Услышав звон в коридоре, я выглянул посмотреть, что случилось. Ветер к ночи в горах разыгрался нешуточный; под его ударами стены «замка», как я зову этот приютившийся на самой верхотуре дом для приезжих, буквально содрогаются. Оконная рама в моей комнате ощутимо прогнулась, и, если бы не ставни, всё бы сейчас было усыпано битым стеклом… Интересно, где бы я тогда прятался? В шкафу? В кладовке? Совсем безрадостная перспектива. Так что я сижу, примолкнув, и внимательно вслушиваюсь в те поистине инфернальные звуки, которые издает буря. Она как будто хочет мне что-то сказать… Пусть думают те, кому не случалось заночевать на такой высоте, что романтики, вроде Эдгара По, нарочно подпускали «кошмаров» в свои описания заброшенных поместий или затерянных в горах монастырей… Ничего подобного. Мне действительно делается инстинктивно страшно при каждом новом бешеном натиске ветра — ничего не могу с этим поделать, сколько ни уговариваю себя, что всё под контролем, вот, смотри, даже кондиционер работает, не вырубился… Когда толстенные каменные стены вокруг тебя ходят ходуном, а с крыши поминутно слетает и где-то внизу с жалобным дребезгом разбивается сорванная черепица, как-то уже не так беспечно себя чувствуешь. Начинаешь с подозрением относиться к видимому благополучию внутренней обстановки даже такого большого, старинного, хорошо обжитого дома, как этот. Буря сейчас совсем не кажется «литературно-даматическим», «картинным» событием, как раз наоборот: привычные детали гостиничного уюта — тепло, свет, комфорт — утратили свою наигранную убедительность, и я смотрю вокруг с удивлением. Надо же, эта нарисованная комната до сих пор не исчезла!.. Но, по сравнению с тем, что сейчас творится снаружи, здесь всё словно бы «оглохло». Не слышишь обыкновенных звуков человеческого жилья, не слышишь более своих движений, одно только ворочание злого чудовища со всех сторон. Зубы его клацают по крыше, хвост бьет по стенам, а лапы, возможно, уже роют основание скалы, на которой завис городок. Вот это ночь! А тут еще новый грохот…
Оказалось, «чудовище» все-таки смогло просунуть внутрь кончик своего безжалостного хвоста: на кухне понемногу сдвинулась в сторону большая стеклянная дверь, ведущая на балкон, и разбушевавшаяся тяжелая занавеска уже наполовину изломала какой-то изящный тропический цветок в кадке, стоящий в углу... Как жаль, он был весь в цвету, когда мы с хозяином заходили сюда несколько часов назад! А мелочь всякая цветочная, та, что премиленько свешивалась в плетеных кашпо из окон, давно попáдала и теперь лежит, вернее, беспомощно катается туда-сюда по полу разоренного зимнего садика среди разбитых горшков. Странное, жалкое зрелище. Хочешь кому-то помочь — и не можешь. Занавеска изображает из себя лопнувший парус... И любое твоё действие ветер направляет по-своему... Еще один повод убедиться в том, что литература нисколько не сгущает краски: человеку по-прежнему сложно, без помощи себе подобных и без хитроумных приспособлений, бороться со стихией. Мы так привыкли к своей искусственной среде обитания, что, похоже, слишком рано возгордились и почувствовали себя всемогущими. А между тем попробуй, совладай в одиночку с тугой влажной плотью воздушного дракона, прижавшего тебя к стене и залепившего твое ошарашенное лицо своими противными трясущимися поджилками… Ты даже ухватить толком не можешь его тугой бок — не за что и нечем, когтей-то у тебя нет…
Наконец мне с трудом удается вернуть сместившуюся раму на место. «Хвост» тут же опадает и превращается в виновато поникшую сырую трепаную гардину. Кто бы мог сказать, что она только что с ненавистью крушила стоявшие слишком близко к окну ажурные столики, с вечера аккуратно сервированные к завтраку, и щедро награждала меня увесистыми оплеухами? Нет, что вы, это был явно кто-то другой! Однако факт налицо: по всей кухне рассыпаны столовые приборы, лежат осколки посуды и разбросана всякая цветная мишура, которой здесь так любят украшать жизнь. Испуганные салфетки птицами разлетелись в разные стороны и теперь лежат, поминутно вздрагивая при воспоминании о только что пережитом переполохе. А физиономия моя горит, будто это я набедокурил спьяну, и теперь мне очень стыдно за содеянное. Если бы кто-нибудь сейчас заглянул сюда, у него бы, наверное, и не могло сложиться иного мнения… Впрочем, что я мелю пустое? И так же всё предельно ясно. И, главное, слышно. Ветер продолжает трясти стены дома и кропотливо выискивать в них хоть какое-то уязвимое местечко, разломав которое, он смог бы добраться до затаившихся в глубине комнат постояльцев. Никто сюда наверняка до утра не придет. Альберго почти пуст по причине зимнего времени. Консьерж сидит где-то далеко внизу, не желая вылезать из своего относительно спокойного закутка. А щель между рамой и стеклом, которую я так героически закрывал, начинает опять расширяться, растет прямо у меня на глазах… Какая ненадежная победа! Сейчас эта присмиревшая тряпка вновь почувствует себя парусом, а заодно уж и разъяренной змеей, и опять начнет с дьявольским шипением и треском всё вокруг расшвыривать… Остается лишь применить хитрость, до которой когда-то додумались мудрые жители приморских стран, пускавшиеся в бурные путешествия по волнам, — «взять рифы», то есть уменьшить площадь парусного полотна. Я обвязываю гардину вокруг оконной задвижки, насколько то позволяет грубая ткань, и, подобрав с пола благоухающую сломанную ветку, удаляюсь восвояси, с сомнением оглядываясь назад. Что ещё выдумает эта необузданная первобытная сила, столь стремительно набирающаяся шальной отваги в отсутствие сторожей и надсмотрщиков?
Пока я сражался с ветром, взгляд мой то и дело скользил по темной долине внизу. Человек в ней присутствует, это видно по огням. Но теперь те, кто их зажигают, надёжно спрятаны, как они полагают, в скорлупе своих жилищ и автомобилей. Отсюда видны по крайней мере несколько призрачно теплящихся скоплений жизни, по извилистым дорогам между которыми ползут вереницы светящихся жучков. Движение их бесконечно и неостановимо, так что невольно возникает вопрос: куда они все едут в столь поздний час? Да еще в такую погоду… В каждой капсуле, как я отмечаю это днем, заключено одно, от силы два человеческих тела. Это совсем не похоже на Африку, где полуоткрытые грузовые «Тойоты», снующие между горными деревнями, обвешаны дюжинами смуглолицых «пассажиров», изо всех сил цепляющихся за единственный доступный для них вид транспорта… Если, конечно, не считать ослов. Здесь же, на Сицилии, все-таки, совсем другой уровень жизни, хоть традиционно и считается эта южная провинция победнее прочих. Металлический «экзоскелет» отгораживает закоренелых мотоманов, каковыми являются все итальянцы, от любого контакта с природой, и вот уже нация практически поголовно пересела на колеса, вдоль дорог исчезли обочины для пешеходов, а ослика увидишь разве что в каком-нибудь закрытом саду, где он развлекает хозяйских детей. Когда я вечером захотел прогуляться по окрестностям, меня остановила полиция и задала сакраментальный вопрос: «Perché a piede?» («Почему пешком?»). Очевидно, я показался им подозрительным. Возможно даже, они подумали, уж не стряслось ли со мною какого несчастья? Пришлось мне плести им что-то на своем ужасном воляпюке про «вокзал», «ходить гулять», «много часов до поезд»… Поняв, кто я такой, полицейские переглянулись и со вздохом отпустили идиота-иностранца, заботливо пояснив ему, словно ребенку, что гулять по дорожкам «мульто перикулосо» («весьма опасно»). Не опасно, я бы сказал, потому что водят здесь исключительно неагрессивно, а просто нелепо. Уж больно ты выделяешься на общем «нормально» моторизованном фоне, только зря глаза добрым людям мозолишь…
И вот теперь я гляжу из своего романтически разрушающегося «замка» на нескончаемую вереницу автомобилей внизу и вновь чувствую некую отрешенность от происходящего. Меня тут донимает адская буря, а они там едут себе в тепленьких малолитражных автомобильчиках, слушают, небось, свой приторно чувственный музон и треплются, по телефону или так, обо всякой суете мирской… Кто сейчас ближе к реальности? Кто задумывается об истории? А о будущем мы что-нибудь знаем? Я почти готов уступить в угоду быстро приспосабливающемуся к переменам миру и признать свои «надуманные» страхи несостоятельными … Но этот ветер! Он делает всё серьезным. Приподнимая покров современности, он дует откуда-то из самой темноты веков. Так же ветренно, очевидно, здесь было и во времена Цицерона, жившего на соседней улице. Ему, наверное, приходилось даже похлеще моего, когда он в такую ночь пытался сочинять речь против Верреса при свете гаснувшей на ветру масляной лампы… Пал гордый Рим, и пришли с севера суровые лонгобарды, выстроившие тут мощные крепостные стены — те самые, что ветер грозит разрушить уже без малого полторы тысячи лет. Но не ими, пожалуй, более всего славна Энна, а необычным для Италии и вообще ни на что не похожим оригинальным «готическим» собором. В его облике, главным образом в чертах внутренней отделки, отразился сплав культур и традиций всех тех народов, что перебывали на «треугольном острове» с тех пор, как греки во время одного из своих ранних каботажных плаваний случайно наткнулись на новую землю. Однако и до них здесь уже были поселения финикийцев… А после лонгобардов пришли арабы. Их покорили норманны, которых сменили испанцы. Наконец вспыхнула искра «сицилийской вечери», которую здешний сумасшедший ветер быстро раздул в пламя кузнечного горна, выковавшего новый дерзкий народ, твердо знающий «свое дело» (cosa nostra). А вездесущий Гарибальди здесь всыпал французам… А потом американцы — немцам… А те в ответ — им… Вот такие непростые «легкомысленные» итальянцы, я знаю, рулят в этот час по темным дорогам где-то далеко внизу. Я засмотрелся на живую картину в щель между ставнями, и понемногу движение управляемых людьми светлячков начинает казаться мне частью гигантской мистерии, в которую вовлечены очень многие силы природы, и в том числе сам человек.
Изнутри, из каждой маленькой индивидуальной скорлупы, возможно, этот мир выглядит простым и покоренным. Совсем не так понимаешь жизнь с высоты — с высоты истории, науки, философии… Малейшая дыра в скафандре, которым мы себя окружили на Земле, дает почувствовать истинную близость уязвимости. Однажды я испытал «разгерметизацию» своей уверенности в техническом прогрессе, когда сел в хвостовой вагон поезда, шедшего из Чехии в Италию. Это был фирменный австрийский экспресс, ломивший день и ночь, не снижая скорости, через половину Европы. То есть как раз такая идеальная «капсула», в которой забываешь, на каком свете находишься. Тепло, светло, уютно, практически не слышно стука колес… Все шло хорошо, пока мы не въехали, как раз к ночи, в знаменитые альпийские тоннели, пробитые сквозь толщу гор, словно это и не горы вовсе, а кремовый торт. Вот тут-то и началось! Последнее купе последнего вагона, где я ехал, превратилось в барокамеру. Из которой то выкачивали воздух, то, наоборот, загоняли его туда с избытком. Всему виной была как раз чересчур высокая скорость движения, которая была бесспорным преимуществом на равнине, но в горах она приводила к тому, что в тоннелях за несущимся составом образовывалась зона вакуума, сильно снижавшая давление внутри вагона. А потом поезд выскакивал, как пробка из бутылки, по другую сторону перевала, и давление снова резко повышалось. А потом мы опять ныряли в нору… И так всю ночь. Утром я шел по перрону вокзала Санта-Лючия покачиваясь. Будто не на поезде прокатился, а выполнил серию головокружительных трюков на реактивном истребителе. Причем против своей воли! Чувствовал себя одновременно Белкой и Стрелкой, познавшими, что такое космос и кто в нем хозяин… Только спокойствие зимних туманов над венецианской лагуной меня и утешило.
Вообще-то, зря я раскряхтелся. Люблю Италию! В любую погоду и в любое время года. Здесь я чувствую себя легко и свободно. Летом, по прошествии первых трех дней во влажном южном климате, во время которых я думаю, что умру, задохнувшись от страшной жары и духоты, тело постепенно научается правильно дышать и потеть. И начинается серия упоительных физиологических открытий, говорящих о том, как мало мы, в сущности, живем на севере диком. Навстречу новым волнующим ароматам раскрывается обоняние, заложенное беспросветной питерской сыростью. Привыкшее различать «пятьдесят оттенков серого» зрение обласкано неизмеримо более богатой средиземноморской палитрой. Да и сама бледная кожа северянина острее чувствует разницу между утренним солнцем и вечерним, между ветром с моря и ветром с гор… А зимой в Италии я до слез рад встрече с нашими тверскими да рязанскими скворцами, ведущими среди вечнозеленых ветвей пинии диалог со своими египетскими и марокканскими «коллегами», попугайчиками… И не знаю, на что мне больше умиляться: на простодушных ли жителей счастливой Авзонии, не знающих, что такое снег, но желающих, во что бы то ни стало, прокатиться в Рождество на коньках, — для чего им, естественно, приходится устраивать дорогостоящие искусственные уличные катки, — или, все же, на цветущие вокруг этих катков маргаритки, веселым ковром устилающие сочно-зеленые лужайки? Хорошие, благодарные такие цветочки, вроде нашего клевера: всю зиму над ними деловито жужжат шмели и пчелы …Как это всё хорошо и уместно, когда сердце просит зимней сказки, не желая более томиться под толстой шубой никак не тающих «сибирских» снегов или же, наоборот, устав раскисать в череде бесконечных оттепелей…
У каждого своя, неповторимая Италия. Земля, насыщенная природными и культурными событиями, позволяющая выбирать то, что тебе ближе. А, быть может, она сама выбирает себе своих следующих «героев»? Вспоминаю сейчас, стоя у темного окна, как насмешил я, должно быть, братию одного бенедиктинского монастыря под Римом, давшего мне приют на ночь. Меня интересовала одна книга из монастырской библиотеки, рукопись, почерк которой мне необходимо было, как я считал в те поры, увидеть. Но оказалось, что, чтобы попасть в библиотеку, нужно было сначала пройти весь «чин» ежедневной монашеской жизни: отстоять (вернее, отсидеть в алтаре!) католическую обедню; попеть вместе с братией их мелодичные божественные гимны, слова в которых не так важны, как безупречная красота звучания, знай себе подтягивай в тон: «ля-ля, ля-ля»; затем, по уставу, требовалось принять участие в общей безмолвной трапезе под чтение житий святых на «итальянском изводе латинского языка»… И наконец, после всей этой поучительной процедуры, — выспаться в одной из келий братского корпуса. Чтобы с утра, отдохнув телом и душой, припасть к присно текущему источнику христианской добродетели. Что я и проделал в строго предписанной последовательности, внеся, однако, в эту рутину элемент туземного своеобразия. А именно, в тот момент, когда все сидели за общим столом и вкушали скромный монастырский ужин из пяти-шести блюд, меня попутал бес. Бес жадности и самоуверенности. Раз уж тут так всё богато, подумал я, и перед каждым из нас стоит отдельный куверт с полным набором посуды и приправ, то отведу-ка я душу! Я очень люблю традиционные на юге виноградный уксус, оливковое масло, различные бальзамические смеси… И вот, ничтоже сумняшеся, схватился я за пузырек с цветной жидкостью, стоявший неподалеку, и давай поливать из него, и надо и не надо, во все подряд кушания, полагая, что это как раз что-то из упомянутых субстанций. Что же, вкусно мне показалось, но как-то невыразительно. Давай еще! Так почти весь пузырек и опростал. Ну а дальше как не вспомнить Зощенко и его бессмертный «Лимонад»?
«Принюхался я, попробовал — водка. Попробовал еще… Ей-богу, водка! Что ж это ты, говорю, курицын сын, мне принес?»
Вот так же и я одумался и прекратил бесчинство и безобразие только тогда, когда наконец унюхал, что бездарно растрачиваю впустую свой персональный шкалик с сухим вином… Выходит, недооценил я размах здешних трапез. Выдержанное монастырское вино полагается пить с молитвой и воздыханием сердечным, а я, торопыга, пожадничал и остался с носом. То есть возмутительно тверёзым! И ведь, что интересно, никто из монахов мне и слова не сказал. Трапеза была абсолютно безмолвной. Даже смотреть друг на друга за ней не полагалось… Но, я думаю, из-под своих надвинутых на глаза капюшонов они по достоинству оценили мои манеры. «Кто знает, — возможно, думали они, — обычаи земли столь многообразны. Мы не можем осуждать иностранцев. Вдруг в далекой загадочной Гиперборее, откуда прибыл сей брат, не садятся за стол иначе, прежде чем не выхлещут понапрасну пару бочек браги? Мы не можем в полной мере удовлетворить экстравагантные запросы сего варвара, но пусть хоть тем малым, чем мы богаты, натешится…»
Короче говоря, вспоминая сейчас о том давнишнем происшествии, я, кажется, вновь переношусь душой под гулкие вечерние своды гостеприимного аббатства и словно бы слышу здоровый мужской хохот, который братья-бенедиктинцы старательно душили в себе во время общего застолья, чтобы не сорвать богоугодное собрание, но отпустили на волю, как только разошлись по своим кельям. А мне, признаюсь честно, было и неловко, и одновременно приятно, что я ненароком доставил серьезным «божьим людям» нечастое в из быту житейское удовольствие, рассмешил. Да, к тому же, я, наверное, и в самом деле был в тот момент немного не в себе: наутро брат-библиотекарь обещал мне встречу с книгой — столь же тогда желанной для меня, какой бывает невеста для юноши… Давай, буря, иди на новый приступ! Воспоминания о былом согрели и укрепили меня, как добрый глоток вина.
13-17.02.2020