«Если о силе воли. То мне её. Как выворотность стопы. Вскрыли, вытянули и раскатали в музыкальной школе. «Горизонтально положению корпуса!»
Когда тебе в семь лет предлагают часик попилить гаммы. А ещё разобрать этюд Черни и сделать какую-то хрень на растяжку. /Кисть у меня небольшая. А уж, в юные годы — и вовсе! Вот и скачи — от «си» до «ре», через октаву. На взмахе и от отчаяния. / Невольно, начинаешь ценить время по-другому. Шестьдесят минут разливаются в три тысячи шестьсот секунд. И каждая — гири тяжелее. Восседая худосочной задницей на вёртком табурете. Спинку держишь ровно и прямо. Плечи растаскиваешь усилием, аки, гвардеец на плацу. Жмёшь педальку. В основном, правую. Люблю, блин, легато… И непрерывно глядишь на часы.
У меня никогда не было метронома. Внутренний ритм чтили и сохраняли прожитые секунды. А на занятиях в музыкалке, иногда, учительница слегка хлопала меня по предплечью. «Держи темп», — говорила она, — «не ускоряйся!» А я всё спешила, спешила. Ибо, и там. Оплаченные сполна шестьдесят минут держали меня в напряжении. И засчитывались — год за два.
Время шло — время траченое на музыку тоже увеличивалось. А в сутках было по-прежнему 24 часа. И ни минутой больше! Я проводила — той же задницей, на той же крутящейся табуретке — по два, три и более. Часов. В день. Мастерство росло, жизнь уходила в никуда. Контрольные в обычной школе по сравнению с экзаменами, по специальности. Не приближались, даже в периоде. Что там — расщёлкать пяток примеров и пару задач. За сорок пять минут! Плёвое дело… А вот, если ты — на сцене. Как блоха на корниш-рексе. Потерялась в контурах чёрного глянцевого концертного рояля. Двух. А внизу — чертей слаще! — комиссия, за длиииным столом. Притулилась. Посерёдке директор. Со строгим лицом и морщиной меж бровей. А твоя учительница, сидит на ряду втором. И за тебя — убогую — кулачки держит. А в зале — и ещё человек тридцать. Праздношатающихся и родителей страдальцев. Кои. Томятся в коридоре, за дверями. Ждут своей очереди. На дыбу.
И ты надрываешься, из остатних сил. Всё, что было. Хилым организмом, накоплено за лето и зафордноксено на чёрный день — выложено, в крайние месяца полтора. Пока готовилась программа. И это — та «дыба», что зимой. А есть ещё весенняя. Вовсе уж, на «последнем дюйме».
И когда самый крайний звук отлетает в приоткрытые форточки. Ты отлетаешь тож. Бестелесной субстанцией. «Наконец-то!..» Твоя музыкантша рдеет щеками или насуплено колышется за спинами, впередисидящих. А ты, едва отрывая подошвы от пола — так тяжела ноша, тапёрская. Проходишь мимо череды преподов. И господина директора. «Аааа… Всё равно ничего не получилось!» И вламываешься лбом в дубовую дверь. И только этот момент приносит тебе долгожданную эйфорию. Лицо следующего ученика красноречиво говорит — «ты — счастливец! твоя жизнь состоялась!»
Когда все, в десятом классе. Дрожали из-за экзаменов. Я ощущала себя воином. В шрамах и драных доспехах, на полуубитом коне и со штандартом в руках. Мне было. По ***!