«Жизнь – это прекрасные мгновения».
Так говорит Петрович, сидя в инвалидном кресле с загипсованной правой ногой, пока его бодро катит в сторону машины коллега и давний друг, старина Михалыч. По пути пострадавший задорно подмигивает идущим навстречу девушкам, насвистывает что-то, успевает сделать два предложения руки, ноги, сердца и скромной однушки на окраине Солнечного. Трижды бывает отвергнут, ничуть не обижен, однако в вино-водочный все же просит заехать дабы «смыть с себя суету этого долгого и немного позорного дня».
- Жизнь – это минуты... – выдыхая прогорклый дым в форточку, продолжает умудренный жизнью Петрович, - так давай же не будем грустить, мой друг, и предадимся... нет, поддадимся... подвергнемся? Нахер лирику, Михалыч, погнали по третьей.
Что день будет долгим, стало ясно еще с утра, когда вдруг, ни с того ни с сего, позвонила Маринка. Петрович был настолько ошарашен, что не понял ни слова из того, что вещала бывшая. Запомнилось только, что в субботу он должен предстать пред ее очами трезвый, гладко выбритый и с букетом ромашек. В котором часу и где – напрочь выветрилось из головы. Озадаченный непростым выбором между Мариной и полюбившейся за последние пару месяцев беленькой, Петрович пришел на завод за пятнадцать минут до начала смены.
- А чего это он, а? – мужики в раздевалке были озадачены не меньше.
- Петрович, а че так рано?
- Ты как, ваще, норм?
- Отъебитесь, бля, нахуй, без вас тут тошно, - на работе Петрович частенько забывал об эстетике чистого русского слова.
- Ох ты какой, Маринка вернулась, что-ли?
Бормоча еще что-то себе под нос, Петрович пошел к погрузчику. Продолжая внутренний спор, и напрочь отключившись от реальности, он не заметил три вещи, оставленные кем-то неумным в узком и темном проходе. Эти вещи могли быть весьма полезными по-отдельности, но в сумме сыграли с Петровичем злую шутку: деревянный ящик, моток проволоки и железный лом.
И вот уже старый Михалыч, подбадриваемый забористым матерком начальника смены, тащит товарища в травму.
На вопросе врача о том, где и при каких обстоятельствах был заработан закрытый двойной перелом со смещением, Петрович теряется снова. На одной чаше весов у него неистребимое стремление к справедливости и желание поведать миру правду, на другой – понимание, что поступок этот может повлечь за собой еще более неприятные последствия. На фоне которых лом, перебивший ногу, покажется милым пушистым котиком. В конце концов, устав от моральных терзаний, Петрович произносит: «жизнь – это прекрасные, блядь, мгновения». И начинает рассказывать, как сражался с безумными сомалийцами, как жаждал увидеть улыбку на устах прекрасной мулатки, как в одном из морских портов...
Врач бормочет: «понятно, упал по-пьяни», и отправляет болезного в операционную.
Утро следующего дня недобро встречает Петровича болью в ноге, голове, и немножко в сердце. В ноге – потому что от вчерашних возлияний опухли различные части тела, а гипс был наложен добротно и плотно. С головой все понятно, а сердце болит по бывшей. Уже завтра ему нужно быть трезвым, с ромашками, без щетины, а где и во сколько – так и не прояснилось. Дохлебав, исключительно в лечебных целях, остатки вчерашней водки, Петрович придумывает единственное, на его взгляд, правильное решение: нарвать ромашек. И отбывает в недолгое, полное опасностей странствие к соседнему подъезду, которым целиком и полностью владеет Маргарита Михайловна, суровая женщина с маленькими глазками цвета тушеной капусты.
Петрович боится ее чуть меньше начальника смены, знает часы ее «бдений у окна», поэтому операция по перемещению ромашек с ухоженной клумбы в заранее подготовленный пластиковый пакет проходит без сучка без задоринки...
Пока случайно пролетающий мимо голубь не портит вообще все. Он гадит прицельно на голову нашего друга, пока тот бережно и аккуратно перекидывает свою загипсованную конечность через низкий заборчик, которым наивная Маргарита Михайловна пыталась спасти свои драгоценные клумбы.
Итогом сего инцидента становится новый перелом. На этот раз простой, без смещения, всего лишь локтевой кости левой руки. Петрович уже сильно устал материться, поэтому, увидев доктора в травмпункте, на раз-два выдает историю с непосредственным участием сомалийских пиратов, малайзийских любовниц и коварных французских полицейских.
Врач бормочет: «понятно, упал по пьяни», и отправляет болезного в операционную.
Всю ночь и утро субботы Петрович проводит в отделении травматологии. Дежурный врач не хочет выписывать, говорит, надо ждать понедельника. Ровно в шестнадцать тридцать дверь палаты открывается легким Марининым локотком. «Где. Мои. Ромашки.» - ровным голосом вопрошает прима, одаряя всех обитателей взглядом, полным презрения.
Петрович суетится, пытается встать, прикидывает, как быстрее всего отыскать медсестру, которая забирала его одежду, документы, и которая может знать, что же сталось с букетом, пакетом... Понимает всю тщетность попыток, усаживается поудобнее и, сделав глубокий вдох, отвечает:
«Дело в том, Мариночка, что жизнь... »