Бригаду называли еврейской вовсе не потому, что в ней работали евреи. Это был коллектив будущего, светлого будущего победившего всех нас социализма. Будущее виделось весёлым, как вся еврпейская бригада, неунывающим, как Гриша Сигалович, добрым, как Аркаша Гуральник, мудрым, как Изя Турок, беспечным, как старик Бэрик. А каждый из них был уникален и вносил свою лепту не только в победу самого социалистического соревнования нашего города, но и в формирование хорошего настроения у всего интернационального фабричного народа. Всё начиналось утром с перекура, ещё до включения станков.
– Утром как обычно, – вещал кому-то старик Бэрик, – я разбудил Сурочку и сделал свои мужские дела. Потом позавтракал бутербродиком и сюда, что делать?
– Бэрик, мало верится, что ты по утрам с Сурочкой ещё можешь делать свои мужские дела.
– А что тут такого? Подумаешь, взял помойное ведро, вынес на улицу.
Бэрик был неповторим. Всё в его доме решала Сурочка, во всяком случае, так считали в бригаде. Поэтому если у Бэрика, приехавшего на месяц в колхоз на сельскохозяйственные работы, с собой не было электробритвы, то «её в рюкзачок не положила Сурочка».
– Изечка, – просил он дядю Изю Ярмаркова, – ты не дашь мне побриться свою бритвочку, потому что мою бритвочку Сурочка не положила в рюкзачок.
Потом с наслаждением брился чужой электробритвой, приговаривая при этом:
Изечка, где ты взял такую хорошую бритвочку, скажи мне марку?
– Эта марка «Берцк», – гордо отвечал дядя Изя, – А чем тебе она так понравилась?
– В первый раз в жизни – говорил Бэрик – я бреюсь такой бритвочкой. Я даже не чувствую, как бреюсь. Когда я получу кварталочку, то попрошу Сурочку, чтобы она купила мне «Берцк».
– Попробуй с неё снять пластмассовую крышку, и ты всё почувствуешь. А когда получишь кварталочку – ехидничал дядя Изя – попроси Сурочку купить тебе на рыночке абисэле сейхл6.
Дядя Изя не считался главным хохмачом еврейской бригады, но говорить о нём без улыбки может только человек вообще не способный улыбаться. Чаще всего я вспоминаю его, гордо несущего по цеху свою маленькую фигуру в замызганной телогрейке на спине которой мелом было написано «Предсидатель колхоза». Так называли его потому, что в период сельскохозяйственных работ Исаак Шлемович откомандировывался в подшефный колхоз, где с весны до осени руководил посланцами швейной фабрики. Он нежно любил жену и писал ей стихи. Одно из наиболее значимых заслуживает-таки цитирования. Нина Григорьевна, жена дяди Изи, пришла с работы и нашла записку на кухонном столе: «Дорогая моя Нина, Я ушёл в магазине. Не обижайся, дорогая, что я так люблю тебя». Кто скажет, что это не замечательные стихи, тот вообще ничего не понимает в настоящей поэзии.
В дяде Изе поразительно уживались искренняя щедрость и плюшкинская бережливость. Для него стало трагедией узнать, что жена выбросила на помойку свадебный костюм. В это время старшей дочери дяди Изи было уже 32 года.
Весной 1980 года умерла моя бабушка. Она была очень старой, в связи с чем не приходилось говорить о том, что смерть её стала неожиданностью для семьи. Однако, любая смерть печальна и полна мало приятных хлопот. Перед смертью старуха Эстерка, так звали мою бабушку, просила похоронить её без музыки. Насчёт гроба, оградки и памятника указаний от неё не поступало, а значит эти необходимые атрибуты погребения нужно было изготовить и, естественно, в цехе, а где ещё. Раньше всё было проще и дешевле, особенно если ты работал в таком коллективе как экспериментально - механические мастерские Биробиджанской швейной фабрики. Именно там я работал токарем рядом с еврейской бригадой слесарей. Мастер цеха Яков Наумович Рабинович дал команду изготовить оградку и памятник двум бригадам, одна из которых была еврейской. Всё сделали быстро. А в конце дня ко мне подошёл старик Бэрик:
– Сашенька, надо бы пятёрочку, чтобы поблагодарить людей. Они сварили оградку.
Я ничего не имел против и дал деньги. А вечером того дня ко мне подошла вся еврейская бригада, все, кого я называл вначале. Они подошли, и кто-то из них стал подталкивать вперёд старика Бэрика.
– Говори, – обращаясь к Бэрику, сурово сказал дядя Изя.
– Давай-давай, – поддержала дядю Изю бригада.
– Сашенька, – сказал Бэрик, – я у тебя занял пятёрочку, так я тебе её отдаю.
Я искренне не понимал происходящего
– Что случилось – спросил я у мужиков, которые смотрели на меня с сочувствием, а на Бэрика с негодованием.
– Он брал у тебя деньги, Саша? – мягко спросил толстячок Гуральник.
– Я дал ему пятёрочку, чтобы вы помянули мою бабушку – ответил я, почувствовав, что только этим можно спасти Бэрика от всеобщего презрения.
– Сашенька, ты наш, ты вырос у нас на глазах, и мама твоя текстильщица, она тоже наша. Он не мог… Ты понял? – он уже обращался к Бэрику, – ты не мог брать у него деньги, и всё. Мы семья, мы родные… Мы – люди…
Бэрик протягивал мне обратно пятёрочку, а у меня не поднималась рука взять её. И говорить я тоже не мог, потому что боялся заплакать.
Я не помню, были ли они на похоронах и помянули ли мы вместе бабушку.
Прошло много лет. На старом рынке в Телль-Авиве за одним из прилавков, где продавались яблоки, стоял старик. Время от времени он на изумительной смеси русского и ломаного иврита выкрикивал цену и зазывал покупателей:
– Яблоки, хамеш шекель7…
Кто-то из русскоязычных покупателей переспросил:
– Почём яблоки?
– Я же русским языком тебе говорю – пять рублей, пятёрочка.
Оглянувшись по сторонам и убедившись, что израильтянина, хозяина товара, нет рядом, дядя Изя шепнул земляку на ухо:
– Давай один шекель и уматывай.
Наблюдая эту картину, я моментально вспомнил еврейскую бригаду, надпись «Предсидатель колхоза» на фуфайке дяди Изи, шутки над стариком Бюриком, возвращение мне пятёрочки…
Я почти бежал к выходу. Вот ещё не хватало, чтобы в чужой стране кто-нибудь услышал мой плач…