Окончание. Предыдущая часть здесь.
Достоевский всё же тенденциозен, но не более чем все остальные, к тому же есть и иные свидетельства.
Елена Штакеншнейдер, дочь известного петербургского архитектора, вспоминала: «Был у нас мастер высокомерия — знаменитый писатель и европейская известность — Тургенев. Тот умел смотреть через плечо и самым молчанием способен был довести человека до желания провалиться сквозь землю. Помню один вечер у Полонского, когда у него был он и известный богач, железнодорожник; было ещё несколько молодых людей не из светской или золотой молодёжи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил, но перед которыми все-таки расшаркивался. Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника надменностью и брезгливостью, невзирая на то, что тот был гостем его друга и что поэтому Полонский весь вечер был как на иголках. А железнодорожник и пришёл для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался. Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других обстоятельствах. А потом узнали, что в Париже, где нет «развитых» молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника…»
Его барство — не идейно, но просто имманентно ему по происхождению и воспитанию, что до тенденциозности как таковой… Проблема Тургенева, как мне кажется, именно в том, что её не было.
Я говорю, разумеется, об истинной тенденциозности. Если тенденциозность художника — следствие его подлинных убеждений, то она не только не вредит достоинству произведения, но, наоборот, может придать ему стократ большую ценность. Если же идеей прикрывается убожество мысли и недостаток таланта, тогда получается нечто жалкое. Достоевскому «идеи» творить не мешали. В «Нови» же Тургенева все до одного герои призваны просто произносить авторские мысли. Просто Тургенев в молодости прошёл школу Гегеля, и от него узнал, как необходимо образованному человеку иметь законченное, непременно законченное «мировоззрение», вот и пытался его иметь…
Тургеневскими устами говорит европейская цивилизация, и, кстати, Тургенев не только читал европейские книги и был своим человеком в кругу европейских писателей — Ренана, Флобера, Тэна, Мопассана, Доде. Но истолковывал всё по-своему. Ему говорили о железных дорогах, земледельческих машинах, школах, самоуправлении, а в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье, рай, безграничная свобода, крылья, — и чем несбыточнее были его сны, тем охотнее принимал он их за действительность. Тургенев из своего медвежьего угла отправился в Европу за живой и мёртвой водой, за скатертью самобранкой, за ковром самолётом, за семимильными сапогами, полагая в своей наивности, что железные дороги и электричество — только начало этих чудес... Отсюда и его атеизм — это даже не праздное безмыслие, а просто попугайство с Европы…
Но не всё так просто... Тургенев в окончании «Рудина» делает приписку: «Лежнев долго ходил взад и вперёд по комнате, остановился перед окном, подумал, промолвил вполголоса «бедняга» и, сев за стол, начал писать письмо к своей жене. А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть тёплый уголок. И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!»
Зачем Тургенев, европейский человек, веровавший в науку, прогресс, цивилизацию, всё же вспомнил о Боге — понятии давно и безнадёжно им осуждённом — в конце романа, в котором никто ничего о Боге не говорит? И главное, ведь все знали, что Тургенев Бога не признавал. Почему бы совсем не промолчать или сказать, как Ницше, что бесприютным скитальцам никто никогда не поможет? Я думаю, нет, я уверена, что пусть поздно, но он задался этим страшным вопросом: почему мировоззрение без Бога, как бы научно оно ни было, ничего не объясняет и ни с чем не примиряет?
По ранней мысли Тургенева, в жизни можно и даже должно уметь не видеть и не думать, когда нужно. И опять-таки это не его наблюдение, а результат европейского опыта, который учит этому, как высшей истине, к тому же считает, что в жизни есть нужные и ненужные люди. А Тургенев в последние годы своей жизни, мучительно долго умирая от рака, должен был казаться себе таким ничтожным, жалким, ни на что не нужным и лишним…
Понемногу он становился всё равнодушней к учёным теориям и идеям, когда-то представлявшимся самым нужным в жизни.
В его лице, измученном долгими страданиями все резче из-под европейского грима проступали русские черты. Он начинает чувствовать всю ненужность европейского образования. Но человек — консервативное существо и тот, кто много лет подряд был убеждённым материалистом, трусливейшим существом и больше всего на свете боялся смерти, не согласится уверовать в бессмертие души, даже если бы ему доказали истину more geometrico. К тому же ещё самолюбие! Люди ужасно неохотно признаются в своих заблуждениях….
Тургенев не верил в страшный суд и в вечное осуждение почти до последнего года своей жизни. Только перед смертью — среди невыносимых физических мук — впервые в жизни у него явилось серьёзное подозрение, что наука обманула его, и вера, до сих пор объяснявшаяся путаницей неясных представлений, имеет под собой больше оснований, чем стройные системы, опирающиеся на бесчисленное множество добросовестно подобранных фактов...
Последние письма Тургенева проникнуты мистическим ужасом. Почва уплывала него из-под ног. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы задержать её, но они ни к чему не приводили. Ещё недавно слова: «все проходит, только добрые дела остаются» — казались истинным талисманом, способным охранить человека от дьявольского наваждения. Теперь же — «польза, идеалы, добрые дела» — все эти слова оказались непригодны.
Но «страшный суд» — разве какой-нибудь из современных образованных людей верит в такие сказки? Настоящий культурный человек даже и перед смертью продолжает думать о прогрессе, как Базаров заботился лишь о том, чтобы умереть как можно красивее и даже в последние минуты жизни не изменить своим убеждениям.
Но Тургенев не был в этом смысле ни «нигилистом», ни «настоящим европейцем»: ему было страшно. Никто не мог помочь. Правда, кому и какое дело до того, что писатель не спит по ночам, что его тревожат мучительные думы о близкой смерти, что у него уходит почва из-под ног, что он теряет веру в идеалы? Писатель должен поучать, наставлять или, по крайней мере, развлекать читающую публику. А какой же он учитель, если сам не знает, что с ним происходит? Свои «Стихотворения в прозе» Тургенев первоначально назвал «Senilia», «Бред».
Прежние ясные суждения растеряны, как детские игрушки и юношеские тетрадки. Только иногда в письмах к знакомым встречаются ещё привычные слова, но только потому, что, он понимает: других слов эти люди не поймут.
Уже с 1878 года, за пять лет до смерти, Тургенева начинают посещать страшные видения, которые он уже не в силах отогнать. Культурные задачи, вдохновляющие лучших людей, европейская мораль, примиряющая с ужасами смерти, — обо всем забыто. Открылась великая тайна жизни, и все прежние убеждения оказались лишними. Впервые за всю долгую свою жизнь, Тургенев позволяет себе отступить от своего европейского миросозерцания и вступить на тот путь, по которому шёл столь ненавистный ему Достоевский…
Полезен или вреден человек для общества, способствует ли он прогрессу или он был «лишним» — Тургеневу теперь всё равно. Он не может не спросить себя: а что, если образованная Европа ошибается? Может быть, всё, что его «мировоззрение» отбрасывало, как ненужный хлам, таит в себе самое значительное и важное, что только бывает в жизни? И даже «лишние люди», отбросы цивилизации, заслуживают не только сострадания?
Что, если эти лишние люди, из которых никогда ничего не выходит, которые в этой жизни не умеют и не хотят сосредоточить силы на осуществление одной маленькой полезной задачки, вдруг окажутся правыми, самыми главными и нужными?