Дмитрий Воденников о том, что жизнь и смерть всегда рядом.
Сносят дом, который я помню с детства. Нет, не мой. Другой. Я любил его. Когда мы ехали в детстве в такси с папой из аэропорта, проезжали мимо Красносельской, он появлялся, умытый последним хвостиком лета, с правой стороны. Это означало, что скоро мы тоже будем дома.
Он давно уже стоял выселенный. Когда-то там был магазин – даже уже в мертвом здании: кока-кола, пиво, сахар, колбаса, сладости. Но потом и магазин с сахаром слизало равнодушным языком.
И вот теперь шел вчера по другой стороне улицы и вдруг увидел: дом уже стал прозрачным. Задней стены, видимо, нет, крыши нет, и в торце через окна уже видно серое небо. Дом не в лесах, но на одном из балконов – рабочие в оранжевом.
Это здание было построено в 1926 году, люди, которые тут давно жили, своими именами нам ничего не скажут: актриса МХАТа им. Горького Варвара Вронская (жила в квартире №43), известный дрессировщик Солодухо (вы что-нибудь о нем слышали?), Эсфирь Файнберг, востоковед, которая внесла значительный вклад в советскую японистику. Профессор Лев Ефимович Левинсон, доктор технических наук, автор монографий и учебников.
Как вы понимаете, я тоже ничего о них не знал. Просто полез в интернет, нашел о доме. Все они давно умерли. И вот теперь умирает и сам дом. Умирает окончательно. На его месте построят какое-то большое здание (картинка висит на зеленом заборе, которым дом обнесли).
Интересно, что играла Вронская из квартиры 43?
Какую-то сущую ерунду, ни одной главной роли: 3-я княжна Тугоуховская из «Горе от ума», в «Половчанских садах» Леонида Леонова учительницу Ручкину, 35-ти лет, старушку с ребенком в «Кремлевских курантах», Татьяну Хрущ в «Любви Яровой».
От леоновской пьесы веет тоской. Она написана в 1936, переписывалась в 1938.
Как подсказывает тот же интернет: «В первой редакции пьеса была более лиричной. Однако в сценическом варианте помимо воли автора Пыляев дополнительно к своим качествам отрицательного героя стал еще и шпионом».
Но не надо нервничать. Вся его гадкая деятельность вынесена за театральные кулисы. Как и устранение.
«Внезапно Пыляев ударяет палкой по лампе. Свет тухнет. Падение тела и звон стекла. Слабое мерцание угольного тлена из печки пересекается мельканием проходящих ног, — люди, которые пришли с Отшельниковым. В темноте происходит кратковременная схватка. Несколько реплик, и все тихо. Чирканье спички».
И нет Пыляева.
А вот теперь и дома нет. Придет весна (она чувствуется, вечером вывел собаку, а на дворе пахнет весной: черные проталины, очень ноздреватый и какой-то скомканный снег) и даже памяти не останется – ни от Пыляева, ни от Варвары Вронской, которая играла в 1938 году учительницу Ручкину. Кстати, ставил эту пьесу Леонова Немирович-Данченко.
Уж сколько их упало в эту бездну.
… Кстати, когда-то, тоже уже давным-давно, когда вышла песня на эти стихи Цветаевой, я говорил о ней с подругой моей мачехи Людой П. Люда была удивительной, она еще не сошла с ума (90-ые ранние годы много кого с ума сдвинули; впрочем, у Люды и так на это были свои основания: еще в конце 80-х она периодически ложилась в психиатрическую больницу, но когда мы с ней говорили тогда, в ней была еще доброта и какая-то спокойная ясность мысли).
Только-только вышла эта песня Пугачевой, и она мне нравилась.
— Нет, — сказала Люда. – Это стихи очень еще молодой девочки. Ведь тогда Цветаевой было только двадцать лет. А Пугачева уже поет это в сорок. В сорок так не чувствуют. Не может быть во взрослом человеке этого «еще меня любите – за то, что я умру». Такие строчки, не важно, написанные или спетые, — это требование молодости.
Я тогда не согласился, а сейчас бы и спорить не стал.
Конечно, это молодость.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
Так только в молодости отважишься написать, не скатываясь в пошлость, как до этого в юности – Юркевичу: «Можно жить без очень многого: без любви, без семьи, без “теплого уголка”. Жажду всего этого можно превозмочь. Но как примириться с мыслью, что революции не будет? Вот передо мной какие-то статуи… Как охотно вышвырнула бы я их за окно, с каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом!»
Тут Цветаевой вообще шестнадцать.Как потом маялась Цветаева без дома, мы помним.
И нет больше для нее ни одиннадцати комнат в Трехпрудном, ни зеленого двора в тополях, ни каретного сарая, ни самого заросшего густой травой двора, ни дворника Лукьяна, рязанского мужика, скучавшего по своей деревне. Кстати, этого старинного, шоколадного цвета особняка под №8 нет уже ни для кого – его снесли.
… И вот теперь разрушают до основанья и еще один чей-то милый старый дом.
Он стоит и смотрит в торце уже пустыми глазницами, через которые сквозит февральское московское небо. И крышу дома снесли, и скоро весь разберут. И нет Пыляева.
Не учит свою маленькую роль заслуженная артистка Мордовской АССР Варвара Алексеевна Вронская, не вносит значительный вклад в советскую японистику Эсфирь Файнберг, не делит с ней квартиру №50 семейство дрессировщика Солодухо, и даже заведующая кафедрой немецкого языка Высшей школы профдвижения
Елена Карловна Добраницкая и её сын, филолог Казимир Мечиславович Добраницкий давно уже расстреляны органами НКВД, как и тот злосчастный шпион Пыляев со своей говорящей фамилией.
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
И не говорите, Марина Ивановна. Все там будем. Рушь, судьба, наш дом. Пусть на нашем месте вырастет новый. Пусть, сохранив метафоричность, новый автор другой пьесы «взамен образа города, навсегда занесенного снегами, откуда никто не может вырваться, предложит будущим поколениям образ многоверстных садов, навсегда цветущих и плодоносящих, — место, куда слетаются в нужный или праздничный час и откуда свободно разлетаются могучие сыновья богатырской семьи таких-то» (фамилию тут можно поставить любую). И пусть они здесь будут похожи на библейских эпических людей; пусть не живут, а священнодействуют; пусть вкушают от плода общих трудов, пусть делят, как было написано в одной безымянной рецензии на эту пьесу, в которой играла Варвара Алексеевна Вронская, одно огромное небывалое солнечное яблоко.
Небывалое солнечное яблоко будет, Варвара Алексеевна, а нас с вами нет. Ни с золотом волос, ни с серебром. Хлеб насущный будет, и кавалькада в чаще, и стремительность событий, и правда, и игра. Но без нас.
Смиритесь.
Рушь, подрядчик номер такой-то, наш дом, не жалей: нам все равно. Нас даже уже на старых стенах, на старых обоях нет, даже в выгоревших квадратах от рамок для портретов нет – нигде нет. В нашей жизни в темноте произошла кратковременная схватка, какой-то шум, прозвучало несколько реплик, и всё: стихло. А потом только чиркает спичка.
Выйдет только еще одна героиня Маша, скажет: «Тума-ан какой!.. Что же вы все замолкли? Я хочу, чтоб было весело сегодня. Мой день, мой день. Мальчики… где же ваша музыка, мальчики?!»
Вот и всё. Будто ничего и не было. Такая вещь. Мальчиков тоже нет.