У меня с инфекционными заболеваниями трогательные отношения. Пожалуй, эта единственная область медицины, которая меня интересует. Вирусы, бактерии, чума, холера, геморрагическая лихорадка, Зика – это же все удивительно любопытно. Наверное, если бы судьба иначе распорядилась, я была бы вирусологом и называла бы A(H1N1) «моя зайка».
Какая-то из этих заек меня однажды чуть не прикончила. А спас меня алкоголь, с которым у меня отношения высокие – он меня любит, я его нет, но алкоголь, как верный рыцарь, всегда ждет момента, когда он вскочит на коня и помчится защищать меня от дракона. Даже удивительно, скольким прекрасным и восхитительным вещам в жизни я обязана алкогольной интоксикации, которую в целом ненавижу и всячески избегаю. Самое главное, что именно алкоголю я обязана жизнью.
Алкоголю и его правильному применению.
Я была очень здоровым ребенком. Я вряд ли вообще чем-то болела. Понимая, что это не вполне нормально, я регулярно притворялась – ну там в кроватке валяться с котиками, книжку читать, школа без меня проживет отлично.
И вот десятый класс, у меня нечто, что кажется легкой простудой, и я лежу дома, читая Унесенные Ветром. День, второй, третий, неделю. Кашляю иногда для пущей важности. И тут мой папенька замечает, что в его время кашель отлично лечился кодеином. Но кодеина дома нет – это только по рецептам.
Рецепт? Не проблема. Через час пребывает доктор Моня. Он, правда, кардиолог и собирается с папенькой бухнуть, но и рецепт он, конечно, выпишет.
Профессиональное любопытство доктора Мони все же потребовало от него на меня хоть краем глаза взглянуть. Стетоскопа с собой не было, и он поерзал по мне ухом.
-Что-то мне это не нравится.
Пребывая в странном меланхоличном расположении духа (надо было забить тревогу – если не мне, то окружающим) я даже не помешала переместить меня в госпиталь, где Монина коллега, уже со стетоскопом, тоже недовольно захрюкала.
- А если рентгенчик?
В процессе рентгенчика обо мне как-то забыли на минуту или что-то у рентгенолога пошло не так, и потребовало второго снимка.
- Ей, все, скорее, сюда, идите смотрите на медицинское чудо.
Угу, это было чудо. Редко кто видел, как двухстороннее восполнение легких развивается в минуты.
Мне было все равно. Я с совершенно несвойственным для себя равнодушием наблюдала, как суетящиеся вокруг меня люди пытаются приладить ко мне какие-то проводки и трубочки. Возможно, по этим трубочкам они заливали в меня в том числе сильное седативное, но никогда, ни до, ни после, я не пребывала в состоянии столь космического равнодушия и вселенской апатии.
Кто-то метнулся в 4ое и натащил оттуда антибиотиков. Но и дешевый пенициллин, и какое-то японское чудо, зарезервированное только для членов Политбюро, помогали одинаково, то есть никак.
Понятия не имею, действительно ли смерть от multiply organ failures приятна или безболезненна, или дело в том, сколько всякой фигни в меня от ужаса влили. У меня ничего не болело. Мне не было плохо. Мне просто было глубоко все равно. Я совершенно отстраненно наблюдала за медсестрой, так потрясенной моим анализом крови, что бедная женщина покинула меня бегом, и хотела только одного – чтобы меня оставили в покое. При этом я находилась в сознании и в кому не впадала. Отлично слышала, видела, разговаривала немного даже – просто как бы не оттуда уже.
День на четвертый, ближе к ночи, меня постигло еще одно желание – пописать. С неким трудом отстегнув себя от кабелей и присосок, я удалилась в туалет. Только я пристроилась, в мою палату кто-то вломился и стал истошно вопить, где я.
- Я писаю, - ответила я из-за двери.
- Ты не можешь писать, - моим поздним гостем оказался доктор Моня.
- Я могу и хочу, Эммануил Лазаревич. Не могли бы вы оставить меня за этим делом в уединении.
- Нет, не могу. Ты не человек, ты медицинская странность. Мертвые не писают.
- Я хочу писать. Вы меня смущаете.
- Знаешь, половина, если не 90% тех, кто сейчас в морге, значительно здоровее тебя. Я много лет работаю, но писающий труп вижу впервые.
- Вы меня не видите, и не пытайтесь скрестись в дверь.
- У тебя все отказало. У тебя не работают печень, почки, легкие. Возможные причины твоей скорой смерти покрывают половину медицинской энциклопедии. Единственный врач, который тебе не нужен, это я – у тебя отличное сердце. Каким-то образом оно еще работает.
- Очень интересно.
- Тебе ведь неинтересно, да?
- Нет, не интересно.
- Ты скоро умрешь. Возможно, в течение следующих 24 часов. Это не вопрос – вопрос в том, как ты можешь при этом писать.
- Мне хочется. Без компании.
- У тебя кровь коагулирует. Мы не знает, что это такое. Может быть, даже аллергия – мы тебе все подряд колем. У тебя в любую секунду может оторваться тромб. Тогда все очень быстро закончится.
- Значит, оторвется.
- Тебе совсем неважно, что будет дальше?
- Я хочу наконец дописать. Вы уйдете когда-нибудь?
- Скажи, ты когда-нибудь напивалась?
- Что?
- Ты была когда-нибудь по-настоящему пьяной?
Мне было 16. Разумеется, я много раз пробовала алкоголь, лет с 5, в действительности, потому что мои родственники верили, что немного булочки, размоченной в кагоре, ребенку не повредит. Была ли я когда-нибудь пьяной? Нет.
- Зачем?
- Нет, ну как же. Ты собираешься умереть. Ты никогда не была пьяной. Ты не можешь умереть без такого важного опыта. Хочешь умирать - пожалуйста, но ни разу не будучи пьяной…. Может, коллег позвать? Главного паталоганатома, к примеру, он тоже удивится – а я через пять минут вернусь. Постарайся не умереть в эти пять минут, хотя если тромб…
В следующие 5 минут я не умерла, и доктор Моня, как и обещал, вернулся. Без паталогоанатома, правда, зато из одного кармана у него торчала бутылка коньяка, а в другом оказались лимон и скальпель.
- Все, сейчас будем напиваться. Давай, тебе все равно, а у меня горе. Между прочим, ты нам все показатели собираешься испортить. Из-за тебя никому премии не дадут. У нас твоя смертность не только квартальные показатели рушит, но и годовые. Ты не могла бы после Нового года умереть? Ладно, за здоровье пить не будем.
Мы уговорили бутылку. Моня сбегал и принес вторую.
- Хорошо быть врачом. Никогда без алкоголя не останешься. Тебе, понятно, уже поздно, ты и до завтра не дотянешь, но вообще-то медицина – отличное дело. Всегда со спиртным.
Что было дальше, я не помню совсем. Total blackout.
Зато я хорошо помню, что я когда я продрала глаза следующим днем, мне было плохо. Очень, очень плохо. Мне никогда ни до, ни потом, не было так плохо.
Вокруг меня толпились взволнованные родственники и медицинский персонал. Возглавлял всю эту толпу доктор Моня.
- Что с ней? Она умирает?
- Вы, бляди, медики, и родители тоже! Что вы здесь столбами стоите?! Вы не видите, что ребенку плохо? Бегите, спасайте!
- Так мы же, так все же, так по предписанию, так анализы, - завелся хор медицинских работников.
- Эти твари сказали, что все из запасников 4го уже отдали, но я их сейчас поеду и убью, - прервало их соло моего родитель.
- Какое на хер 4ое? Рассола ей найдите и огурец соленый! У нее жесточайшее похмелье! И это, за коньячком тоже сбегайте, пусть опохмелится девочка. У нас здесь приличная больница или помойка? У нас что, огурца соленого не найдется? Для умирающего? Мы клятву Гиппократа давали?
Может быть, из-за похмелья и общего непонимания, как еще меня можно лечить, мне прекратили давать седативное и обезболивающее. Может быть, мое похмелье просто было настолько тяжелым, что даже в больничной концентрации анальгетики на меня больше не действовали. Но ужас и мучение прекратились лишь в тот момент, когда мы с Моней распили еще одну бутылку.
На шестой примерно день пребывания в госпитале я проснулась и поняла, что я больше не хочу умирать. Точнее, что ко мне вернулись моя обычная злобность и дурной характер. Я больше не хотела находиться в медицинском учреждении, потому что на самом деле их ненавижу и я, должно быть, была совсем плоха, если позволила меня сюда затолкать.
Несмотря на бурные протесты окружающих – время было светлое и вокруг меня суетились – я стала биться за свободу, срывая трубочки и проводки, которые от меня куда-то вели. Мое здоровье было на грани трупа, но мое желание покинуть помещение придавало мне силы. В палате завязалась драка.
На крики и громыхание посудой сбежались все. Возможно, у меня были предсмертные конвульсии. Возможно, что мне просто нужна была лошадиная порция успокоительного, хотя со всеми прочими проблемами никто не решался мне ее вколоть.
- Что хочет ребенок? – доктор Моня был тут как тут.
- Ребенок хочет домой. Ну, хоть вы ей объясните, Эммануил Лазаревич, что она инвалид, что она месяца через три на инвалидном креслице может куда-нибудь на курорт прокатиться, но это в лучшем случае и не раньше.
- Ребенок сказал, что хочет домой – ребенок отправляется домой.
- Мы не можем ее отпустить. Она несовершеннолетняя.
Мои родители замялись. Они не хотели мне дурного, но ребенок без внутренних органов и с риском заиметь тромб в голове в любую секунду все-таки был сохраннее в больнице.
- Тогда под мою ответственность. Я старший по званию. Мы не знаем, почему и чем она болеет. Мы не знаем, как ее лечить – давайте признаем, коллеги, что от всех наших усилий ей только хуже становилось. Мы не знаем, почему она не умерла, хотя должна была. Оставьте ее в покое. Она сама разберется. Видите, у нее хрупкое здоровье. Особенно душевное. Ее нельзя нервировать.
- А если с ней что-то опять случится?
- Тогда – коньячок. Рюмочку, или вторую, или бутылочку. Ребенка нельзя оставлять без коньячка. Это совет доктора. Никогда, никогда не оставляйте ребенка без коньячка. Вопрос жизни и смерти.
…Закутав меня в четыре шубы и обращаясь со мной как с вазой династии Минь, меня перекатили кое-как домой. Список лекарств и всевозможных процедур, которые мне требовались, по длине был как от Венеры до Саратова. Оставив меня под надзором моего одноклассника, который должен был приносить мне таблетки, мои сильно встревоженные родственники все же рискнули оставить меня на пару часов, необходимых, чтобы притащить в домик оставшиеся медикаменты и продукты, которые требовались для моего кормления.
Мобильных телефонов, естественно, еще не существовало даже в проекте.
Через два часа, когда родственники вернулись, я сидела в тапочках и чьем-то пальто на пижаму на скамейке у подъезда. Мороз или не мороз, но на улице была зима и какой-то минус. Части меня, не покрытые чужим пальто, были еще и совершенно мокрыми.
За время отсутствия моих родителей соседи сверху устроили потоп и короткое замыкание, приведшее к пожару. Всех доблестно эвакуировали подоспевшие спасатели, но не только в квартире, а и во всем пропахшем дымом и залитом водой подъезде нельзя было находиться. Говорят, что мы с одноклассником были вполне героическими, хотя даже ботинки надеть времени не было - оно все быстро развивалось.
Рецепты и лекарства, оставшиеся в пострадавшей квартире, не понадобились. Едва не сведшее меня в скоропостижную могилу заболевание закончилось также бессмысленно, как и началось. (Нет, никакой мистики, нормально, хотя и редко, и даже понятно, почему адреналиновый шок помог). Некоторое время потом я пугала врачей полутора легкими, но что-то давно никто не пугался – или народ пошел невпечатлительный, или они как-то себе обратно отросли. Эх, еще бы хвост отрос - но нет в мире совершенства.
А так я помню, что у ребенка хрупкое душевное здоровье, и всегда держу в спасительной близости коньячок – не то, чтобы пить, но как в любом публичном месте на виду должен быть дефибриллятор, у меня тоже должна быть скорая медицинская помощь в шаговой доступности. Много лет прошло, но вот совет доктора мне верой и правдой служит.
И к инфекционным заболеваниям отношусь с нежным любопытством. Единственная область медицины, в которой я что-то понимаю. Была бы вирусологом – точно у меня бы были «зайчики».