Ребёнок пяти зим от роду, слабо улыбнулся сквозь сон. Так, бывало, легкой травинкой щекоча щеку, мать будила его в добрые дни. Значит, в стенах дома снова поселился покой, а зловещая тень голода отступила?
Он открыл глаза. Но нет... Не пахнущий летним лугом стебелёк коснулся его щеки, а грубый, потускневший мех медвежьего одеяла, годами вбиравший в себя дым очага. Мальчик окончательно проснулся, уставившись на потемневшую бревенчатую стену. Пальцы его, тонкие и бледные, сами потянулись к знакомым узорам на древесине – к причудливым завиткам волокон, похожим на окаменевших улиток.
Спросонья, в дурманящей слабости, он не сразу осознал, что именно было не так в утренней тишине. В последние луны явь и сон путались, как волокна шерсти в пряже. Старики говорили: от голода душа слабеет и плохо держится в теле - норовит затеряться в туманных мирах между сном и явью...
Глаза снова начали неудержимо слипаться... И вдруг в гнетущую тишину дома вплыл надрывный, дребезжащий крик голодной сестрёнки - пронзительный, как ледяной ветер. Он вновь увидел маленькое, исхудавшее, сморщенное личико, покрытое сеточкой синих жил, багровеющее от плача, когда мать пыталась взять девочку на руки, но та резко, со звериным отчаянием, откидывала голову назад, норовя ударить затылком... "Не ваши жалкие ласки мне нужны! Дайте молока!" - Будто хотела она сказать этим плачем.
И тут Рагнвальд, как будто очнувшись от морока, понял: крик звенел только у него в ушах, а личико сестры было лишь видением полусна.
В доме стояла мертвенная, давящая тишина, только потрескивали дрова в очаге, да скрипнуло где-то бревно, оседая под тяжестью снега... Рагнвальд встал, и голова закружилась, холодный земляной пол под босыми ступнями, начал уплывать из-под ног. Мальчик схватился за край лавки, впился пальцами в шершавое дерево... Удержался. Нащупал под лавкой свои башмаки из толстой кожи, натянул их на ноги. Сердце колотилось часто, как у пойманной птицы. Он подошёл к колыбели, стоявшей у очага...
И вдруг точно прирос к полу. Ледяная волна пробежала по спине.
— Мама! – голос его, обычно звонкий, прозвучал сипло. – Где Рагнхильд?
Он даже протянул руку, ощупал пустые деревянные стенки колыбели: не обманывают ли глаза, затуманенные голодом? Постель еще хранила слабое, тепло маленького тельца, но внутри было пусто, как в свежевыкопанной могиле.
Мать медленно, с нечеловеческим усилием, приподнялась с походной кровати и посмотрела на него. Не любящими материнскими глазами, а ледяными осколками тёмного льда. Взгляд ее бросил Рагнавальда в жгучий холод, от которого не спасала ни шуба, ни жар очага. В этом взгляде была пропасть.
— Это... Это Хель ее забрала? – прошептал он. Имя Владычицы Мертвых обожгло язык, как металл на морозе.
Не чувствуя холода, он накинул тяжелую, пропахшую дымом, волчью шубу, толкнул скрипучую дверь и выбежал в белый, безмолвный мир. Двор, засыпанный за ночь снегом, ослепил его. Снежинки, словно холодные перья неведомых и страшных птиц, кружились в неподвижном воздухе. Белая пустота сжала горло.
_