"Шли самые тихие — во всяком случае, с виду и для большинства - 1970-е годы. У меня снова родилась дочь. Глазки, пелёнки, иногда поплакать. В связи с этим каждое утро я тише паутины выползал из-под одеяла". Рассказывает Александр ЗИНОВЬЕВ.
На кухне находил молоко и хлеб, одевшись, выходил, стараясь не щёлкнуть замком, во двор дома № 37 по Октябрьской улице на утреннюю пробежку с метлой. Мы с Сашкой Сорокиным, будущим авиаинженером, студентом МАИ, подвязались подрабатывать дворниками.
За пределами двора, в Марьиной Роще и дальше, Москва кипела, звенела рельсами на трамвайных кольцах, и там же на рельсах вдруг дзынькала трамвайной бибикалкой, разгружалась у магазинов молоком, кефиром и ацидофилином в стеклянных бутылках, перевозимых в ящиках из нержавейной толстой проволоки, которые замечательно вставлялись друг в друга и уже после восьмого ящика своей стройностью напоминали нью- йоркские башни, взорванные в 2001 году. К этим, нашим башням выходил со спецтележкой о двух колёсах молодец рабочий, влёгкую их перегружал на свой транспорт - молоко с белыми крышками, кефир с бледно-зелёными, ацидофилин в полоску - и увозил в молочный отдел магазина.
Москва по утрам вставала под «Пионерскую зорьку» и спешила на фабрики, заводы, автобазы, склады, в институты, редакции газет. Набивалась в автобусы и в вагоны метро, где тут же открывала купленные по дороге газеты, взятые с собой книги и превращалась в читальный зал. От газет слегка пахло типографским свинцом. Упирающихся детей несли в детские сады на руках, радостно скачущих тормозили за руки. На перекрёстке широкой дороги милиционер с жезлом притормаживал поток машин советского производства, пропуская пешеходов.
Всё это отражалось в радостных умытых витринах магазинов и окнах автобусов. Москва шла работать! Поддымливала трубами, урчала двигателями, хлопала дверьми, и звенела падающими в ящики турникетов в метро пятикопеечными монетами. У киосков с газетами скромные очереди сохранялись до 10 часов, когда на службу шли последними чиновники собесов, райкомов и госпланов. Самых важных незаметно везли на «волгах» и «чайках». В школах начинались уроки, в цехах, по часам, токари, фрезеровщики и сверловщика в один момент нажимали чёрные кнопки своих станков, и цех из тихого становился урчащим и звенящим. Где-то на проходной охранник делал вид, что не заметил молодого рабочего, по лицу видно почему опоздавшего.
Радио меняло тональность и начинало петь голосом Ободзинского: «Что-то случилось с ней и со мной!». От перронов во все концы СССР - где под музыку, если состав на Владивосток, где молча, только под объявления женским голосом «Внимание, с первого пути отправляется поезд на Воркуту. Будьте осторожны» - уходили составы. Москва взлетала самолётами и разговаривала из телефонных будок, устраивала очереди на вокзалах за такси, летела, подвывая клаксоном скорой помощью в больницу, принимала роды, кормила грудью ясноглазых детей, коих было тьма, выходила с ними на бульвары и во дворы, группировалась стайками.
Летом Москва разъезжала с квасом, газводой и мороженым по насиженным точкам, вывешивала по понедельникам новые листы афиш со множеством названий театров и кинотеатров. В жару поливала себя из водовозок опрыскивая всё, что было на улицах душевыми струями. У Мавзолея ровно в 12 сменялся караул под бой курантов, и в последний удар часов солдаты приставляли отточенным движением под неслышимые, раз, два… три, к сапогу приклад карабина и застывали, а разводящий уводил сменившихся, печатая шаг, до самой Спасской, до калитки.
Москва строилась, вертя поперечными балками кранов. Разгружала баржи на реке, тушила пожары. Везла в траурном спокойствии на погост своего соседа, сотрудника, героя или провожала мощным взрывом сердечной боли Высоцкого. Жизнь и сезоны года шли и спешили, набивались по выходным в метро и электрички подростками с родителями в спортивных синих шапочках с тремя белыми полосками. Раздевалась в фойе театров, радуясь своим красивым платьям и надевая туфельки вместо сапог, поправляя галстуки и выдвигая на нужную высоту носовые платочки в нагрудных карманах пиджаков. Кобзон уже пел патриотические песни, а на бис: «А у нас во дворе…».
Всё шло своим чередом. А мой друг Саша, Александр Голубенко, который после службы в морфлоте, на северных наших морях, под горячую руку отработал несколько лет на рыбацких судах и приобрёл привычку всё, что можно, называть корабельными терминами, подарил мне почти новый бушлат. Бушлат был зимний, с пуговицами в два ряда, с крючком под подбородком, невероятно удобного кроя, и я, как пацан, радовался этому сокровищу и в нем ходил в холода, сам себе напоминая матросов, берущих Зимний.
Блестели носами замечательные кирзовые сапоги под брюками голенища, которые я каждое утро обрабатывал щёткой, и в них и на работу, и в вечерний институт. Так как родилась дочка Марина, денег хватало не очень, но была возможность подрабатывать. К этим годам куда-то подевались замечательные дворники татары, ещё не пришли армяне, и вот в этот межнациональный промежуток и попали московские студенты и молодые папы! И Москва была чистой, и тротуары без листвы и снега. И у меня как-то всё получалось, и сразу после метлы, в 7 утра, меня ждал уже ставший родным станкоинструментальный цех и мой токарный станок в П/Я 1000. Но если уж честно, то да, конечно уставал. И иногда в метро спал стоя. Зато всегда была еда, которую брал с собой в цех - бутылка молока или кефира, у которых так хорошо большим пальцем надавив на крышку, снять её и подкрепиться в обед французской булочкой, иногда посередине с докторской без жира колбасой. И чувствовать себя счастливым и настоящим. А ещё у моей жены Вали перед сном никогда голова не болела.
Еще тексты Александра Зиновьева.
Делитесь своими историями! Почта emka3@yandex.ru