Нигде я так не отличаюсь, как на чужих похоронах.
Везде я стиснут, подавлен, слова не идут – на всяких там обсуждениях, празднествах, смешных днях рождения, – если и выступлю, то только по обязанности, под нажимом и всегда без охоты, с натугой...
А на похоронах – я совсем другой. Тут я в форме. Тут я вдвое живее, раскованнее, всегда какой-то трепет душевный начинается, какая-то хорошая взвинченность, мысли всякие глубокие налетают, хочется ярко говорить, рассуждать, взывать...
Здесь я к месту. Здесь мне не скажут: почему я такой мрачный, скучный? почему не ем, не танцую? Здесь я вписываюсь... И не нужно прикидываться.
И все здесь другие – примолкнувшие, присмиревшие, страдающие, сочувствующие; все – более милые, более естественные, более душевные...
Конечно, это не тот день, чтобы красоваться – но я все же рвусь высказаться.
Сегодня, конечно, царствует он – но я хочу тоже первенствовать. Когда еще у меня будет такой случай и такие слушатели?!
Мне хочется сказать что-то особенное, что-то очень важное, чего не скажешь в обыденности, при жизни, и только здесь, у гроба, это легко получается...
И я - приступаю.
Я говорю не о смерти, я говорю о смертоубийстве нашего собрата и товарища; я говорю о жутком мраке нашей действительности – о воровской ненасытной власти, о резком падении нравов, о бесстыжих СМИ... – и, конечно, о нем: честнейшем, умнейшем, светлейшем...
Конечно, я привираю. Я многое преувеличиваю, многое опускаю... Я не говорю ни о его трусости, ни о его продажности, ни о его глупостях – я говорю только о позитивном. Как и полагается. И тут моей фантазии и мастерству нет пределов. Из сущей ерунды я делаю смелые социальные обобщения, из-за какой-то фразы, разговорца я возвожу его в гении, рыцари, герои... И сам, как упрямый фанат, начинаю этому верить.
Да, именно таким представляется он мне теперь: не обычным грешным человечком, а неким неразгаданным нами сфинксом.
Сейчас он действительно лучше нас – потому что ему уже ничего не надо, его уже ничем не возьмешь...
Сейчас он и умнее, и сильнее, и достойней – потому что уже познал это, а мы еще не ведаем.
Я говорю по-пастырски страстно, полнозвучно, почти речитативом – как жгли когда-то со сцены артисты-трагики.
Я знаю, что это театр, но это – искренний, настоящий театр, который идет обок смерти.
Я знаю, что это ложь, но это ложь, без которой нельзя, которая – во искупление.
Я хочу воздать ему за раннюю смерть, за все обиды, мучения – и сейчас мне для него ничего не жалко.
Какое-то странное наслаждение находит на меня – моими словами, собой, жизнью...
Я вижу благодарные взоры скорбящих; вижу, как завороженно вытянулись в мою сторону головы: кто этот чувак? как прекрасно он говорит! И – о ужас! – слышу рванувшие невесть откуда аплодисменты.
Я с торжествующим видом оглядываю собравшихся, печально смотрю на усопшего (как жаль, что не слышал он!) и – тихо удаляюсь.
Это был мой день. Его и – мой.