Открывать глаза сразу же, как по воле обстоятельств шагнул в какой-то Мир, кажется мне жутким кощунством. Поэтому я сперва долго-долго привыкаю к собственным ощущениям — и, на всякий случай, пытаюсь вслушиваться в открытые Двери. Конечно, ничего не слышно. Хотя это не значит, что их теперь и правда нельзя открыть...
— Ты сегодня собираешься идти в школу, Тэд? — спрашивает женщина прямо над ухом. И тут же ощутимо тыкает пальцем мне в грудь. — Я не шучу, вставай. Ещё немного, и ты опоздаешь.
Под головой сбивается набок дурацкая перьевая подушка, которая опять стала совершенно плоской за ночь, давным-далёко оставленное никому имя повисает в пустоте ярким шлейфом. Я открываю глаза, готовый почти что ко всему и ни к чему одновременно.
У кровати стоит мама, настоящая живая мама с сумкой в руках, явно собирается куда-то. Первое правило Миров — ничему не удивляться, и я нарушаю его почти каждый раз, но теперь — особенно: если бы челюсть и правда могла отваливаться, а сердце — выпрыгивать из груди, то произошло бы именно это.
Впрочем, проверить на истинность можно всё — и это тоже.
— Можно, я сегодня не пойду? — говорю я, утыкаясь лицом в пахнущую мёдом и травами (совсем как в детстве) подушку. — Слишком хороший день для школы, как насчёт сходить в парк покормить птиц?
Думает над этим она немного дольше, чем я это помню; и в конце концов я уже почти начинаю сомневаться, но приходит время, и она говорит:
— Ты слишком любишь птиц. Возьму ещё орехов для белок, считай, назло.
***
Кристофер не любит просыпаться. Кристофер не любит засыпать. Особенно когда одно или оба этих события происходят в темноте. Кристофер не боится темноты, просто однажды они договорились друг с другом никак не контактировать; а сны, как известно, ни в чём не слушаются их обладателя.
Тем не менее, спать ночью приходится. Потому что уроки с утра и художку по вечерам никто не отменял. Но по утрам собственное имя кажется чужим и колючим, родной дом — ужасно далёким, и плеск воды за окном напоминает шторм на неизвестных берегах. Впрочем, когда голова перестаёт кружиться, с этим уже вполне можно жить.
Кристофер просыпается, чтобы искать.
Он всё делает, чтобы найти: даже чистит зубы и с трудом доедает завтрак, даже ходит за хлебом и молоком в самый дальний на улице магазин. Проблема поисков не в том, что результата пока нет, он обязательно будет, просто немного позже. Проблема — в том, что Кристофер сам не знает, кого или что ищет.
Старые кеды всё ещё — магия? — держатся, шнурок у ключей слишком длинный, опоздать на уроки равняется проигрышу в споре с самим собой; Кристофер старательно вымарывает из головы никак не складывающиеся в нужные формы мысли и выходит из дома. На этот раз цель поисков простая и понятная, давно знакомая — он ищет Тэда.
С Тэдом они встречаются каждое утро на перекрёстке возле школы. Тэд — практически лучший друг, во всяком случае, стоит надеяться, что он тоже так считает. Правда, вне школы (или только вне перекрёстка?) Кристофер Тэда никогда раньше не встречал, но об этом и думать не хочется; уж единственная стабильная вещь в жизни точно не должна иметь никаких объяснений.
Однако перекрёсток пуст, и сегодня Тэд не приходит почему-то; не катастрофа, но обидно. Кристофер идёт до большого здания медленно и смотрит назад, вдруг встретятся ещё, но никакого смысла в этом нет.
***
Белка тянется к ладони так, словно это не она меня — теоретически — должна бояться, а совсем даже наоборот. Вздрагивает, однако, когда я поднимаю вторую руку, чтобы заслониться от утренних лучей в глаза. Можно было бы просто закрыть их, но я боюсь закрывать глаза — что, если она исчезнет? Не видел маму так много времени, почти вечность, что теперь катастрофически боюсь её потерять, хоть ни один Мир и не работает по этим глупым фобиям.
Дикие утки подозрительно дружелюбны, голуби подходят почти вплотную и совершенно не боятся; сентябрьское, судя по ощущениям, солнце гладит по затылку мягким светом, и я, неслыханное дело, расслабляюсь. Двери закрыты, искать новую — далеко не факт, что получится, проводника у меня снова нет, и чёрт знает, где он теперь; наверное, можно на некоторое время забыть, что мне не тринадцать, дома давно уже не существует, а в школу надо было ходить неслыханное количество лет назад.
Я хочу найти Дверь, думаю я. Я хочу найти Перекрёсток, потому что она маленькая и совсем одна здесь, это совершенно точно мой Мир, и для других места предоставлены не самые лучшие. Я найду её, только не сейчас, пожалуйста, ещё пара минут дурацкой идиллии.
Но если громко думать, то Мир слышит; сердце замирает, фон — и птицы, и уже внаглую перебравшаяся мне на руку белка, и мама, и окружающий фон — перестают существовать. Сердце замирает и разлетается на тысячу кусочков, сейчас это отчаянно не вовремя, потому что мне так хорошо, что впервые ни капли не хочется уходить. Но оставаться в чужом Мире сейчас опасно, поэтому я закрываю глаза...
И почти физически слышу новую Дверь. Как будто в бесконечной темноте где-то далеко-далеко от тебя включили крохотную лампочку. Я помню это ощущение лучше всего на свете, оно похоже на горсть игл в сердце, но я всегда рад ему.
Правда, в этот раз что-то не так.
***
И Дверь, и Перекрёсток манят меня оттуда, куда я бегу — как будто они рядом друг с другом. Перекрёстки не умеют открывать двери, с большим опозданием вспоминаю, впрочем, может, просто повезло оказаться поблизости? Хотя, чем ближе, тем яснее становится: не рядом, а вместе, и как это, чёрт побери, вышло?
На улице пусто и ветрено — будет гроза. Он сидит на бордюре около большого дурацкого здания (школа, что ли? слишком знакомое, но вспоминать сейчас нет времени), носками кед пиная мелкие камешки. Свет фигуральной лампочки становится ярче, и пусть Перекрёсток, как и Дверь, могут быть неодушевлёнными вещами, я ничуть не сомневаюсь в цели.
— Привет, — выдыхаю я, до этого момента даже не замечал, как долго не дышал. — Я тебя нашёл.
— Привет, — спокойно кивает он, очередной камешек аккуратным ударом отправляя мне под ноги. — Я тебя ждал.
Ничего не говорим, зачем говорить; мир, который только что раскрыли, сжимается и рябит, стоит нам уйти, как он восстановит форму, и случится это в следующие несколько мгновений. Но пока мы сидим, как последние придурки, на пыльном бордюре где-то на краю, ветер гладит нас по затылкам, дороги сворачиваются в клубки у ног.
— Я знаю твоё имя, Перекрёсток? — спрашиваю я без предисловий, нам обоим всё и так ясно, нет необходимости пояснять.
— Ты знаешь все мои имена, Пилигрим, — кивает Кристофер, и острые осколки города тают в надвигающейся буре.
