Продолжая дарить людям частичку сладкой боли, в наше несладкое время…
Мы общаемся в Телеграмме (написать мне можно сюда), и мне приходится редактировать письма Веллы, чтобы найти в них логику и связать в целое. Велла смеется: в ее последних сообщениях много смайликов — некоторые из них заливаются смехом, другие — рожицы в черных очках. Работать с Веллой легко: она пишет просто и самую суть — горячие каштаны, как она называет свои сообщения:
«Лови горячих каштанов. Загребай жар моими руками».
Велла говорит: общего у нас с мужем мало. Я спрашиваю Веллу, надо ли дать мужу имя. Велла пишет, обойдется. Узнает себя по моментам, если захочет. «А вообще, это прикольно — давать новые имена реальным людям», — говорит Велла.
Я вышла замуж в 19 и в первый год родила. Взяла академку, засела на год дома. Все верно, с дочкой интересно, и каждый день ты открываешь новое. Вот, она научилась ловить взгляд и улыбаться в ответ на мою улыбку или улыбку мужа. В полгода Доче нравилась компания. К мужу приходили разработчики: когда я приносила Дочу в комнату, она улыбалась, как только уносила — начинала кукситься.
«Нет, — пишет Велла, — называть дочку не надо, пусть будет просто Доча». Мне кажется, Велла хочет разграничить миры: реальный, в котором она Велла, и в который она иногда входит, а потом возвращается. И второй, такой же реальный, как первый, с единственным отличием — в нем у нее настоящее имя, а ее дочь и муж имеют имена.
Велла говорит: я благодарна мужу. Могу сидеть дома: год, вечность — разве этого мало? Сам понимаешь: мобильные приложения — серебряная жила. А муж… не знаю, насколько он талантлив, но усидчив. Высокий стройный парень… нет, я никогда не страдала от недостатка внимания. Цветы, сережки… без повода. Не покупал — заказывал. Не астрономически дорого, просто долго и дорого. Заказывал в январе, чтоб подарить к 8 Марта — большей любви не бывает — сережки с изумрудами, которые надо самому обдумать и выбрать.
Совсем не то, что взять на … тут Велла единственный раз использует нецензурное слово, и тут же извиняется: «прости, но по-другому не скажешь». Мужчины, у которых есть деньги, покупают подарки на-отвали.
Сейчас советуют долго кормить, но это не единственная причина, по которой я до двух с половиной лет давала Доче грудь. Когда у нее прорезались зубки, меня одолела тоска. Доча печали с молоком накушалась и стала прикусывать. Кусала она больно, зубки у младенцев востренькие. Вначале больно, а потом… ее покусывания поднимали во мне волну! Держу ее на руках и шепчу: «Сильнее! Еще сильнее!».
Будь моя воля, я бы до сей поры ее кормила. Сейчас ей шесть, на следующий год в школу. Меня б хватило, у меня, знаешь… два молокозавода! Мне даже сны иногда снятся, как я ее кормлю, уже большую девочку.
— Хочешь сказать, первый раз ты изменила мужу с Дочей?
— В каком-то смысле да. Я кормила ее не потому, что начиталась советов, а потому что ловила оргазм. Не каждый раз, но иногда.
Муж в этом плане, нет, не то, что ты подумал, может быть. Он не ботан. Каждый день, ну хорошо, не каждый день, но часто и спонтанно — грациозно, обходительно: иногда инициатива исходила от меня, и он включался в игру, а иногда от него, и тогда в игру включалась я. Вот, они сидят за столом, его друзья или его родители, или мои, а я кормлю, а муж приходит, посмотреть — ему нравилось смотреть, как я кормлю.
Закончу я кормить, положу Дочу — она засыпала быстро, довольная, сытая — надо к гостям идти, а я замешкаюсь у двери. А он возьмет, и опрокинет меня на дверь, и задерет. Меня такое жуть как веселило: они там, в комнате, а я распластана на двери, а он во мне. «Давай сделаем это по-быстрому».
Вернусь к гостям, румяная, улыбчивая. Свекровь была довольна мной. «Знала бы ты, — думаю, — что делал только что сыночек твой со мной». Кладу свекрови торт и приговариваю мысленно: «Крепенький твой сыночек, в отца ли?». Отец мужа был рыхл, и быстро начал стариться — шестидесяти нет, а пластилин на солнце.
«Может, свекровь и знала: дверь в спалю из матового стекла, двери в уборную и ванную в коридоре напротив двери в спальню, — кто шел в уборную, мог видеть наши силуэты — меня, распластанную». Эшелон смайликов: одни смеются, другие в темных очках.
Мне стало мало этого, вот и все. Причин не было, ошибок муж не совершал. Причина я. Первая академка перешла во вторую. К концу академки решила, что первый раз случится в институте: декан наш любитель принимать зачеты на даче, для того и вел семинары, чтобы девок рассматривать и наполнять бейцы, ну а к сессии выплеснуть. Не учила, немного почитала лекции. Сгонцала в магазины: купила платье с вырезом, белье. То белье, которое одевала для мужа, брать не хотела.
— Не смешивать?
— Не совсем. Мне нужно было новое, потом же в меченом белье предстала перед мужем. Наоборот же… нет, не доставляет. Хорошо после любовника принять мужа. Расцеловать мужа в прихожей после того, как час назад брала. Наоборот же нет. У каждой игры свои правила.
Явилась на зачет. Пропустила вперед себя всех, дек насмотрелся на меня, пока принимал, а я… то так сяду, то так, то одну ножку на коленочку положу, то другую. Лет 50 ему… по-моему, он немного смутился. Беру билет и говорю: «Вы знаете, я не особо. Но слышала, что можно по-другому». Он: «От кого слышали?». Я: «Просили не называть». Он… подумал, недолго — это мне не понравилось. Написал адрес. В субботу приезжайте.
И вот он, момент просветления: я думала, придется свекровь просить, посидеть с Дочей, а муж в этот день был дома — в то время по субботам он обычно отсутствовал. Я собираюсь, на этот раз формальное: джинса, блуза, — а подмывает платьице одеть, и то белье, в котором начала сдавать, — ох как тянет русалкой облачиться и мужу показать! Как я тебе? (Да не тебе!) Как выгляжу? Нормально?! Вечное его «нормально!». Мочи нет, как подмывает показать мужу, а если он спросит, ответить что-то остроумное! Приоткрыть краешек той жизни, в которой я Велла!
Не рискнула. Боялась все порушить. Перетерпела.
Дек оказался так себе. К обеду на такси вернулась. Успела в магаз забежать, взяла салатов, вина абхазского, запекла курицу. «По какому случаю, — говорит, — праздник?». «Сессию сдала», — отвечаю, а в самой все кипит. Сидим втроем за столом, а во мне горячая волна, от головы катится вниз, там разбивается о волнорез и зачинает новую, повыше и погорячее прежней, и та новая волна, катится уже оттуда в голову. Как только Дочу уложила, я мужа в спальню утащила. А потом ночью… ох, что это за ночь была! Ты все равно… описывать не будешь?» И снова: строка смайликов.
«Чем ему плохо? — спрашивает себя Велла, и отвечает. — Как в анекдоте. Да, я была шампанским, но тебе от него доставались только брызги. Так вот: в тот первый раз брызги достались деку, а муж… он прямо приложился к горлышку и втянул всю бутылку».
Я не хотела быть шампанским. Два года я ревела, не зная, что делать. Представь: все хорошо, прекрасно просто, а баба ревет. Игрушки… не пробовала. Разнообразить с мужем?.. куда уж дальше? С деканом я прошла под фонарем, заляпанным и тусклым, но мне стало светло, ненадолго — скоро я снова погрузилась во мрак, и где искать другого фонаря… не знала. Не могла же я сдавать один и тот же зачет? Кстати, интересная мысль. Почему только сейчас она пришла мне в голову? Дек вряд ли б отказался, но он был слишком рыхлым для меня.
Я не хотела постоянного, мне нужна была ситуация. Когда я начала толкать мужу про отпуск, я понимала, что рискую. Я захотела побывать именно в этом месте и именно в этом монастыре. Гулять вдвоем по этой набережной с волнорезами. Муж показал отзывы: отзывы были нехороши — единственный плюс — дешевизна. «Пляж галечный», — сказал, а я тут же представила свои разбитые коленки и заржала. «Чего смеешься?». «Да так!», — иногда я давала ему посылы, посылала намеки. Зато, там крепость, на горе, и бьет источник, и никто не знает, почему вода поднимается в гору. А еще там пещеры. «Мне это нужно, — сказала я, — ведь нам пора подумать о втором». Он лежал, с планшетом, в этот момент, я села рядом и стала гладить его черную голову, скрести легонько коготками.
Когда женщина любит, ей надо ковырять, чесать, — вот это все! большее, чем просто тактильность — ни один мужчина не догадается, не поймет признаков настоящей женской любви, — лови момент Рич! какой литературный опыт для тебя. «И вот, я глажу то чешу, его светлую черную голову, а он, когда услышал о втором ребенке, бросился руки мои целовать, да так целовал, что я едва не передумала». Ну а потом мы занялись, и я приняла, но я тогда уже сидела на (гормональные противозачаточные).
Упрекают изменщиц в безволии, а нет, изменить — на это воля нужна, и смелость, а верной быть — на это ни воли, ни смелости не нужно. И ум, между прочим: принять, не залететь и не спалиться. И чувственность: прийти домой и слиться с мужем в поцелуе, губами, которыми час назад брала.
В муже страсть быстро остывала: он не мог постоянно поддерживать высокое напряжение — ни один муж не может, ни один постоянный любовник не может дать женщине такого, что может дать случайный любовник. Все приедается, все устаканивается и входит в колею.
Я выбрала пансионат и заказала номер и билет — фонарь замерцал вдалеке. Я полностью сменила гардероб: все длинное, ортодоксальное, под горло — но у меня широкий бюст, у меня животик и попка, — все, что я выбрала, сидело на мне так, что меня легко было представить нагой. Накупила платков, переключала композицию: волосы убраны, голова покрыта платком — примерная жена, платок в руке, волосы распущены — я голенькая.
Босоножки все цветные на каблучке, но не на шпильке. А я гибкая, я йогой занималась, тело чувствую и положение его словно со стороны вижу. Могу как будто ненароком стать так, что всяк мужик меня захочет. И никакие деньги, ни роскошь, и никакая мужнина страсть и забота, этого ли мужа или другого, не удержать меня от права красивой женщины сделать так, чтобы мужчина меня захотел, читать желание в его глазах и наслаждаться его желанием. Единственное, чего я тогда боялась, даже не старость, а ее ранее начало — первые признаки старения. Мужчины и женщины воспринимают переход по-разному: мужчина, когда начинает стареть, замечает, что молодые женщины смотрят не на него, а сквозь него. Мужчина же, молодой мужчина, смотрит на возрастную женщину иначе: пытается представить, какою она была, — женщина непременно читает такое листание фотоальбома назад в его взгляде. Должно быть, это ужасно. Я понимала, что сей скорбный момент наступит, и не хотела терять время, чтобы не рвать на себе волосы. Когда мне самой останется только листать альбом, я хотела, чтобы он больше походил на икс-видео, чем на унылую семейную хронику.
Одно благо: после обеда муж уходил в планшет — на пару – тройку часов — полное погружение. Два первых дня я тянула его с собой: для отвода глаз, но может, я хотела избежать, давала ему последний шанс — если бы он шел со мной на набережную, я не смогла бы воплотить замысел. И он пошел, но я видела, что ему муторно, и я сказала ему: «Ноу проблем! Ты занимайся, а я пройдусь туда – сюда вдоль берега, уходить с набережной не буду». Надела сарафан, убрала волосы, покрыла голову платком — как есть паломница.
Город еще был потрепан войной. Раны загладились, но кое-где остались. Я видела дырки от пуль — совала палец.
Я быстро нашла, что искала. Первую компанию я пропустила, а они меня нет: стали кричать, заценивать — волчата, лет по 16 им — готовые сожрать белую бабу. Я прибавила шаг. Они не задирают всех, но меня они прочитали. Оно ведь отражается в глазах: женщина в поиске. Голод.
Второй заговорил со мной, но он был в возрасте, кроме того, он оказался… он говорил не слишком учтиво, сразу предложил деньги. Теоретически, сейчас и практически, я не была против, но не так сразу, без увертюры.
И, наконец, они: бродили по набережной. Втроем, лет двадцати пяти, неспешно, говорили о своем. Мне кажется, все мужчины из местных, что появляются на набережной, выходят на нее как на охоту — присматривают парочки и одиночек.
Прошли мимо меня, осмотрели, полапали глазами. Один сказал, второй… слов я не поняла, но поняла, конечно, что говорят обо мне. Остановилась. Сложила руки на бетонном парапете, чтобы унять дрожь. Вот он, второй момент просветления: я могла не смотреть, внутри клокотало, и первый голос кричал мне, чтобы я шла дальше, второй — чтобы я обернулась.
Я обернулась. Они остановились, смотрели на меня. Оторопели — моя податливость была им неожиданна. Сняла платок, волосы рассыпались на плечах. Встряхнула головой.
Велла прислала две своих фотографии. Не первой Велла в черных очках. На второй Велла только в черных очках. Волосы у Веллы роскошные. Все остальное, что она пишет о себе, тоже соответствует истине.
Он побежал ко мне, конскими скачками, я помню его бег, как в замедленной съемке. Он не владел собой, в этот момент, и только то, что мы были на набережной, удержало его от изнасилования. Я поняла это потом.
«Только, если ты будешь один», — сказала я. Он: пришел в себя. Он: «Да, я буду один». Он: отвел меня к волнорезу, мы вошли в воду, вода доставала нам до колен. Я думала: видно ли с набережной, смотрят ли его дружки на нас. Уперлась в волнорез, как упиралась в дверь спальни. Волнорез лучше двери — в нем нет стекла, я не боялась выдавить головой стекло и порезаться — единственное, чего я не боялась. Я боялась: что эти двое, которые были с ним, тоже спустятся и возьмут меня по-очереди или хором — к такому я готова не была. Что он, который отвел меня за волнорез, возьмет меня нетрадиционно и повредит или порвет — на этот случай у меня был заготовлен вариант взять, но… как я себе это представляла: я стала бы кричать «нет-нет, не надо! позвольте, я лучше возьму?». Я: не подумала о скорости, с какой все это произойдет, — муж приучил меня к долгим увертюрам. Не думала о том, что, если бы мой случайный любовник захотел чего-то нестандартного, я бы и пукнуть не успела.
Длинная в три строки очередь смайликов.
Этого не понадобилось: он взял меня, не нежно, — мне было больно, немного, напряжение мешало мне, я не была готова, но втянулась — пурпурное облако обволокло меня.
Три сердечка после точки.
Боялась, что он порвет сарафан, и я пойду в лохмотьях, и тогда придется рассказать мужу, или придумать, — не знаю, что можно придумать, в таком случае. Его руки были сильны, но не грубы, он истрепал меня, но не рвал. Это продолжалось недолго. Он заревел — да, это было похоже на рев. Я соскочила с него, он ухватил меня за волосы, но взяться как следует не успел, я ускользнула от него. Схватила туфельки и побежала. «Завтра придешь!» — прорычал он вдогонку. Пронеслась мимо его друзей, они что-то кричали, улюлюкали, — если бы это произошло в чуть более уединенном месте, они не дали б мне уйти. Прохожие оборачивались — я думаю, все, кто видел меня, поняли, что произошло — растрепанная молодая женщина в сарафане с мокрым подолом несется по набережной.
Остановилось, когда воздух закончился, и продолжала идти. Лицо горело, сердце, я думала: может оно разорваться, просто так, от этого бега и от того, что было до него — от того, что я сделала. «Ты мать, — подумала, — у тебя Доча». Ты молодая баба: твое сердце может выдержать и не такое, прослужит еще сто лет! И так я шла, вспоминала Москву, вспоминала, как кормила Дочу, как рожала, как зачала — я сразу знала, в первый же день почувствовала рыбку в животе. Свадьбу, состоявшую из его и моих родителей и нескольких его друзей, и нескольких моих подруг, и как Нинка уехала с Лешкой не дожидаясь торта, и вдвоем они вернулись к обеду второго дня — гостей уже не было, мы посидели вчетвером. Как познакомились… нет, до этого я не дошла.
«В животе у меня стали распускаться цветы, на цветах вызревали плоды, быстро, стремительно, они были похожи на каштаны, только колючие — и там, где были эти плоды, было больно, боль проходила, каштаны раскалялись и взрывались, — первый, второй, третий». Я спустилась к воде, вошла в воду, вода была прохладна. Я: закатала подол и погрузилась по пояс. Я хотела унять это, я думала, что, если это будет продолжаться, я не выдержу, сделаю что-то. Скину с себя все, пойду по берегу голой… На этот раз мне было все равно, видно меня с набережной или нет, смотрят на меня или нет.
Я опьянела, сколько времени прошло, не знаю, где находилась, не знаю. Я везучая — не попала на компанию, найди они меня в таком состоянии — я бы не несдобровала. Я шла обратно, меня покачивало, я улыбалась людям. Нашла дорогу на автопилоте (а что ее искать? набережная — вытянутая вдоль берег дуга). Сарафан высох, на подоле остались разводы от соли. Влетела в номер, растолкала мужа, и отдалась ему — тут же, немедленно. Я приняла, каштаны в животе не созревали, и пьяной не была, но дурман — пурпурное облако еще не отпустило меня. Лежала и смеялась, рыская взглядом по потолку — семя двух мужчин плескалось во мне — а я жалела, что принимала эти поганые капсулы. Жалела, что не решилась устроить конкуренцию: и каждый год, угадывая сходства, гадать — чей?
«К вечеру (облако оставило меня), но я все равно жалела. И сейчас, по прошествии трех лет, жалею, что не отдалась воле случая». Тем паче, обещала мужу. Пришлось наделать гадости: таскаться по врачам и его прогнать — три года я симулировала бесплодие. А так… собрались завести ребенка, и завели — все по-честному (эшелон смайликов, парочка смеются, остальные в черных очках).
Велла перескакивает, мысль ведет ее, она не в силах совладать с нею, честно говоря, я тоже — от последних писем Веллы меня потряхивает. Возьми себя в руки, Мурзилка!
— В тот отпуск, это был единственный случай?
— Нет, не единственный.
Следующий день я почти не вылезала из номера: грозовое пурпурное облако отпустило меня, накрыло другое облако — черное — в нем непрерывно шел дождь, липкий масляный дождь. Я не пошла на набережную, провалялась рядом с мужем, пыталась заснуть. Вечером позвал на пляж, я оказалась. Ужинать не пошла: он принес сардельки с яичницей в номер. Я съела, сожрала — никогда много не ела, и ела медленно — а тут закинула в себя, как в топку, и попросила еще. А еще — шоколад и зефир. Зефир он не нашел, снабжение там так себе. Принес суп, белый хлеб с изюмом и плитку Милки — все это я закинула в себя немедленно. Сказала, что завтра пойдем в монастырь — мне хотелось забраться в монастырь и не выходить из него — а впереди полторы недели. Мне хотелось в Москву, на этом я заснула, по-моему, мне приснилась Москва, но сон был мутным. Муж сказал, что я стонала во сне.
Прошло два дня. Меня не отпустило. Немного улеглось, но все равно накатывало. Муж дивился моему настроению, его перепадам. Стал выводить меня. Тогда я увидела его… их… мы увидели… четверо мужчин и одна женщина встречаются на набережной. У одного из встречных мужчин намотан на руку платок: трое мужчин и женщина знают, что означает этот платок, один мужчина и женщина очень хорошо, слишком хорошо знают, что означает этот платок, и лишь один мужчина не знает. Тогда я поняла… не поняла, не решила — нет! — ни одно из этих слов не подходит, не знаю, сможешь ли ты подобрать слово…
— То, что поселилось в тебе!
— Бульварный штамп — фи! (Велла умеет фыркать, думаю я, но это не делает ее пошлой). Оно не поселилось, оно было всегда. И я не знаю, кто я настоящая — Велла или та, которую зовут моим именем, не настоящим, а тем, которое дали мне родители.
Велле не терпится рассказать историю до конца, и может быть, заняться этим с мужем, или с кем-то еще, а может, и одной, — Велла не может остановиться, и чтобы перейти к делу, ей надо рассказать историю до конца. Сквозь расстояние я чувствую эту прекрасную женщину, как будто она рядом, и я знаю ее давно, как и она меня.
«Я настоящая — Велла — остановилась, чтобы поправить босоножку, и когда поправляла босоножку, посмотрела на него. Все дело в тонкостях, в особенностях: я — опираюсь на руку мужа и посылаю другому мужчине знак — меня можно. Меня нужно! Они остановились, смотрели на меня, двое развесисто улыбались, их белые зубы сверкали, а он не улыбался, смотрел на меня, он показал на часы и покурил пальцем над циферблатом, я выпрямилась и глядя на него, стянула с головы платок, он кивнул, тут же все это кончилось, они уходили от нас, звонко переговариваясь друг с другом, а я повязала платок, довольная своей смелостью».
На следующий день я пришла на набережную одна, и снова волнорез, и снова прохладная вода до чресл, и снова каштаны, а потом… все по-новой — черная туча, но дождь уже не шел так сильно и не был липким, а был похож на слезы — наверное, это и были слезы, невыплаканные за три года семейной жизни. Я думала, надеялась, что я скажу ему, что все, второго раза хватит, но это было немыслимо, и он сказал, чтоб я была и завтра. Он не угрожал, он просто сказал, и я поняла, что, сколько бы я не придумывала поводов не быть, я буду: и завтра и послезавтра — и так каждый день. Мне показалось, что я не уеду, что он не отпустит, что я останусь и не увижу больше Дочу.
Развитие, знаешь, идет рука об руку с депрессией.
«Мне было скверно, Рич, но я продолжала ходить на набережную каждый день, и встречала его, он приходил один, слава богу, я думала, он угостит мною своих друзей. Я изучала барельефы волнореза, — полторы бесконечные недели, кроме двух дней, когда муж составил мне компанию, — но и тогда боялась, что он придумает что-то, что они заманят нас, изобретут ловушку, я вспомнила все, что читала и слышала, — они заведут нас в ловушку, и тогда муж узнает, а хуже того, ему придется смотреть, — и тогда… катастрофа. Еще я боялась, что он попортит мне лицо или тело, мне кажется, у него был нож, я не видела у него нож, но уверена, что он носил с собой нож».
— Ты думаешь, он был способен на такое?
— Не знаю. Иногда я бываю уверена, что да, иногда мне кажется, что он нормальный парень, просто напористый.
«Цветы больше не распускались во мне, каштаны не вызревали во мне», — я продержалась до среды и сказала мужу, что миссия выполнена, и я хочу уехать. Что мне становится плохо, и я хочу уехать. Он удивился, тогда я впала в истерику. Слава богу, разум не оставил меня, я продолжала врать, изощренно, изобретательно, я вспомнила, как прочитала где-то, что в первые дни беременности бывает такое, и я сказала ему, что чувствую, что беременна, я накричала на него: если жена в положении говорит уезжать, то значит так и надо делать, а не закидывать вопросами. Он побледнел, но больше не кобенился. Собрали вещи, взяли такси — дорогу я сидела на иголках — за каждым поворотом мне мерещилась машина, которая закроет нам дорогу, или таксист завезет нас на виллу, как тех двух девок. Раз десять я выходила пописать, а мужу сказала, что у меня, наверное, цистит.
Мы взяли билет на первый попавшийся рейс: не будь его, я готова была улететь в любой город — в Киев, в Магадан — лишь бы смыться отсюда. И даже в Москве я кричала ночами, просыпалась и плакала, и Доча прибегала и плакала вместе со мной. Бутылка корвалола кончалась за два дня. Я не была уверена, что он мне помогает и вообще как-то действует, но все равно наращивала дозу — мне надо было затормозиться. Запоздалое осознание, насколько я по краю ходила, похоже на паука, — ты вырвался из паутины, а ниточки все тянут. Иногда мне казалось, что Джад найдет меня в Москве. Я принималась вспоминать, где есть наш адрес. В пансионате, где же еще, а там все местные — достать два байта передать. Я и забыла, что мы живем не по прописке. Прописаны мы двое в однокомнатной — она тоже наша.
Прошел месяц, меня отпустило. Не сразу, медленно. Я перестала пить корвалол. Я упустила время: у меня была мысль, что сейчас, когда отпускная беременность оказалось ложной, как раз и надо забеременеть, спокойно или как получится — выносить и родить. Год потерпеть, как в первый раз, обдумать все хорошенько, а потом уже устраивать свою звонкую жизнь. Но Велла настигла меня: я снова оказалась на темной дорожке без фонарей. Я думала, много и напряженно, с утра до вечера. Так я и выбрала риэлт. В риэлте с фонарями проще: ведь покупатели мужчины, всегда есть место и всегда есть повод — прекрасный повод — показ.
— Чем ты хочешь закончить?
— Тем, что я не вижу смысла не изменять. Не вижу смысла в верности, нет, так я не могу сказать. В верности я вижу смысл, и очень много. В некотором смысле я верна мужу: ведь я страдала. Сохранила семью. Он любит меня, он получает от меня не брызги. А если я не буду этого делать, за десять лет состарюсь, тогда и он утратит интерес ко мне. Поэтому: не вижу смысла обходиться без того, чтобы иногда дарить себя другому мужчине. Ну или продавать.