Молодежь и пошлость как регресс культуры и оболванивание общества. Однообразие как попытка скрыть свою индивидуальность
В возникновении эффекта стаи заключается реальный социально-психологический механизм фетишизации, обожествления «поп»-идола, с которым мы на каждом шагу встречаемся начиная с 90х годов прошлого века.
С помощью этого механизма в обстановке массовой истерии почти автоматически удовлетворяется пожелание инфантильного человека или художника-романтика: «полюбите не мое, а меня».
И это происходит с тем большей естественностью, чем меньше художник представляет, что же, собственно говоря, есть у него из «своего», что можно было бы отделить от его — партикулярной — индивидуальности и предложить людям как действительно высший предмет воодушевленного созерцания, который обладал бы способностью очищать направленный на него экстаз, просветляя его лучами возвышенного идеала.
Причем, в этом повинны не только социальные обстоятельства, разлагающие общий мир, объединявший раньше художника и его публику, но и сам художник. Он не только не может, но и — где-то в самой глубине души своей — не желает обрести это высшее содержание, превратившись в скромного посредника между ним и публикой. Его произведение, даже его искусство вообще оказывается — и в этом снова ощущается романтическая традиция — лишь поводом для демонстрации его гениальной одаренности, его божественной способности воздействовать на людские толпы.
Словом, художник оказывается не только жертвой сложившейся ситуации, но и ее виновником. Ему льстит тот факт, что толпа обожествляет его, поклоняется ему точно так же, как некогда она поклонялась языческому божеству, а быть может, еще более экстатически, еще более неистово: ибо толпа насчитывает не сотни и даже не тысячи, как это было в древности, но сотни тысяч, а если учесть демонстрацию концерта по телевидению, и миллионы людей. Быть объектом подобного культа, реально существующим божеством — мало у кого из «испытуемых» не закружится голова от подобной перспективы. Ради этого он готов пожертвовать и своим произведением, и своим искусством, «дробя» его на совокупность сильно действующих средств воздействия — на «атомы суггестивности», и — если он может это сделать — своим инструментом, который он разбивает на части уже не в переносном, а в прямом смысле, бросая обломки в разбушевавшуюся толпу. И единственное, чем он не жертвует толпе своих неистовых поклонников, — это своей персоной: он возвышается над толпой, пребывающей в состоянии «психического опьянения» как единственно абсолютный «предмет», который не подвергся разрушению и «аннигиляции» — в отличие от всех других атрибутов искусства.
В общем, как бы там ни было, а «тельцом», подвергаемым закланию на алтаре экстатически-оргиастического культа, оказывается именно искусство, и прежде всего его высшие, духоподъемлющие потенции.