Мыслимо ли судить о произведении, не читая? — Я попробую: из общих соображений.
Первым исходным является соображение, что Марло — предшественник Шекспира:
«Для Шекспира Марло был точкой отсчета, и такие ранние героические злодеи Шекспира, как мавр Арон из «Тита Андроника» и Ричард III, слишком похожи на Варавву, мальтийского еврея Марло. Когда Шекспир создает Шейлока, своего венецианского еврея, метафорическая основа речевого поведения фарсового злодея коренным образом меняется, и Шейлок оказывается результатом сильного творческого искажения, или творческого неверного истолкования, Вараввы, тогда как мавр Арон скорее повторяет Варавву — в первую очередь на уровне образного языка. Ко времени создания «Отелло» от Марло не остается и следа: самоупоенное злодейство Яго гораздо тоньше с когнитивной точки зрения и несказанно изящнее с художественной, чем кичливые бесчинства буйного Вараввы. Отношение Яго к Варавве — это полная победа творческого искажения Шекспиром своего предшественника Марло»
(Блум. Западный канон. https://ekniga.org/reader/1726/).
Блум, я вижу, различает в Шекспире лишь увеличение мастерства со временем. То есть он считает его представителем Позднего Возрождения. До него не дошло, что в «Отелло» он уже не впервые маньерист.
Значит, Марло должен быть представителем Позднего Возрождения, рассуждая из другой посылки. А именно, что типы идеалов, вечные по перечню, изменяются в веках в одном и том же порядке.
Третья посылка: Позднее Возрождение расщепляется на две противоборствующие ветви: во имя духа и во имя плоти. Как в живописи: поздний Микеланджело и поздний Тициан.
К какой ветви относится Марло?
Берём его «Мальтийского еврея» (1589). Воплощение телесного Зла. Титан Зла. Всё — во имя денег. Ну всё! Даже дочь убил. — Начинается вступлением, в котором появляется Макиавелли, считающий что миром правит сила и предлагающий зрителю оценить Варавву, всё и вся побеждающего разновидностью силы — хитростью. И хоть по тону Макиавелли уверен, что зритель будет за него, финал Вараввы — смерть в варящемся котле. То есть побеждает дух. Побеждает христианин. Побеждает и еврея, и турка с их сверхсилами.
Причём победа эта предварена. Варавва предательски ввёл войска турок внутрь Мальтийской крепости, возведён турецким командующим в губернаторы Мальты, и ему благородно им отдан на его усмотрение побеждённый губернатор Мальты Фарнезе, и отпущены побеждённые мальтийцы. Так Варавва отпускает Фарнезе собрать деньги для себя, и за это обещает обеспечить победу над турками. — Как? — Так. Войско он приглашает на пир в заминированный в монастырь и взрывает, а командующего — на пир к себе, где галерея с едой на столах подвешена на канатах, под галереей большой котёл с кипящей водой.
Фарнезе Варавва даёт кинжал, чтоб он обрубил канат, когда он, Варавва, заманит турецкого командующего на галерею подняться, и когда сам он с галереи соскочит. (Фарнезе сориентировался, канат подрубить, когда Варавва первый взошёл на галерею для приглашения турка наверх; а чтоб схватить командующего привёл сторонников). И всё вышло против Вараввы. — Но вот что было предварением торжества духа («По-королевски», с отрицанием — как окажется — якобы благородства Вараввы, не берущего принесённые ему Фарнезе деньги за освобождение от турок до тех пор, пока не «сладим дело»):
Варавва
Нет, губернатор! Прежде сладим дело.
Но ты во мне не должен сомневаться.
Стань в стороне. Они идут.
(Фарнезе удаляется)
Ну, разве
По-королевски - город покупать
Предательством и продавать обманом?
Скажите, люди добрые, под солнцем
Свершался ли когда обман подобный?
«По-королевски» и «люди добрые» оказываются стороной духа, а не тела. А Варавва глумится над духом, от его имени себя, вот-вот отпразднующего победу тела, ёрнически за бездушие укоряя. Предлагая людям добрым, как и Макиавелли во вступлении:
Макиавелли
…я приехал
Не для того, чтоб поучать британцев,
А чтоб играть трагедию еврея,
Который счастлив тем, что стал богат,
Мои же принципы пуская в ход.
Так пусть его оценят по заслугам
И порицать не станут потому,
Что на меня похож он...
Нет, Макиавелли! Заслуга будет не в ожидающемся тобою «да» британцев, а вопреки твоим ожиданиям — в их, духовных, будет тебе «нет».
Типичный идеал трагического героизма. Причём трагедия — из-за смерти тех, чью смерть устроил главный герой, Варавва. Тут не та трагедия, когда главный герой гибнет, а дух его остаётся жить в душах зрителей, и они — во множестве поколений — донесут его до благого для всех сверхбудущего (идеал маньеризма, позднего Шекспира).
Цитировавшемуся Блуму не сравнивать бы позднего Шекспира с Марло.
Есть ли поэтичность в доведении всего лишь итоговой победы духа над самым сильным представителем торжества тела над духом? — Ну есть. — Но так и чувствуется, что с самого начала автору было известно, к чему вести сюжет. То есть это — идеологическое искусство. В том смысле идеологическое, что прикладное, приложено к идее об итоговой победе духа над телом.
Но не потому ли Шейлок Шекспира лучше Вараввы, что Шекспир творил не от ума, как Марло, а оттого, что будоражил его всё же подсознательный идеал того же трагического героизма?
Да! И этому «да» я опять нашёл резоны, не читая «Венецианского купца» (1596). А прочтя о нём у Аникста:
«Что-то недосказано в пьесе» (http://william-shakespeare.ru/books/item/f00/s00/z0000011/st059.shtml).
То великое ЧТО-ТО, что невыразимо словами, ибо идеал находится в подсознании, а не в сознании.
Оно заставило Шекспира всех персонажей усложнить. Наделить гадостью положительных героев (христиан) и наделить человеческими чертами гада-еврея Шейлока (что и умница Пушкин заметил).
Но Аникст оказался не на высоте самого себя, открывшего принадлежность позднего Шекспира к маньеризму, начиная с «Гамлета» (1600).
1956 всего на 4 года отстоит от 1600. В 1596-м чувствуется трагическое в идеале трагического героизма. Тот ещё остаётся наивным оптимизмом (вот-вот и взойдёт Высоцкого), но (у Высоцкого «вот-вот» говорит уже умерший, постигаемый потомком)…
Вот эта странность у Шекспира и является признаком подсознательности того идеала, который у Марло был осознаваемым. И потому Марло — плоский, а Шекспир — глубокий.
Но за что лично я могу сказать спасибо цитировавшемуся Блуму, это за то, что и он главным в художественности считает ЧТО-ТО, словами невыразимое:
«…что делает автора или сочинение каноническим. Ответ, как правило, был — странность… которая либо не поддается усвоению, либо сама усваивает нас и перестает казаться нам странной. Уолтер Пейтер определил романтизм как прибавление странности к красоте, но мне думается, что он тем самым охарактеризовал всю каноническую литературу, а не только написанное романтиками. Цикл свершений идет от «Божественной комедии» к «Эндшпилю», от странности к странности. Когда впервые читаешь каноническое сочинение, то встречаешься с незнакомцем, с диковинным ощущением неожиданности, а не с оправданием своих ожиданий».
9 февраля 2020 г.