Маркиз де Сад — один из самых неоднозначных писателей в истории литературы. Споры вокруг него не затихают и в наши дни, так что до сих пор неясно, как относиться к его наследию. Кем он был на самом деле — преступником, вольнодумцем, развратником, а может быть, героем? Литературный критик Лиза Биргер рассказывает о жизни знаменитого француза.
13 февраля 1777 года в Париже по обвинению в похищении и совращении девицы был арестован и заключен в Венсенский замок маркиз де Сад — точнее, эксцентричный граф Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, сам себя объявивший маркизом и в возрасте 37 лет прославившийся своими похождениями. Не написав еще ни единой строчки, де Сад был по-своему знаменит на всю Францию — за скандалы в борделях, аресты вследствие разного непотребства и за то, что с двадцати лет полицейский инспектор Парижа Марэ запрещал принимать его в домах свиданий, где он бегал с плеткой-семихвосткой и требовал от девушек «непристойностей».
Этот самый полицейский инспектор Марэ пятнадцать лет потратил на то, чтобы изловить развратного графа, и арестовал его лично. Из истории этой охоты сам по себе вышел бы достойный сюжетец для книги.
А где, скажите, в жизни маркиза де Сада не было сюжета? Великому развратнику повезло с благодетельной и любящей женой. Она исправно навещала его в тюрьме, куда де Сада вскоре после свадьбы упекли за изнасилование, прощала, когда, выйдя на свободу, он улизнул в Италию с ее младшей сестрой, а на Сардинии, переодевшись в мужское платье, готовила его побег. Но из Венсенского замка выхода не нашла и, как подлинная нимфа, удалилась в монастырь. Из Венсена, затем Бастилии и клиники для душевнобольных Шарантон маркиз вышел только через 13 лет, в 1790-м, с ворохом рукописей. И тут опять же есть красивая история о том, как де Сад начал писать.
Его семья гордилась родством с Лаурой де Нове, за четыре века до того музой Петрарки. В 1779 году в замке Венсен эта самая Лаура явилась одинокому де Саду в ярком, словно явь, сне и призвала последовать за собой к Раю. Проснувшись, он потребовал принести ему книги и письменные принадлежности — с явления литературной музы для него начался свой собственный путь к свободе из оков тюрьмы, через создание воображаемого, не знающего никаких стен и преград мира. Ну а то, что одна и та же Лаура вдохновляла и юных десадовских развратниц (Жюльетту, порочную сестру Жюстины, пятнадцатилетнюю ненасытную Эжени), и платонические вздохи Петрарки, — шутка вполне в задорном десадовском духе.
Он сел веселым развратником, а вышел ярким и самобытным писателем: тут и новеллы, и пьесы, и философские опусы разных жанров — от «Диалога священника с умирающим» до романа «Алина и Валькур». В Бастилии же были написаны убористым почерком на длинном свитке бумаги «120 дней Содома». Из тюрьмы арестанта переводили спешно — всего несколько дней спустя она падет навсегда — и бумаги взять с собой не дали, так что де Сад полагал рукопись одного из главных своих трудов утраченной. И лишь 120 лет спустя оказалось, что ее вынес и перепродал тюремщик, — рукопись нашлась в доме одного из французских коллекционеров.
Не исключено, что одна из причин, по которой де Сад стал сочинителем, была финансовой. Пока он сидел в тюрьме, его богатая жена ушла в монастырь, а от аристократического предка ему в наследство достался только титул. Замок пришлось продать, зато обнищание сделало его плохой мишенью для разразившейся Французской революции — он вошел в нее присяжным трибунала, а не жертвой. Жертвой стал издатель Жируар, решившийся печатать десадовские книги: его гильотинировали прежде, чем он сумел подержать в руках тираж. Но если представить себе ту жестокую пору, в которую жил и творил де Сад, то кажется, что его тексты буквально рождены временем.
Под звуки гильотины и самых изощренных казней наверняка было не так уж и дико читать о младенцах, вырезаемых по частям из материнской утробы. В эпоху эротических приключений Версаля и щеголявшей своей сексуальной свободой аристократии описания совокуплений мало кого могли по-настоящему скандализировать, тем более что эротические романы во Франции уже были в почете, вспомнить хотя бы успех «Опасных связей» Шодерло де Лакло.
Наверняка в жизни де Сад был не таким уж чудовищным извращенцем, как он старался показать в своих самых ярких порнографических, или, как сейчас сказали бы, садических произведениях, где он просто искал свою формулу литературного успеха. Не забывая, главное, и преподать свою мораль — что никакой морали нет.
Бога нет, закона нет, государство доказало свою несостоятельность, добродетель не будет вознаграждена, зло не будет побеждено, так что в нашем будуаре все дозволено.
Ему недолго удавалось оставаться на свободе. Случилась революция — де Сада призвали руководить революционным трибуналом. Он не вынес ни одного смертного приговора — и это человек, в честь которого назван «садизм»! — а кое-кому даже помог сбежать. Вскоре был арестован сам, за «умеренность», и получил еще десять месяцев в тюрьме. Он вышел в 1794 году, впереди были последние шесть лет на свободе — в конце земного пути он с горестью скажет: «Антракты в моей жизни были слишком длинны».
Он прожил это последнее шестилетие в крайней нищете: семейный замок был продан за долги, и зарабатывать на жизнь приходилось участием в театральных представлениях за 40 су в день. Третий арест мог стать почти избавлением, и на этот раз де Сада арестовали именно за его романы, в частности «Жюстину» — «самую ужасную из всех непристойных». После года в тюрьме маркиза снова перевели в лечебницу для душевнобольных, где он считался буйным и опасным пациентом.
Тем не менее с любезного разрешения управляющего он построил собственный театрик — тот самый знаменитый балаган, где душевнобольные играли для душевнобольных безумные садовские пьесы, а сам маркиз был и бутафором, и декоратором, и суфлером своих фантазий. Закрыли этот храм искусства по приказу самого министра внутренних дел, а через год умер и де Сад: в 1814-м, в присутствии сына, который поспешил тут же сжечь все оставшиеся от отца документы.
«Я льщу себя надеждой также, что и имя мое изгладится из памяти людей», — писал де Сад в завещании. Случилось ровно наоборот: написанные им тексты опубликованы зачастую только в ХХ веке и примерно тогда же по-настоящему прочитаны. В XIX веке де Сад считался чудовищем и чтение его романов грозило гибелью души и тела.
Легенды о девушках, которые, прочитав де Сада, сходили с ума или заканчивали жизнь самоубийством, дожили и до наших дней.
Мы боимся де Сада, сказавшего устами одной из своих героинь, что «убийство есть последний предел сладострастия», — и вдохновившего, например, «болотных убийц» в Англии середины прошлого века, истязавших детей для своих сладострастных утех.
Правда, можно возразить, что сам маркиз никого не убивал — наоборот, в роли присяжного революционного трибунала оказался страстным противником убийства. И вообще на деле он был противником любого организованного насилия — со стороны ли государства, семьи или морали. Да, у него отцы-распутники вскрывают утробы дочерям и насилуют младенцев — но именно потому, что нет никакого Бога, закона или государя. ХХ веку, потонувшему под тяжестью диктатур, очень пригодился де Сад, у которого добродетель глупа, порок роскошен, а всякая мораль неизменно оказывается повержена.
Но как — и, главное, зачем — читать де Сада в XXI веке? Кажется несправедливым, что его творчество ограничивают «порнографической» четверкой: «120 дней Содома», «Новая Жюстина», «Жюльетта» и «Философия в будуаре». У него есть немало вещей и более куртуазных, и более ироничных. Так, в тексте «Двойное испытание» нет ни одной оголенной задницы, а только рыцари, падающие к ногам прекрасных дам. Там богатый герцог, задумав выбрать себе невесту меж двух вдовушек, добродетельной и порочной, устраивает каждой грандиозное представление в своем замке с фейерверками и циклопами.
По нашим меркам настоящий блокбастер с участием огромной массовки — как на съемках «Дау» Хржановского или на празднествах в Версале эпохи Людовика ХIV. Эта способность ради прихоти перенестись в места воображаемые — одна из самых заразительных особенностей текстов де Сада, та самая свобода, которую можно испытать в его сочинениях и сегодня, без всякого ущерба для собственных моральных принципов.
