Я несколько раз приходила в Дом общего собрания флагманов и капитанов или, коротко, Собрание. Вход был свободный, и я без помех проходила в большой зал, где на койках, а частично и на полу лежали до полусотни раненых, ожидающих операции, или выздоравливающих. Я заглядывала и в операционную, где доктора оперировали тяжелых раненых и делали очень много ампутаций там, где, на мой взгляд, можно было обойтись более щадящими методами.
На третий или на четвертый день моего прихода в Собрание один из докторов, делающих операцию, оказался без фельдшера. И без того хмурое его лицо казалось просто свирепым. Он несколько раз беспомощно озирался, как бы разыскивая себе помощника, но никто не подходил. Наконец, в самый сложный момент, когда он опять обернулся с выражением отчаяния, я подошла и предложила: - Вам помочь?
- А вы умеете? – спросил он.
Я молча кивнула и стала с ним рядом.
После операции, пока я делала перевязку, он получил возможность закурить.
Затем подошел ко мне и предложил:
- А вы не желаете стать медицинской сестрой?
Так я стала сестрой милосердия.
Еще пару дней я послушно помогала моему доктору, а на третий принесла приготовленные накануне пропитанные гипсом бинты и корытце с теплой водой. Случай представился почти сразу. На хирургическом столе оказался раненый в руку подпоручик, совсем молоденький, почти мальчик. Он плакал, умоляя доктора сохранить ему руку.
Наш доктор, такой, казалось бы, уже зачерствевший душой «эскулап», и тот оправдывался слегка дрожащим голосом:
- Ну пойми ты, чудак-человек. Ну, сохраню я тебе руку. А через несколько дней случится у тебя гангрена, и тогда ничто тебя уже не спасет – прямая дорога на тот свет.
- Лучше уж смерть, чем на всю жизнь оставаться калекой, – рыдая повторял юноша.
- Ну, молодой человек, это вы напрасно, – вступила в разговор я, - доктор, позвольте я сделаю ему гипсовую повязку. Она через полчаса застынет и позволит пару недель сохранить кости руки неподвижными. За это время кости успеют срастись.
Доктор некоторое время колебался, но за несколько дней работы со мной он убедился в моем несомненном профессионализме, и это решило все дело.
- Под Вашу ответственность, извольте, - решил он.
Посмотреть, как я накладываю иммобилизующую гипсовую повязку, собрались не только ходячие раненые, но и санитарки, и даже врачи. Уже через несколько дней, даже не снимая гипса, стало ясно, что рука заживает. Доктор разрешил мне сделать еще несколько таких повязок, но другие врачи, по-прежнему, относились к новшеству с опасением.
Все изменилось внезапно. Я делала очередную повязку, когда услышала за своей спиной строгий начальственный голос:
- А кто Вас надоумил делать такие повязки? Чья это школа?
Я обернулась и тотчас же узнала. Это был Пирогов, великий хирург. Это его портрет висел на почетном месте у нас в школе медсестер в 1941 году.
- Конечно же Ваша, Николай Иванович, – ответила я, - чья же еще?
И это была совершенная правда.
Пирогов самым решительным образом изменил саму систему медицинской помощи в Севастополе. Если до его приезда врачи работали практически порознь, то он создал мощную бригаду специалистов с узким распределением обязанностей. Разумеется, с ним во главе. Мне также посчастливилось оказаться в одном с ним коллективе.
Он работал изумительно четко и быстро, успевая делать множество операций за день.
Первую неделю Пирогов неустанно проводил операции и только после того, как поток раненых немного ослабел, занялся более глубокой реорганизацией лечения.
Кроме всего прочего, он читал и лекции для медицинских работников, и очень настоятельно рекомендовал переходить на использование гипсовых повязок и сохраняющее лечение огнестрельных ран.
Но главное, что он потребовал сделать, это применять принцип "рассеивания больных", иными словами, сортировки их по видам и тяжести ранений и заболеваний.
Еще одной среди множества других инноваций стало массовое применение Пироговым наркоза в качестве анестезирования.
Незадолго до приезда Николая Ивановича я тоже стала применять другую, не медикаментозную местную анестезию, причем весьма специфического характера.
Особенно удачно это получалось в случае ранения верхних конечностей.
Как это происходило, я расскажу на другом примере, почти совсем с медициной не связанным. У нас практически закончились бинты и корпия, которая до начала производства ваты активно использовалась в качестве перевязочного материала.
Каждый день я ходила к нашему каптенармусу, буквально вымаливая хоть немного бинтов. Однако этот прохиндей весьма жуликоватого вида попросту меня отфутболивал, обещая выдать все необходимое с приходом обоза.
Наконец обоз пришел, и я лично видела, как в надвигающихся сумерках крымцы разгружали тюки с расходным материалом. Каптенармус в очередной раз выставил меня за дверь, пообещав отоварить завтра с утра пораньше. Каково же было мое негодование, когда, придя на рассвете позднего ноябрьского утра, я вновь застала только пустые полки.
А этот подлец, вместо объяснений повысил голос и даже замахнулся на меня. Тут я применила против него тайный прием, после которого рука у него мгновенно потеряла чувствительность и бессильно повисла. Он, видимо, не понял в чем дело и замахнулся левой. И только когда упала и эта рука, он страшно испугался.
- Ну-ка, говори быстрее, куда ты девал наши бинты. А то я тоже самое сделаю с твоей шеей, и ты живо отправишься в ад, ворюга несчастный! - свирепо приказала я.
- Не убивайте меня, - пролепетал этот жулик, - я продал все перекупщикам-крымцам.
- Где они?
- Они везут тюки к французам, Вы еще можете их нагнать.
Я стремглав выбежала на улицу, не помня себя, как будто делала это множество раз, вскочила на стоящую у привязи лошадь и поскакала за уехавшей повозкой.
Когда я настигла беглецов, один из них выстрелил в меня из револьвера, а я, в свою очередь, не стала с ними церемониться. После этого случая каптенармус при встрече со мной всегда бледнел и отдавал честь, как старшему офицеру. Я никому не рассказывала об этом происшествии, но почему-то за бинтами стали отправлять непременно меня.
Вскоре после появления Пирогова начали приезжать медицинские сестры из недавно созданной великой княгиней религиозной общины. Большинство из них были уже среднего возраста, очень грамотные, некоторые дворянского происхождения. И все они добровольно вызвались поехать в действующую армию, подвергая свои жизни опасности.
Это были, без сомнения, прекрасные люди и патриоты России, но я видела, насколько они были не свободны даже в общении между собой, связанные строгими правилами общины и сословными предрассудками.
Сестры в большинстве своем не владели профессиональными навыками, поэтому они стали учиться ассистировать на операциях, ухаживать за ранеными, заведовать лекарствами и провиантом и сопровождать обозы с ранеными. Сестры прибывали небольшими группами и однажды, уже в конце января, я встретила среди них ту, чью книгу я читала в юности и перед портретом которой клялась бороться за жизни защитников Отечества.
Я сразу ее узнала, хотя на портрете она выглядела старше. И случилась удивительная вещь. Словно какая-то искра пробежала между нами. Даже по тому, что я говорила о себе, мол, вдова мелкого служащего, погибшего в дни первой же бомбардировки, и ею, внучкой известного полководца, дворянкой, должна была пролегать непреодолимая пропасть. Еще дальше мы находились друг от друга на самом деле. А вот, поди ж ты, мы сразу почувствовали друг к другу необъяснимое расположение.
Я, разумеется, никому из защитников Севастополя не рассказывала, кто я есть на самом деле. И в знании иностранных языков не признавалась. Только умение в уходе за ранеными и моя сноровка отличали меня от других сестер милосердия.
Поэтому, хоть мы были на равных в нашей неожиданной дружбе с Екатериной Михайловной, о себе, своем круге, порядках и обычаях в дореформенной России рассказывала больше она.
Я же в основном показывала то, что я умела, и что запомнила о сестринском деле со времен моей практики во время отечественной войны следующего столетия.
Мы поселились вдвоем в небольшом частном домике, хозяйка которого за небольшую плату готовила нам еду, которую мы наспех проглатывали во время краткого отдыха.
Все остальное время мы проводили в госпиталях в составе бригады врачей под руководством неутомимого Пирогова. Скоро уже и доктора начали обращать внимание на то, что большую часть времени мы проводим вместе. А Николай Иванович в шутку даже называл «наши две Екатерины» и находил, что мы похожи друг на друга, как если бы были сестрами.
Это был прекрасный, и в то же время ужасный период. Почти постоянно под огнем противника, дальнобойные пушки которого простреливали все пространство, мы по многу часов подряд, можно сказать, в голоде и холоде, занимались ранеными, спасая их жизни. Ну, а на свои жизни обращали тогда очень мало внимания, можно сказать, почти никакого. Ужасающие бедствия, связанные с огромными потерями от ранений, дополняли начавшиеся эпидемии холеры и тифа. Разумеется, болели не только раненые, но и лечащие их врачи, фельдшеры и медицинские сестры.
О себе я не беспокоилась, я сделала прививки против всех эпидемий, о которых знали в средине XXI века. Когда появились симптомы заболевания тифа у Екатерины Михайловны, я поначалу была настроена оптимистически. Однако затем появились признаки холеры, и двое суток я провела у ее постели сама не своя. Надежду мне внушал факт, про который знала одна только я. Еще только почти через полвека она должна будет выпустить книгу своих воспоминаний, а, значит, сейчас ее жизни ничто не должно угрожать. Поэтому смерть моей дорогой подруги сразила меня, как удар молнии. Мало того, что я привязалась к ней, как к самому близкому человеку, а тут еще нестыковки в моем знании о будущем.
- Как же так, - думала я, - но кто-то же должен написать эту книгу, а до этого руководить общиной в Санкт-Петербурге и организовывать движение медсестер в Турецкую войну?
В тяжелых раздумьях я провела бессонную ночь. И приняла для себя единственно правильное решение. Кто-то должен прожить эту трудную жизнь, спасти сотни русских солдат и совершить те подвиги, которые станут примером для множества русских женщин.
Так пусть же это буду я.