"Хождение по книгам " моя вторая прогулка, провожу я её редко, так из-за большого объёма не всё хорошо укладывается в маршрут. Поэтому в этой заметке решил собирать не пройденный материал . Наполнение будет увеличиваться.
Мой отец, Фёдор Иванович Панов, служил помощником бухгалтера в ростовском банке Общества взаимного кредита. Этим он зарабатывал на пропитание, душа его лежала к другим занятием. Он строил байдарки и яхты; со своими товарищами, так же увлечёнными речным спортом, основал в Ростове два яхт-клуба. Нахичеванский яхт-клуб помню сама во всех подробностях - и большую, высоко поднятую на сваях веранду, под которой стояли байдарки и вёсла, и особенный, гулкий звук шагов по доскам этой веранды, над пустотой, и запах смолы в жаркий день -до сих пор этот запах будит во мне далекое, как сон, воспоминание… И песок кругом, и на песке растёт какой-то кустарник, название не знаю - в рост человека, - и всё это щедро, как мёдом золотым, залито солнцем…
Вера Панова "Записки литератора"
Рассказ X., пережившего последние дни Ростова, конец декабря 1919 года. Спешу записать этот рассказ, — напечатать его в «Южном слове» уже не удалось. Впоследствии таким рассказам цены не будет.
Это страшное время, говорит X., никогда не изгладится из памяти тех, кто пережил его.
Хотя серьезность положения не скрывалась ни от нас, ни от населения и все грозные признаки быстро надвигавшейся развязки были налицо, все же как-то не верилось, что гибель Ростова так близка.
А между тем она наступила даже гораздо раньше, чем можно было предполагать.
Пришла неожиданная весть, что большевики внезапно появились у Матвеева кургана. И в городе поднялась паника, а для власти стало ясно, что необходима сдача города.
Расформировали Особое совещание, сократили до последней возможности состав служащих во всех ведомствах и приступили к эвакуации. Но, к несчастью, выполнить ее в необходимой мере было совершенно невозможно — за недостатком вагонов, паровозов, топлива…
Полностью отменили пассажирское движение и распорядились подавать вагоны только для эвакуирующихся учреждений.
Право садиться в вагоны предоставляли только женщинам и детям, и патрули беспощадно вытаскивали из вагонов ловких мужчин, тайком забиравшихся туда.
Однако, и при этом подвижного состава не хватало. И пришлось распорядиться по многим ведомствам, чтобы они грузили дела и имущество на подводы и шли за Дон, на станцию Батайск, походным порядком. Служащие многих правительственных учреждений, усадив свои семьи в теплушки и конские вагоны, целыми партиями отправились на Батайск пешком. И все же большое количество этих учреждений не успело, не могло сделать даже этого и оставалось в Ростове до самой последней минуты его.
Двадцатого декабря пришла новая жуткая весть: большевики захватили Таганрог. И тогда, вообразив, что он взят регулярными войсками и что вот-вот нагрянет конница Буденного, Ростов заметался уже в полном ужасе.
На улицах и на путях к вокзалу не стало от многолюдства ни проходу, ни проезду.
Лихорадочно заколачивались зеркальные витрины магазинов, пустели выставки и прилавки. Головокружительно падали цены на все и на вся, аукционные залы торговали с утра до вечера, — те что были характером потверже и поспокойнее, за сто рублей брали бутылку шампанского, стоившую вчера пять тысяч, почти даром скупали золото, серебро, драгоценные камни, мануфактуру… И среди неудержимого людского потока, стремившегося к вокзалу или к мосту, за Дон, то и дело мелькали озабоченные, взволнованные и полные страха и жадности лица спекулянтов, которые на повозках, на тачках и просто на собственных руках сплавляли вон из города свои пожитки.
Власть однако не теряла присутствия духа, оставалась на своих постах и пыталась ободрить население и прекратить его беспорядочное бегство, предоставление Ростова на произвол судьбы.
Запестрели на стенах домов призывы к спокойствию, приказы, распоряжения. Была объявлена всеобщая трудовая повинность и запрещен самовольный выезд из города всему мужскому населению от семнадцати до пятидесяти пяти лет. Через город проследовали по направлению к позициям свежие воинские части с музыкой, прогрохотали батареи.
И наступило временное успокоение. Началось возвращение беженцев обратно в город, стали открываться магазины и снова стали бешено расти цены: магазины снова наполнились разряженными дамами, на тысячи накупавшими всякой всячины к наступающему сочельнику… Больно и противно было глядеть на эту ужасающую русскую беспечность, так быстро сменившую безумную панику!
Впрочем, все это длилось очень недолго.
Двадцать второго декабря Главнокомандующий перенес свою ставку на станцию Батайск и покинул Нахичевань.
В городе распространились слухи о близком восстании местных большевиков.
По вечерам пошла в городе беспорядочная стрельба, начались столь многочисленные и дерзкие грабежи и убийства, что пришлось издать приказ беспощадно вешать грабителей и убийц на месте преступления. И вот страшной картиной ознаменовались последние ростовские дни: сразу в четырех местах города появились четыре повешенных. Помню, — было солнечное ледяное утро, в страшной грязи тянулись по улицам подводы продолжавших эвакуацию правительственных учреждений, взад и вперед шли по тротуарам горожане, а ветер покачивал висевшие на деревьях трупы… Возле них стояли целые толпы народа — и удивительно: все совершенно равнодушно смотрели на искаженные, с запекшейся на губах кровью, лица удавленников.
К вечеру Сочельника от временного успокоения и оживления Ростова снова не осталось и следа — город точно вымер. В жуткой тишине встречал он рождественскую ночь. Только нелепо гремел пустой трамвай по главной улице мимо опять закрывшихся, наглухо забитых магазинов, мимо поломанных и брошенных повозок и дохлых лошадей. Освещена была только эта улица, — прочие тонули в темноте. А удавленники еще висели, покачиваясь от ветра.
Двадцать пятого декабря большевики взяли Новочеркасск, двадцать шестого конница Думенко ворвалась в Нахичевань.
И опять — и уже в последний раз — улицы Ростова наполнились толпами бегущих к мосту, за Дон. А двадцать седьмого в Ростове уже шел бой на улицах, — тоже последний, отчаянный бой наших войск с напиравшими большевиками, которых мы задерживали, медленно отступая к Дону.
Я пешком вышел из Ростова поздним вечером двадцать шестого и шел до Батайска почти сутки. Поистине это был крестный путь для всех, кто двигался по этой страшной дороге вместе с нами, последними защитниками несчастного Ростова: оттепель превратила дорогу в сплошное болото, из которого шестерка лошадей с великим трудом вытягивала пустую повозку, мы по колено тонули в грязи, пробираясь среди поломанных и брошенных телег, конских трупов и целых гор брошенного добра: сахара, кожи, снарядов, всяких интендантских припасов…
На этом обрываются торопливые строки, полученные нами от X. Я заношу их в свою книжку на французском пароходе «Патрас», который вот-вот должен покинуть Одессу, уже взятую большевиками.
Следовало бы, конечно, лучше записать то, что только что пережил я сам, что пережили все мы, последние беглецы из Одессы, только что погибшей на наших глазах не менее страшно, чем Ростов, только на месяц позднее.
Но свое я записывать сейчас не в силах.
Конец, прощай, Россия.
Иван Бунин. Записная книжка (о декабре 1919 г. в Ростове)
5 января 1918 года я вступил в командование "войсками Ростовского района"...
Принятый мною штаб был в полном порядке, хорошо снабжен всем необходимым, офицеры жили между собою дружной семьей. Во главе стоял генерал Степанов, отличный офицер генерального штаба.
Мой штаб помещался в доме Асмолова на Таганрогском проспекте. Здесь же находились два аппарата Юза, которыми я был соединен прямым проводом с войсковым штабом в Новочеркасске.
Сам я устроился в гостинице "Палас-отель".
Ростов жил обычной суетливой жизнью. Работали хорошо рестораны, гостиницы были переполнены, но все же чувствовалось, что все это непрочно, и все, кто имел возможность выехать, уехали или были готовы сделать это при первой тревоге.
Фактически я исполнял роль генерал-губернатора. Мне подчинялись также и гражданские власти. Ростовский градоначальник В. Ф. Зеелер виделся со мною почти каждый день. Огромного роста, живой и остроумный человек, он очень помогал мне разбираться в сложных местных отношениях. Много лет живя в Ростове он хорошо знал всех и каждого и умел улаживать всякие недоразумения, где добродушной усмешкой и веселой речью, а если нужно было, то и твердым, решительным словом. Кадет по убеждениям, широко образованный человек, большой знаток живописи, собравший в своей большой квартире прекрасную коллекцию ценных картин, Владимир Феофилович за этот тяжелый месяц моего генерал-губернаторства оставил у меня самое лучшее воспоминание как честный, энергичный градоначальник и незаурядный политический деятель.
Городская дума и управа в это время по своему составу были весьма левого направления. Всякое распоряжение атамана и военных властей всегда встречало там ожесточенную критику, а то и прямое неисполнение под разными предлогами. Находя поддержку себе среди многочисленного рабочего населения Ростова, а отчасти и еврейства, городская дума была ярой противницей всяких военных мероприятий. Рабочие огромных мастерских Владикавказской железной дороги были очень неспокойны. Среди них шла энергичная пропаганда большевиков, и среди членов городской думы было определенное течение в их пользу.
Вскоре после моего приезда я был приглашен городским головой В. на открытое заседание думы, где мне был предложен ряд вопросов относительно моих предположений для дальнейшей своей работы с думой, а также и моих взглядов на революцию и настоящее политическое положение. Видимо, мои ответы удовлетворили собравшуюся публику, несмотря на мое резко враждебное отношение к революции и большевизму, так как после своей речи с призывом к городскому самоуправлению об искренней мне помощи и обещания со своей стороны уважать законные права думы и считаться с нею я даже удостоился аплодисментов.
Африкан Петрович Богаевский. "Ледяной поход" (Воспоминания 1918 года)
Они пришли в Ростов с готовым намерением испепелить город, в котором Клейст утерял свой военный престиж, они лелеяли мысль о кровавом реванше за ноябрьскую пощечину 1941 года. Их вступлению в город прошествовала «воздушная обработка» Ростова корпусом Рихтгофена: на протяжении шестнадцати суток с интервалами в три минуты пикирующие бомбардировщики забрасывали город фугасными и зажигательными бомбами. Этот воздушный разбой нельзя было назвать военной операцией – немцы бомбили только жилые дома и снесли целые кварталы, под развалинами которых погибли сотни детей и женщин.
И вот 24 июля 1942 года после упорных боёв полки Красной армии отошли за Дон. Немцы заняли Ростов. Генерал-майор Киттель начал планомерную, тщательно подготовленную расправу с ростовчанами. На стенах домов появились драконовские приказы коменданта, в которых жирным шрифтом было выделено слово «РАССТРЕЛ».
Любой из ростовчан мог быть расстрелян по прихоти пьяного румынского солдата или фланирующего по улицам немца. Ростовчанину всё было запрещено: выходить на улицу после заката солнца, выходить на берег Дона, пользоваться речной переправой, принимать на дому друзей и знакомых, держать собак и кошек, смеяться и плакать. Не так стал, не так прошёл, не так посмотрел, не так сказал – и… «капут». Слово «капут» стало наиболее популярным словом в «общении» немцев с ростовчанами.
Город сжался, притих, ушёл под землю – в подвалы, погреба, щели. Точно страшная туча нависла над городом. Немцы бесцеремонно выбрасывали жителей из квартир, занимали лучшие дома. Из Германии прибывали поезда с гестаповцами, чиновниками, спекулянтами, «эмиссарами», «посредниками», «туристами» – многоликая голодная челядь, орава, жаждущая наживы.
В гостинице «Ростов» на Буденновском проспекте поселились десятки «туристов». Женоподобные верзилы в черных тирольских шляпах с перьями, белобрысые немки, похожие на переодетых солдат, гуляли по Буденновскому парами, надменно поглядывая на ростовчан. Затянутые в корсеты, румынские офицеры водили хохочущих проституток по улицам, тирольские «туристы» деловито грабили меха, подсолнечное масло, обувь, посуду.
Бургомистром Ростова Киттель назначил некоего Тикерпу. До прихода немцев этот выродок работал бухгалтером в одном из многочисленных местпромовских предприятий. Проходимец без национальности, с темным прошлым, Тикерпу охотно принял несложные обязанности лакея и начал «преобразование» крамольного города.
Но распоряжению Тикерпу пьяные полицейские свали¬ли с пьедестала памятник Кирову, разбили памятник Ленину. Молчаливые маляры, получив трафарет с немецкими строками, черной краской малевали измененные названия улиц: «Германская», «Итальянская», «Румынская», «Покровская», «Канкринская».
Немцы приказали Тикерпу «пока» не менять названий улиц, носящих имена русских писателей; однако улица Максима Горького, на которой поселился руководитель грабительской «хозяйственной» команды германской армии подполковник Ридель, немедленно получила старое название «Сенная», — имя Горького пугало мнительного Риделя и звучало, как призыв к восстанию.
Когда над Ростовом спускался тихий августовский вечер и над опаленными руинами вокзала пламенело зарево заката, город замирал. На перекрестках пустынных улиц, пугливо озираясь, шагали полицейские с белыми повязка¬ми на рукавах. По асфальту стучали кованые сапоги германских солдат.
Фрагмент из книги Виталия Закруткина "О неувядаемом"
Вообразите себе, дорогие товарищи… вдруг сгорает Госбанк! Гм… Как сгорает? Очень просто, разве он несгораемый? Приезжают команды, пожарные тушат. Только шиш с маслом — не потушишь, если как следует загорится! И вот вообразите: все сгорело к чертовой матери — бухгалтеры сгорели и ассигновки… И, стало быть, у меня в кармане… Ах, да!.. Ведь аккредитив-то из Ростова-на-Дону? Ах, шут тебя возьми. Ну, ладно, я приезжаю в Ростов-на-Дону, а наш красный директор взял да и помер от разрыва сердца, который аккредитив подписал! И кроме того, опять пожар, и сгорели все исходящие, выходящие, входящие — все, ко псам, сгорело. Хи-хи! Ищи тогда концов. И вот в кармане у меня беспризорных девять тысяч. Хи-хи! Ах, если б знал наш красный директор, о чем мечтает Мохриков, но он не узнает никогда… Что бы я сделал прежде всего?..
отрывок "Бубновая история" М.А. Булгаков.
Продолжение следует...