Автор: Ёж-Оборотень
– Сальери, ты водку будешь?
Гость, пытаясь выудить из богатого набора левых тапок хотя бы один правый, с энтузиазмом пропыхтел:
– Весьма лучше, Моцарт, весьма таки лучше. Я буду «бабонюровку» – вчера удачно забежал к нашей самогонной благодетельнице. И ты тоже будешь, я уже требую и настаиваю.
На кухне радостно грохнули стаканами, а в дверном проеме появилась краснощекая, слегка помятая после бурного вчерашнего физиономия.
– И ты молчал? Так, хорош сонатиться, переходим к скерцо! – ухватив приятеля за воротник, молодой, но уже знаменитый на всю страну композитор поволок слегка сопротивляющееся тело за стол. В каждой руке «тела» обреченно обреталось по тапку – левому, естественно. Отобрав злополучную нечетную обувь и вручив вместо оной граненую емкость и маринованный овощ, Моцарт уселся напротив.
– Ну, рассказывай, – в сторону Сальери пододвинулась тарелка с мясной нарезкой, а также пепельница. Тот благодарно кивнул, щелкая зажигалкой и прихватывая ломтик ветчины со слезой. В ответ на стол воздвиглась бережно извлеченная из внутреннего кармана лапсердака бутыль с мутноватым содержимым. Взгляд хозяина квартиры мечтательно замаслился.
– Та шо там рассказывать, – маловнятно буркнул гость, зубами пытаясь одолеть упрямую пробку. – Ну, я отправил пару работ на конкурс. Тот, который…
– Помню, – сосредоточенно прошипел Моцарт, помогая товарищу в нелегкой борьбе с бутылью. – Че-как? Лауреат?
– Издеваешься? – Сальери даже на миг оторвался от процесса. – Был бы я лауреатом, мы бы с тобой сейчас не «бабонюровку» вскрывали среди здесь, а культурно кушали «Гленливет» в приличном кабаке, с приятным женским обществом. Потому что был бы повод.
Гостеприимный коллега пожал плечами, отобрал неуступчивую посуду и в одно движение крепких, цепких пальцев выдернул пробку из горлышка. Воцарилась благоговейная тишина, разбавляемая исключительно ритмичным побулькиванием, затем звякнуло, гулко сглотнуло и синхронно выдохнуло.
– А-а-а, хороша, зараза! – Моцарт раскраснелся еще сильнее. – Но ты не прав. Повод есть всегда. А душевность посиделок измеряется не стоимостью потребляемого на них бухла. Так что с конкурсом?
– Да зарубили, – прожевав огурец, так и торчавший из кулака все это время, Сальери отмахнулся. – Мол, неформат. Нету, понимаешь, таки цепляющей темы. Сложно, понимаешь, и расплывчато. Пипл, понимаешь, не схавает.
– Эт они зря, – крякнул хозяин и разлил по второй. – У тебя вполне себе крепкие, основательные работы. Столько внимания к деталям… – он помотал головой. – Я вот так не могу.
Сальери затянулся никотином и откинулся на холодильник.
– В том-то и дело. Представляешь, мне поставили тебя в пример. Мол, вот равняйтесь на Моцарта, у него нету всей этой вашей замудрености, зато народ прется. Коммерческий успех и все такое.
– Да иди ты, – хохотнул Моцарт, пытаясь выудить из трехлитровой банки особо верткую чесночину. – Успех-шмуспех… Ну подумаешь. Хотя на днях было приятно, да. Прикинь: иду мимо магазинчиков, ну, которые у метро – а оттуда моя тема играет. Ремикс, конечно, тыц-тыц-тыц… – он поплясал на стуле, дергая локтями. – Но прикольно. Надо будет узнать, кто делал. Может, скооперируемся, выпустим пару альбомчиков.
Гость поскучнел. Он стряхнул пепел, сжевал еще пару кусков ветчины и поднял свой стакан. Снова звякнуло. Продышавшись, Сальери подпер голову рукой и уставился в окно.
– Но это же полный ой-вэй, дружище, – в голосе появились плаксивые нотки. – Вот так учишься лет с пяти, терзаешь родных скрипкой, а соседей фортепиано, корпишь над нотными тетрадями, всаживаешь все свои нервы во вступительные, а позже семестровые экзамены, рвешь жилы, заучиваешь наизусть партитуры… А потом тебя отшивает какой-то самодовольный типчик из конкурсной комиссии. Сложно ему, видите ли. Вахлак! – и он хлюпнул носом. Моцарт быстренько плеснул по стаканам, пересел поближе и обнял приятеля за плечи.
– Ай, слушай. Махни на них рукой. А лучше чем-нибудь пообиднее, – и он снова ухмыльнулся. – Как там было у классика? «Нет правды на земле, но нет ее и выше». А я так скажу: правда, она вот тут, – и композитор постучал согнутым пальцем себе по лбу, а потом кулаком в грудь собеседника, отчего тот слегка пошатнулся. – Ты знаешь, что ты хорош? Знаешь. Ты уверен в себе? Уверен. Ну вот и завязывай с нытьем. Давай, за торжество духа над косной материей.
Товарищи выпили еще. Сальери, несмотря на увещевания хозяина, все гуще покрывался меланхолией. Моцарт же старался приободрить камрада изо всех сил: пел дифирамбы его таланту, травил обидные анекдоты про музыкальных критиков, даже приволок из комнаты балалайку и наиграл на ней несколько вещиц за авторством гостя. Ничего не помогало.
Тогда, решив сместить фокус, хозяин квартиры грохнул стаканом по столу. Сальери аж подпрыгнул.
– Короче, – изрек Моцарт. – Мы сейчас с тобой одеваемся и идем. В кабак. Пить «Гленливет» и прочие изыски. Приставать к молоденьким девушкам и очаровательным зрелым дамам. Жрать от пуза и плясать до упаду. И никаких возражений! – воздел он палец к потолку. – Я угощаю.
Приятель, вынырнув из алкогольной хандры, похлопал ресницами.
– Но…
– Отставить «но»! – взревел решительно настроенный композитор, убирая бутыль в шкаф, про запас. – Ты мне друг или где? Вот и не хипеши. Давай-давай, шнелль, партизанен пуф-пуф, шнапс тринкен, ди эрде лиген…
Сопротивляться было бесполезно. Через полчаса, увлекаемый крепким, энергичным Моцартом за рукав, Сальери с удивлением обнаружил себя в уютном ресторанчике с видом на реку и неотвратимо подкрадывающийся закат. Его товарищ распоряжался официантом, надув щеки и для убедительности постукивая кулаком по скатерти. Обслуживающий персонал в количестве одной штуки с энтузиазмом строчил в блокнотике: видимо, опознал знаменитость и настраивался на щедрые чаевые.
Еще через полчаса Сальери осоловел. Он с трудом удерживался от того, чтобы не сползти под сиденье. Моцарт закормил и упоил друга до изумления, и теперь мир уже не казался таким несправедливым и полным безысходности. Нет, в нем даже появилось эдакое радужное сияние вокруг ярко освещенных предметов, обычно свойственное детскому, чистому и незамутненному взгляду на вещи. Впрочем, вполне возможно, что это был дорогой коньяк.
Великий композитор кутил. Он, казалось, с каждой рюмкой не пьянел, а набирался бодрости и сил. Речи его становились громогласны, жесты широки, суждения категоричны и исполнены незлого, тихого юмора – так, что недальние столики начали даже оборачиваться. Официанты млели.
– А представляешь, – орал Моцарт, – мне тут недавно приснилось, что я умер. Ха-ха! И знаешь, как? Меня отравили! Хе-хе! А знаешь, кто? Ты! У-ху-ху! Эдакая хрень… Я даже проснулся. Но-о-о, – он покачал пальцем, – это даже хорошо. Сны, дружище, это способ сублимировать тайные стороны нашей души. Лучше понять себя. Так что пережитая понарошку смерть избавляет от страха перед настоящей. Выпьем за это!
– Выпьем, – умильно соглашался Сальери и опрокидывал в себя новую порцию забвения. Загул продолжался.
В какой-то момент Моцарт потребовал инструмент. Публика насторожилась. Попрепиравшись с администрацией, композитор таки добыл себе синтезатор, выкрутил громкость на максимум и рявкнул:
– Исполняется впервые! Для моего верного товарища!
Зал накрыло мощным остинато. Народ подоставал смартфоны, с кухни высыпали повара. У сидевшего неподалеку брутального качка, недобро косившегося на приятелей весь вечер, отвисла челюсть. Сальери сотрясался от рыданий – он, казалось, никогда не слышал ничего прекраснее.
И тут откуда-то от дальних столиков мелодию прорезало гугнивое:
– Да хорош уже!
Моцарт осекся на полутакте. Он медленно развернулся в сторону критика. Глаза его опасно блестели.
– Вот сейчас не понял, – протянул он с угрозой. – Что это было? Я для друга играл, слышь, ты, быдло!
– Че сказал? – послышалась возня, и источник гугнивости встал. Сальери подобрался – хмель слетал с него, как утренняя роса с лопуха. Вот только драки им сейчас не хватало!
– Да ладно вам, ну что вы, в самом деле… – попытался он разрядить обстановку, но Моцарта было уже не остановить.
– А то! – жахнул он главным калибром своей луженой глотки и запустил в святотатца пюпитром. Тот взвыл, засучил рукава – и все завертелось…
Когда их выпустили из отделения полиции, Моцарт, получивший все-таки по макушке подносом, осел на крылечке и отказался куда-либо идти. Пришлось вызывать такси. Лежа на заднем сиденье и покачивая на поворотах головой, великий композитор периодически разлеплял затекшие от парных фингалов глаза и вопрошал:
– Сальери, ты здесь? Слушай, а сон-то в руку, ха-ха… Я что, умер?
Приятель скрипел зубами, виновато морщился и ворчал:
– Умер-шмумер… Я тебе язык с мылом вымою, чтобы не ляпал такой ерунды. Тоже мне, фаталист-неофит. Попробуй только – с того света достану! Это я могу гигнуться, и никто не заметит. А Моцарту, извини, нельзя. У Моцарта, извини, талант. Который есть мировое достояние. Понял?
– По-о-онял, – стонал «талант». Таксист оборачивался, поднимал брови, улыбался, но молчал. Мимо пролетали ночные фонари. По радио играли Моцарта – в ремиксе. На душе у Сальери в кои-то веки было легко.
Источник: http://litclubbs.ru/articles/14464-malenkii-gevalt.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.
