День открыл свои двери солнцем, словно золотым ключом, и часы, выстроенные в строгий и ровный ряд, шли своим чередом, не опережая друг друга и не отставая, засмотревшись на пролетавшую мимо ворону, не знающую себе счета. Был глубокий полдень. Утренней прохлады уже давно простыл след, а вечерний тенёк еще и не собирался в свой неблизкий путь. Солнце щедро осыпало всех летними горячими лучами, словно Золотая Антилопа своими монетами, и они ярко блестели и звенели на разогретом, как чугунная резная плита, крыльце, где не было никого, кто мог бы унести за раз все это богатство. Было жарко, и воздуха не хватало, как пяти копеек до нужной суммы. Я сидела на ступеньках крыльца, которое, казалось, смастерили древние греки из старого камня, обложенного красной плиткой, и считала сверкающих солнечных зайчат, а те резвились вокруг меня то там, то тут, подмигивая мне, щебеча, появлялись и исчезали, словно играли в прятки, совсем не боясь быть пойманными. Золотые монеты превращались в солнечных зайчиков, зайчики становились лучами солнца, не дающими себя рассмотреть: пугливые, словно лесная лань, и безжалостные, как пылающие стрелы, - кто заметит ваше преображение, когда вокруг такая бескрайняя тишина лета?.. Ни шороха и ни вздоха.
Около красноплиточного крыльца, через тропинку, цвел выросший в полную свою высь и уже давно возмужавший, обильно наполненный зеленью куст голубого Платикодона. Множество листьев и стеблей заставили его подумать о собственной безопасности и принять руку помощи крепкой и надежной бечевки, которая с радостью приняла его в свои объятья, не выронив из своей хватки ни один непоседливый маленький росток и росточек из всей огромной охапки.
Платикодон… Греческое имя звучало так же гордо и неприступно, как возвышалась горбинка на носу у его эллинских единокровников. Он был крупноцветковым ширококолокольчиком, и бутоны его напоминали парашютики, раздувающиеся от умело пойманных воздушных потоков, а распустившиеся цветки казались маленькими граммофончиками, сшитыми из небесного шелка чьей-то искусной рукой. Многие не обращали внимания на широкость имени и называли его проще – "Колокольчик", как и многие другие колокольчики, похожие на него. Он же совсем не держал обид за пазухой, как бездомных котят, на такое упрощение своего имени и был всегда радушен к тем, кто к нему подходил, и, весело поворачивая нежные головки своих цветков, еще больше раскрывал резные лепестки, словно оттопыривал чуткие ушки, чтобы не пропустить ни одного звука в округе.
Его цветение неизменно было долгим и пышным, и нашим встречам, казалось, не было конца и края. Он смешил меня, рассказывал последние новости с первой линии цветочных грядок, сетовал на несправедливость прогнозов погоды, вел точный подсчет облакам, проплывающим над ним кораблями, – он мечтал быть их адмиралом, смеялся сам, и всегда на мои просьбы показать свою маленькую беленькую сердцевинку, вытянутую на тоненькой ножке от стебелька, (а на ней распускался еще один крошечный беленький цветочек, похожий на бантик, – точь в точь стульчик для Дюймовочки), всегда краснел и, смущаясь, будто ненароком прикрывал одним лепестком свое сокровенное нутро.
В его цветки, точно в голубые ведерки, я всегда забрасывала шутки о том, что сколько бы у нас на одном его кусте было бы Дюймовочек, если бы каждая из них жила в своем маленьком колокольчике, ведь стульчики для них уже поставлены... Колокольчик смеялся вместе со мной своим резвым смехом, но как только я отвлекалась на пролетавшую мимо пчелу, про себя восхищаясь ее полосатой шубкой, улыбка тихо сползала с его губ, словно неуклюжий мишутка с сосны, и грусть, будто тля, быстро заполняла все его существо. И, не выбравшись из грусти, как из-под утреннего одеяла, Колокольчик всегда смотрел с какой-то невыносимой надеждой снизу вверх на высоко от него расположившееся на маленьком сучке с одним-единственным листочком Осеннее Яблоко – оно еще только начинало спеть на ярком летнем солнце своим розоватым бочком, по которому его вполне мог узнать тот самый Лесной Ёжик, прибегающий к нам из леса, стоявшего там, за зеленным забором, и унести его в норку, положив на мягкие, как пух, иголочки на своей спинке. И я не раз замечала, как Осеннее Яблоко с высоты колоновидной яблони что-то говорило Колокольчику шепотом, после чего он веселел, улыбался, расправлял поникшие от грусти листочки – по ним начинал бежать быстро и далеко его живительный сок, сбрасывал засохшие цветки наземь и начинал распускаться новыми, еще более крупными и яркими. Радость преображала его, как дорогой стилист, и он, снова заигрывая, подзывал меня к себе, чтобы опять развеселить мои щеки до красноты какой-нибудь последней местной сногсшибательной новостью о какой-то нелепости... Колокольчик становился прежним и знакомым мне Колокольчиком, и хмурая грусть, находившая на него серой тучей, временно расходилась по своим закоулками неба до следующего раза который никто не знал, когда мог наступить на горло своей обнаженной ступней.
Все лета с той незапамятной поры, как Колокольчик-Платикодон пророс здесь на своей цветочной грядке около тропинки, на которую сразу падал утренний взор обывателя при выходе на красноплиточное крыльцо, он всегда цвел с какой-то неистовой силой, точно старался распустить как можно больше своих голубых колокольчиков, раздутых, как паруса. Будто в этом цветении он бежал куда-то и боялся опоздать, боялся не успеть сделать что-то важное и главное. Но куда была направлена его торопливость, Платикодон мне так ни разу и не рассказал, как я у него ни спрашивала, как ни просила поделиться своим заветным секретом, как последней краюхой хлеба. Колокольчик был глух, нем и слеп к моим просьбам и мольбам, будто накрыт крышкой масленки, и ни разу не нарушил свое трепетное, словно обещанное кому-то молчание. Он был надежным хранителем тайн, даже если и тайна была всего лишь одна...
Было жарко. И все цветы стояли молча и не шевелясь, словно выстроенные по кем-то натянутой струнке, будто ожидая какого-то высоко стоящего генерала. Ветра не было, и его отсутствие наводило меня на тревожные мысли, и я отгоняла их от себя, как назойливых мух от только что сваренного сладкого малинового варенья. Мне казалось, что в воздухе витала какая-то непредсказуемость, точно потерянное птицей перышко в поисках последнего пристанища. Как вдруг... Не было ни грома, ни молнии. И ветер снова запропастился в самую ответственную минуту. Тучи заполонили небо, и бездонная темнота предвещала выход самого титулованного и сильного игрока-дождя в этой разыгранной погодой партии. Все замерли в его ожидании. Минута, снова минута, но дождь все еще не вырывался из туч ливнем и громом, словно рождающееся дитя из утробы матери. Прошла еще минута, и глухая тишина не разжимала моих ушей в своем кулаке. Все ждали какого-то грандиозного представления, но занавес всё не поднимался. Набравшись смелости, будто черных семечек в карманы, я решила спуститься со ступенек греческих мастеров крыльца и разведать обстановку на месте, сводки с которого перестали мне приходить.
Я подошла к первой линии цветочной грядки у тропинки, где занимал свое законное место Платикодон, и увидела, что на всех цветах, растущих ровным, как горизонт, рядом, не было ни капельки дождя, ни намека на него. А тот самый мой старый знакомый все так же изо всех своих сил пышно цветущий в самом центре Колокольчик-Платикодон был весь усыпан маленькими капельками воды, точно праздничным конфетти. "Что это?" - подумала я. – "Ведь дождя-то не было. Откуда взялись эти капли?" И тотчас, будто точно настроенный радиоприемник, мой слух уловил какой-то звук. Как будто это было чьи-то всхлипывания. Я наклонилась к головкам цветков Колокольчика и поняла, что мне слышится именно его тихий плач.
– Что случилось? - спросила я, присаживаясь на корточки к нему поближе. - Почему ты плачешь?
И тогда Платикодон просто разревелся у меня на руках, как малыш от долготерпимых обид, полученных в детском саду. Колокольчик ревел навзрыд, и казалось, его ничто не могло утешить. Но через несколько минут, долгих, как часы, слезы размером со спелую горошину как будто перестали вырабатываться в его кустовом организме, и Платикодон начал потихонечку успокаиваться, поведав мне о несбыточной мечте всей его жизни, со временем превратившуюся в боль, похожую на огненную стрелу, сжигающую его изнутри до белого пепла.
– Ты же знаешь, - начал он, размазав по голубым лепесткам слезы, которые, быстро высохши, превратились в грубую корку, мешающую ему говорить со мной, - Ты же знаешь, что я уже давно расту здесь, и каждый год стараюсь цвести как можно больше своими цветками, чтобы разнести свое потомство в семенах по всему этому краю - в этом и есть все наше предназначение, весь смысл жизни всех на свете цветов, и мой в том числе. Я еще цвету, конечно же, и для тебя, чтобы дарить тебе радость и улыбку – она ведь тебе так идет. Но не только для этого я цвету... Как ты уже давно поняла, от тебя ничего не скроешь, у меня есть одна тайна, которую... которую я больше не могу хранить в себе одном!
И слезные рыдания снова захотели захватить его сознание, однако Колокольчик мужественно сдержал их стремительный натиск и не дал им совершить очередной набег. Вдохнув и выдохнув, немного помолчав, он продолжил:
– Однажды моя бабушка… Рядом с ней давным-давно я пророс тонким стебельком, прилетев семенами от родителей, растущих в противоположном углу дачного участка – нашего родового гнезда… Моя бабушка мне рассказала, что ей ее бабушка, а той – ее бабушка поведала одну самую заветную тайну о том, что когда-то очень давно, когда даже моих бабушек не было на свете, наше семейство Колокольчиковых, в которое входим и мы, Платикодоны, было родственно семейству Кувшинковых, и Кувшинки, милые мои Нимфеи, приходились нам очень дальними сестрами. Мне моя бабушка очень много рассказывала о них. Какие же они все-таки красивые! И я даже на них немного похож, - я улыбнулась.
– Так говорила моя бабушка, - немного стыдливо, повернув свою цветочную головку в сторону, досказал Колокольчик.
Глубоко выдохнув, словно выпустив пар недавних рыданий, Платикодон продолжил:
– Конечно же, никто из всех ученых-человеков и нас, цветов, никогда не поверит, что я и Кувшинка – дальние родственники. Да мы почти ничем и не похожи друг на друга, кроме тем, что мы – цветы. Если говорить уж совсем честно, я и сам в этом немного сомневаюсь. Но ведь моя бабушка, а ее бабушка – ее не могли обманывать друг друга и меня тоже? Ведь правда? - вопрошающе посмотрел на меня Колокольчик.
– Конечно, - с не дрогнувшей интонацией в голосе ответила я ему.
– Так вот, - уже без намека на проливные слезы, которым не было конца и края пять минут назад, бойко, по-ребячески, проговорил мой рассказчик, - видишь вон то Осеннее Яблоко с розовеющим бочком высоко надо мной на колоновидной яблоне? Оно висит на своем сучке, как на крючке, очень давно. Так давно, что я еще и не цвел, а оно уже висело. И это Осеннее Яблоко все время, сколько я его помню и знаю, смотрит за наш зеленый забор и ждет с замиранием в сердце своего Лесного Ежика, который должен, по его мнению, прибежать за ним из нашего леса и забрать его в свою норку на зимовку. Даже письмо ему написало. Представляешь!? Даже мне давало его почитать... - утихающим голосом сказал Колокольчик, а я, приподняв голову, взглянула на это, высоко висящее на сучке, будто забытая гостем кепка, еще совсем маленькое и зеленое Осеннее Яблочко с немного розоватым бочком...
Но голос Платикодона не дал мне надолго отвлечься и продолжил открывать свою единственную тайну.
– Ну так вот. Это Осеннее Яблоко висит высоко и ему видно гораздо больше, чем мне и всем моим соседним цветам. Оно мне как-то сказало, что там, за зеленым забором, совсем неподалеку есть пруд, и около него изредка можно увидеть коллекционера, ловящего бабочек. А откуда в пруду бабочки? - заискивающе спросил у меня Колокольчик, заглядывая мне в глаза. Я действительно задумалась над словами моего цветущего рассказывателя: "Какой там мог ходить коллекционер? В пруду... Да еще и бабочек ловить..."
– Вот! – с чувством безапелляционной правоты в голосе продекларировал Колокольчик. – И я тоже о том же задумался. Откуда в пруду могут жить бабочки? В пруду живут рыбы! - послышалась мне детская нотка в голосе моего собеседника. – А тут такие бабочки, что их стал ловить сам коллекционер! Чем они привлекли его интерес?
"И правда, чем же?" - стал не на шутку разыгрываться и мой интерес, как аппетит.
– Вот я и подумал, - мечтательно загнул один голубой лепесток к своему маленькому белому цветку в цветочной чашечке Колокольчик, - а что, если на том пруду, о котором говорило Осеннее Яблоко, живет Кувшинка... Самая настоящая Кувшинка! И самая красивая. Может быть, она приходится мне родственницей... Очень далекой или очень близкой - не знаю. Приходится мне сестрой, тетей, бабушкой, племянницей или не приходится мне никем. Разве это важно?! - будто подпрыгнув, с горящими, как пожар, глазами проговорил Колокольчик. – Хоть мне и говорила моя бабушка, что я на нее очень похож, но... мне кажется, что я на Кувшинку совсем и не похож. Кувшинка в сотню миллионов тычинок на свете красивее меня. А то и больше! — задумчиво произнес Платикодон. - И однажды, в одно прекрасное солнечное утро, когда ты еще спала в своей каморке на втором этаже, откуда ты иногда смотришь в окно и на меня тоже, - от таких слов уголок моих губ чуть приподнялся смущенно, - я дал себе самое честное слово, что с этого дня я буду цвести изо всех сил, изо дня в день всего нашего лета и даже немного осени, чтобы как можно больше семян-деток образовалось в моих цветочных чашечках. Чтобы потом, когда наступит нужное время, ветер разнес бы их по всей округе, как можно дальше от мне и от тебя, где после долгой зимы, ранней весной они проросли бы на своем новом месте жительства и превратились летом в такие же большие кусты Платикодона, как и я. И может быть, хотя бы одно мое семечко на могущественных крыльях ветра и долетит когда-нибудь до моей сестры, Кувшинки, которая растет вон там, в пруду неподалеку, где коллекционер ловит бабочек. Ляжет около нее где-нибудь на бережке пруда и прорастет маленьким стебельком. А на следующий год мое дитя-Колокольчик подрастет еще больше и будет таким же широким и высоким кустом, как и я. И вначале лета он начнет цвести моими крупными голубыми колокольчиками и наконец-то увидит ту самую прекрасную на свете Кувшинку. Как же я этого желаю! Мой юный счастливец наверняка с ней познакомится и подружится. Будет расти рядом с ней и цвести только для нее, восхищаясь ее удивительной красотой. И я очень хочу, чтобы даже не я, а мои семена-дети или даже внуки смогли осуществить мечту всего нашего рода Платикодонов, всех моих бабушек, которые мне рассказывали о Кувшинке и тоже мечтали увидеть ее своими цветами-колокольчиками, цвести рядом с ней и наконец-то узнать, родственны наши роды Колокольчиковых и Кувшинковых или нет, - словно выжав из себя весь свой воздух, проговорил мне рассказчик. А потом тихим голоском, немного поникнув цветами, добавил: – Да это и неважно, родственники мы с ней или нет. Главное, чтобы ветер успел разнести мои семена как можно дальше в округе в этом году и донести хоть одно мое семечко на бережок пруда, куда ходить ловить бабочек коллекционер, - уже более бодрым голосом проговорил Платикодон. – Ведь я уже совсем не молод. Расту на этом самом месте уже пятый год. И каждый год я цвету во всю свою колокольчиковую мощь, но ветер не разносит мои семена так далеко. Все время их где-то теряет по дороге. А я так хочу дожить до того момента, когда мои семена уже вырастут полноценным взрослым кустом Платикодона около Кувшинки на пруду, и на хвосте Сороки принесутся ко мне от них вести о той самой красивой на свете Кувшинке... - уже будто от предвкушения долгожданной радости и счастья начал было всхлипывать Колокольчик, и на его голубых лепестках стали появляться маленькие слезинки, похожие на хрусталики.
Как вдруг, неожиданно, как из подворотни таракан, подул Соловьем-Разбойником опоздавший, как нерадивый работник, ветер. Да подул так сильно, словно перед всеми извинялся за свое опоздание. И все уже тысячу раз простили ему очередной прогул, лишь бы он перестал так усердно выполнять свои профессиональные обязанности. Я еле успела унести свои ноги, руки, голову и все остальное от его стремительной атаки, и уже из окна своего теплого и укромного убежища на втором этаже, при тусклом свете одной лампочки наблюдала победное шествие ветра и дождя, как идут они в обнимку по всем кустам и знакомым мне цветочкам, не щадя своих сил и могущественных крыльев, разносят их семена по всей округе и даже дальше, выполняя самый главный и древний, как сама жизнь, завет всей необъятной флоры. Я, немного побаиваясь волчьего завывания ветра, доносившегося из щелей моей маленькой каморки, и непрекращающейся барабанной дроби дождя по крыше над низким потолком, была даже рада творившейся на улице погодной междоусобице, никому не дававшей выйти из дома. "Теперь-то семена Платикодона-Колокольчика точно долетят до того пруда, который виднелся Осеннему Яблоку, и взрастут на его бережке, где он через своих деток-Колокольчиков увидит ту самую Кувшинку..." - подумала я, поворачиваясь на бок под своим теплым одеялом. "Но где этот пруд? Я что-то его нигде в округе не видела и не помню, чтобы он где-то тут был. А уж тем более с цветущей на нем Кувшинкой. Надо бы его поискать..." – засыпая, точно медленно падая в колодец, как Алиса в Стране Чудес, останавливалась я на этой мысли.
Когда лихая летняя буря прошла метлой по всей улице нашего дачного участка, разбросав все вещи, поставленные умелой хозяйской рукой на свои места, солнце снова, будто золотым ключом, открыло новый день лета, и он, как чудодейственная лекарственная мазь, с самого своего восхода начал заживлять все раны и ссадины, нанесенные вчерашней волчьей стаей окрыленных стихийных разбойников, я решила отправиться – не на поиски капитана Гранта, с которым я так и не познакомилась, а того самого пруда, о котором мне столько рассказал мой знакомый Платикодон-Колокольчик. И, не заходя далеко за видимую из окна моей каморки на втором этаже округу дачных участков, в нескольких шагах по заброшенной и заросшей дикой и необузданной травой тропинке, я нашла то самое заветное место, видневшееся прудом Осеннему Яблоку с высоты колоновидной яблони. Да и я вспомнила, как когда-то, очень давно, на этом месте действительно был пожарный прудик, и вода в нем была удивительно прозрачная, и та самая красивая на свете Кувшинка, как говорил Платикодон-Колокольчик, в нем наверняка могла расти и цвести… Но когда пруд был жив своей прозрачной водой, колоновидной яблони на своем законном месте еще и в помине не было! И какой коллекционер, ловящий бабочек, ему сейчас здесь мог показаться? Кто тут мог ходить? Или просто ветер иногда останавливался здесь на отдых? Не знаю. Но сейчас картина моим глазам предстала безжалостная: со временем пруд пришел в запустение, вода оставила его берега, а дикая клеверная трава, словно змея, заполнила его дно собой, и от когда-то чистого маленького прудишки осталось одно небольшое пустое место.
Я стояла и смотрела на этот заброшенный, высохший и заросший прудик, вспоминала Колокольчик-Платикодон, его слезы, его мечту, его самую красивую на свете Кувшинку, которая могла бы цвести здесь, и его семена могли бы вполне долететь сюда на могущественных крыльях ветра, да и прорасти на каком-нибудь бережке. Стояла и думала. Ведь жизнь - это история, у нее нет сослагательного наклонения. Я вдыхала теплый летний воздух, после ночного дождя пахнувший мокрой травой. Стояла и опять думала, думала. И знала, что нужно делать. Знала! Но не стала делать ничего...