Мой близкий друг Яковь Дегтярь, переживший тяжелейшую операцию на сердце, как-то сказал мне:
– Когда человек говорит с Богом – это молитва, а когда Бог говорит с ним – это шизофрения.
Точнее не скажешь, особенно в ситуации, о которой я расскажу вам. Всё началось ещё вечером. Оперативная группа на стареньком вездеходе шла в район Ульдуры, где по информации на одной из пасек прятался убийца Вовка Маслов. Я был прокурором района, и отправился с группой на это задержание. После трёхчасового пути по болотам мы вышли к сопкам, где решили оставить вездеход и незаметно подойти к пасеке, не привлекая внимания шумом двигателя. Прежде, чем достать пистолет, и побежать следом за операми, я решил сходить, так сказать, «по зову природы», давно хотелось, но не делать же это прямо с вездехода. Отошёл в сторону и понял, что не могу, не получается, зато почувствовал покалывание в правом боку. Не придав этому особого значения, я побежал вслед за группой в сторону пасеки. Колики в боку усилились, и чем дольше я бежал, тем нестерпимее становилась боль.
Маслова на пасеке не взяли, санкционированный мной обыск тоже результатов не дал, а боль стала настолько сильной, что постыдные стоны, которые я позволял себе, постепенно стали переходить в крик.
Наступила изумительно красивая таёжная ночь, но как прежде любоваться безумной красотой ночного неба мне мешали тучи комаров и адская боль в правом боку. А тут ещё сломался вездеход… и я стал молиться, что-то говорить вслух. Опера смотрели на меня с жалостью. Когда стало совсем невмоготу, я взял из рюкзака фонарь, радиостанцию и заявил, что пойду в город пешком – Бог ещё не говорил со мной, но шизофрения уже улыбнулась, как старому знакомому. До города было три часа ходу на вездеходе по болоту, причём трасса была очень условной. Меня сначала уговаривали, а потом держали силой. К часу ночи вездеход отремонтировали, опера сели на борту сверху, а меня уложили внутри.
Через некоторое время я услышал разговор, приподнялся, выглянул из вездехода и увидел в свете фар пасеку и помощника пасечника Пашку, у которого тоже когда-то были разногласия с Уголовным кодексом. Опера говорили, что в машине умирает прокурор, на что Пашка отвечал, что у них нет никаких таблеток, а для почек очень полезен укроп, которого у них тоже нет. А ещё Пашка просил взять его с собой в город, ему очень туда надо. Опера пытались выяснить, не знает ли Пашка, где Маслов, но Пашка не знал. Потом он залез в кузов и сел рядом со мной. Он был желтоват от медовухи, хотя, с его слов, мёда на пасеке нет так же, как укропа и таблеток. Мне хотелось с кем-нибудь говорить, казалось, что так будет легче, и Пашка сочувственно заговорил.
Не помню, с чего начался разговор. Помню, что просил Пашку не говорить мне «вы», что я не в кабинете, а он, Пашка, по возрасту старше меня. И вообще не до официоза, поскольку я, видимо, этой ночью отдам Богу душу.. Пашка начал меня убеждать не делать этого, а потом вдруг спросил « … а если я расскажу тебе всё, ты посадишь меня за решётку?» Это ж надо такое счастье – выслушать признание преступника перед смертью! Но в тот момент мне меньше всего хотелось заниматься решением служебных вопросов. Мне хотелось молиться. Я сказал, что при всём желании не смогу его посадить, поскольку просто не доживу до утра. Он настаивал, просил принять его признание, и мне некуда было деваться – вездеход, ночь, вокруг болото, сумасшедшая боль в почке. А он уже говорил, ему, похоже, было уже всё равно:
– Много лет назад жил у меня один урод. Поначалу помогал, всё путём, а потом крысятничать начал. Я ему конечно за это предъявил. Так он за моё же добро меня же и под раздачу. Схватил нож, и прёт буром. Мы тогда на улице картошку сушили, а мешки в доме на полу валялись. Вижу, конец мне пришёл. У него ни флага, ни Родины, труп мой закопает, и ни меня, ни его в тайге никто не найдёт. Я перед ним на колени упал, говорю – отдам всё. А он, сволочь, стоит, перед носом ножом вертит, говорит, я тебя кончу и сам всё возьму. Тут я мешок у него из-под ног дёрнул, он упал, ушибся сильно, а я в этот момент его вилами и… А потом закопал недалеко. Место известью присыпал. Никому об этом не рассказывал, даже по пьяни, а тут такое дело. Вот и скажи мне, прокурор, если выживешь – посадишь меня?
Я ответил, что из его рассказа следует вывод о «необходимой обороне», а поскольку кроме его рассказа у следствия ничего не будет, то и дела никакого быть не может. Пашка протянул мне беломорину, и мы закурили. И тут боль стала стихать. Я вылез наружу, попросил остановить вездеход и, наконец, удовлетворил «зов природы».
К утру вездеход вышел на автомобильную трассу. В областной больнице доктор сказал, что у меня в почке камень, но сейчас он развернулся и потому мне легче. А я подумал: это ж надо было, чтобы камень с Пашкиной грешной души свалился мне в почку, да ещё в тайге, где под звёздами и без боли можно негромко говорить с Богом.