Маасква. СССР. Грязные фасады. Успенская церковь в одноименном переулке без крестов, на крыше берёзки. Очереди. Жутко одетые грубые люди.
Я хотел осмотреть соборы Коломенского.
Но куда там. Мама, после "Детского мира", потащила меня в "Белград" на Тёплый стан. Оттуда — в "Будапешт". Оттуда — в "Польскую моду".
Позднее я оценил концы, и был в изумлении. Непонятно, как я вообще смог. Помню, что меня тошнило в конце.
"Мама, хватит!"
Не, даже не слышала. У неё в глазах зажёгся нездоровый огонёк — индикатор типичного совкового робота - вещи, вещи.
Троллейбусы были набиты битком, метро — битком. А про магазины даже говорить нечего. Многоязычная толпа, причём, едва ли не половина — наши земляки, затопила всё. И мама, как полоумная, лезла и спрашивала, что дают. В одну очередь ставила меня, в другую вставала сама. Тут же рядом оказывались азербайджанки, и мама принималась с ними обсуждать, "что дают". На азербайджанском, которым она в Баку не пользовалась.
Брала какие-то шмотки. По нескольку экземпляров. "Это Эльвире, это Саре" и т.д.
Волок это я. К третьему магазину я шёл, сгибаясь под тяжестью набитых барахлом сумок. Она же вообще ничего не соображала и не замечала. В третьем магазине меня, наконец, обуяла ненависть. Дело даже не в том, что я едва стоял на ногах. Я просто понял — вечером нам уезжать, и Коломенского я точно не увижу. Не увижу даже Красной площади. Только магазины с этой толпой осатаневших совковых животных, толкающихся, хамящих, причём мы — из их числа.
Понятно, что мне тогда в голову не могла прийти мысль, что страна и система, которая доводит людей до такого скотства — проклята. Нет, конечно. Ненависть была направлена на маму. И тогда, возле магазина, там, где по сей день стоит брежневский истукан — "модернистские" бронзовые поляки в народных костюмах, я швырнул сумки и сказал, что дальше не пойду.
— Дрянь такая, ты матери не хочешь помочь?
И я сказал немыслимое:
— Чтоб ты сдохла, гадина мещанская!
Мама посмотрела на меня, моя добрая, интеллигентная мама — я этот взгляд по сей день помню — и выражение её глаз стало меняться, происходила перезагрузка, и погас этот хищный огонёк совкового робота, и появилось нечто иное — ужас и стыд, и отчаяние.
Она словно поняла, что эти эльвиры и сары, бакинские голотурии, совавшие ей заказы, узнав, что она будет проезжать Москву — они все пропадут, исчезнут, вместо со своим проклятым барахлом, и страна пропадёт, и всё на свете изменится, но останется только этот момент, причём на одном-единственном носителе — на макромолекулах моей памяти.
