В предыдущих частях Юрий Кац рассказывал о доме страхового общества «Россия», его конфигурации, сложных переходах, старинных перилах и чердаках, а также — соседях по коммунальной квартире. Этот сюжет локальнее — комната и семья. Но границы его, тем не менее, выходят за рамки дома и даже Москвы, простираясь до берегов Оки и Черного моря.
С родителями мы жили хоть и отдельно, но одною жизнью: время от времени я что-нибудь такое выкидывал, что требовало их немедленного присутствия.
А постоянно пребывали они в то время в таком месте, где для въезда/выезда требовался специальный пропуск за подписью и с печатью. Где-то на Оке, в городке с таинственным, «пушкинским» названием Арзамас, которое тогда, как и само их Учреждение, находилось под смертельным секретом. Там они в передовых рядах научно-технических кадров трудовой советской интеллигенции во главе с самым молодым тогда в Академии академиком Сахаровым трудились на благо родины.
Дома они бывали редко. Да и бывать-то было особенно негде. Комната, которую мы с дедушкой Абраммихалычем занимали в квартире № 50, была у нас даже не перегорожена по тогдашней коммунальной моде шкафом. Хотя таковой и имелся. Огромный, трёхстворчатый, красного дерева, в стиле ампир, с оправленным в бронзу венецианским зеркалом в человеческий рост, он независимо стоял у стены, загадочно мерцая по ночам. Он имел какую-то свою, зазеркальную, внутреннюю жизнь. Этою тайной внутренней жизни, тщательно скрываемой внешним блеском наружных стен, а также стилем, пропорциями и общим смыслом конструкции шкаф напоминал дом в целом, был как бы его уменьшенной моделью.
Повернуть шкаф поперек, перегородить длинную, как вагон, комнату, мешал стоящий посередине круглый дубовый стол, тяжелый, как будто вросший в пол. Стоял он под такого же диаметра оранжевым абажуром с длинной бахромой, похожим на парашют с витыми шелковыми стропами. Абажур висел на алебастровом крюке, венчающем массивную лепнину в виде ромба в центре потолка. Этот тяжелый центр растягивался изящным бордюрным узором, бегущим по периметру потолка, с рельефными амурами по углам; такими же, как и те, что сидели на наружных стенах, только поменьше раз в десять.
Когда-то, наверное, всё это благолепие имело какой-то смысл, и остатки того утраченного смысла еще можно было прочесть то здесь, то там. Теперь же усталые стены и потрескавшийся алебастр потолка с аристократическим смирением терпели из последних старческих сил наш грубый советский быт.
Из родителей приезжала регулярно только мама, при этом всегда неожиданно - телефонные звонки были тогда не просты. Приезжала обычно на два дня в конце недели, хотя выходной был один, воскресенье, но дорога занимала четыре-пять часов в одну сторону, и ей давали еще субботу в счёт сверхурочных. Кроме того, она играла с администрацией в преферанс и была там своя.
Иногда на шефа нападал приступ беспричинного гуманизма, и он разрешал пустить кого-нибудь из работников в свой самолет. Выгода была сомнительная: летели после работы и садились ночью в Быково, где генералу подавали к трапу большой черный «ЗИМ», и там уж никаких свободных мест для трудящихся не было. Для этих существовала другая машина – с гордым названием «Победа». Серая, в шашечку, с зелёным огоньком. «Негров, китайцев и прочий народ в море качает другой пароход». Или трусить полтора километра на станцию с вещами и подарками к последней, вечно убегающей электричке.
Останавливалась мама у своих родителей на Миусах, деля визит между крепким бревенчатым домом старо-купеческого стиля и нашим псевдоампирным дворцом. Там она ночевала и отводила душу со своими, тут – меняла белье, варила суп, стирала, воспитывала. Оставляла после себя на нашей коммунальной кухне гирлянду стираных носков, кальсон и носовых платков, полный холодильник мяса, рыбы навага и всякой бакалеи. Морозить продукты было тогда не обязательно, они вследствие натуральности благополучно переживали неделю в маленьком холодильнике, а зимой между сдвоенными стеклами окна так и вообще настоящая морозилка получалась.
Обедали мы с мамой по воскресениям тоже в домике на Миусах. Дедушка Абрам Михайлович с нами туда не ходил, так как там было не кошерно. Ходил вместо этого в галошах и шляпе в синагогу в Спасоглинищевском переулке, между Маросейкой и Солянкой. Он вообще маму со всей ее «одессой» недолюбливал. Относился к ним с тем традиционным недоверием, с каким относится благочестивый бобруйский «миснагед» к босякам с какой-нибудь Малой Арнаутской.
Тот дедушка, мамин, адвокат, выпивал свои 150 под картофельный суп с мозговой костью и еще сто ко второму – и насвистывал увертюру из «Севильского цирюльника», а этот, папин, верил в целебные свойства кагора и при слове «опера» хватался за стетоскоп: слово это означало для него кресло дежурного врача в 12-м ряду, у прохода, в партере Большого театра. Вне рабочих обязанностей он посещал МХАТ, поскольку был среди его пациентов администратор того театра, один из воротил московского серого рынка.
Оба дедушки прилично зарабатывали за счет частной практики, но хороших денег ни в том, ни в этом доме не было. Папин их постоянно терял: подставлялся карманникам, просто ронял, доставая носовой платок, проигрывался в преферанс – студенческая слабость со времен землячества в Цюрихе. Мамин тоже имел слабость с молодых лет и Одессы-мамы – ипподром. Играл по мелочи, символически, «только ради лошадок», но так этим раздражал бабку, что она спасала то, что «чудом уцелело»: отправляла в Одессу, сестре, которая бесконечно строила там дачу на Фонтане.
Еще о Дома страхового общества "Россия": "Химеры Сретенского бульвара и чертополох в Подсосенском переулке", Сретенский бульвар: сокровища из коммуналки.
Полностью "Дом Россия", Юра Кацъ.
Делитесь своими историями! Почта emka3@yandex.ru