«Теперь ты знаешь. Вернее нет, не знаешь, как не знаю я, но я уверена», — писала Люся. «Могу думать так, а могу по-другому, и так, выходит, было или нет. Продолжается или нет. Но, я уверена, было и продолжается, и будет дальше. А ты теперь реши, что думать тебе».
Слова замыкали длинный лохматый текст, разбитый на пять телеграм-сообщений. Люся повторялась, мысль блуждала, перескакивала с одного на другое, но ошибок почти не было. Наметанный глаз Игната заметил всего две, и обе — пресловутое поглощение тире запятой — в котором ошибался и сам. Перечитывал Розенталя, но так и не выучил.
Слишком много троеточий. Люси не знала — не что сказать, а до которого момента предать электронной бумаге свои предположения, которые один в один совпадали с предположениями Игната — в зависимости от того, будут ли они написаны, останутся тайной или занавесь приоткроется. Люся писала, что могла бы что-то придумать, чтобы убедиться в этом точно или отвергнуть. Поставить камеру: «Я вовсе не дурочка, сообразила бы, как это сделать». На худой конец микрофон. «Да, это могло бы дорого мне обойтись, но тогда бы я знала точно. Вот только зачем?».
Письмо Игнат перечитал раз, прочитал второй, бросил планшет на диван, взял, перечитал снова. Что-то поделал — он не помнил что — он не думал о том, что он делает. Может, просто подумал, о чем-то отвлеченном. Помедитировал, как он пытался, когда не писалось, нарисовал маркером черную точку на стене — не помогло. Тогда Игнат вспомнил, как они с матерью лежали на траве, над ними было небо, высокое и синее, и мать сказала, что если представить, что небо не вверху, а внизу, а ты лежишь над ним, прилипнув к земле, и вот-вот отлипнешь и полетишь вниз, в эту синюю бездну, то можно испугаться. Игнат представил и испугался. И так, вспоминая эту историю, он начинал писать, когда не писалось.
Люси старалась, а может, у нее была расположенность. Зачем то же она поступила на филфак? Игнат подумал, что с первого захода, с экрана, не написал бы так. И уж точно не написал бы в таком состоянии. А может, Люси привыкла, и теперь ей все равно. Но, зачем то же она набрала свое послание.
Она писала, что не думает, что Алиса что-то понимает — на следующий год она пойдет в четвертый, дети в этом возрасте улавливают — но она не думает, что Лиска понимает: все это накрыто колпаком семейственности. А Костя? О нем и речи нет. Что может понимать трехлетка? Алиса рассматривает коробочку с пазлами, очередные пазлы, подаренные Натой. Костя катает по столу машинку, очередную машинку, подаренную Натой. Сегодня я даже накинула на плечи платок, очередной платок, подаренный Натой. Люси писала, что она любит платки, Алиса любит пазлы, а Костя, разумеется, обожает машинки. И вот сегодня Люсе показалось стыдным то, что она сделала с платком Наты прошлый раз. Прошлый раз Люся протерла им плиту — плита засалилась после жарки, и я взяла платок и вытерла им плиту — тщательно-тщательно, надевала платок на палец и терла по краям. Самое интересное, писала Люся, что я не выбросила платок, и не бросила его в грязное, а убрала в пакет и отнесла в гараж. Почему именно туда, не знаю, но я положила его на коробки с колодками для его бээмвэ.
И вот в этот раз — который происходит сейчас, когда Игнат читает письмо — Люсе показалось неправильным то, что она сделала с прошлым платком. Люся накинула платок на плечи и он «жег», как будто был пропитан кислотой — все то время, пока мы сидели, он шпарил мне кожу — но Люся не сняла его. Я просто уберу этот паток, теперь я складываю платки аккуратной стопочкой в отдельный специальный шкаф — платки подаренные твоей женой — конечно, они не должны контактировать с моими вещами. Потом, когда-нибудь, может быть, я посчитаю платки, — будет чем заняться, на старости лет. После точки шли три смайлика — три первых смайлика в этом письме. Игнат подумал, что «контактировать» не лучшее слово, что он бы написал «соприкасаться», но дышать уже стало тяжело, а в таком состоянии — когда нельзя вдохнуть полной грудью, думать о словах — не самое то, о чем стоит думать, это просто автоматизм — особенность мышления.
Машинки, подаренные Косте твоей женой, валяются по всему дому, писала Люся. Костя играет с новой и забывает, а я потом собираю и убираю — сначала в коробку, а теперь я придумала! — на этом месте голос Люси стал восторженным — умелому читателю, коим является… должен быть каждый писатель, положено ведь слышать авторскую интонацию. — Я придумала, писала Люся, я приспособила под машинки сундучок, я специально купила его, и он тяжел, Костя сам не откроет, а я поставлю его подальше — машинки подаренные Натой не должны перемешиваться с другими игрушками. А с пазлами что делать я не знаю, — предложение не содержало запятых, но это не было ошибкой: Люси произнесла его на одном дыхании, возможно, она проговаривала вслух, когда писала, — Игнат тоже так делает, иногда. Прошлый раз, когда я помогла Алисе собрать… дельфинов… да точно дельфинов! я заплакала. Ищу пазл, а слезы катятся из глаз. Алиса посмотрела на меня так… так… глаза у нее стали как два хабра (кажется, так называется телескоп?)…
Ты еще можешь думать о телескопе, девочка?! Нет, он называется не так.
Тогда я сказала ей, что вспомнила, как в Дании убивают дельфинов, и поэтому разревелась. Ты знаешь, я и правда могу разреветься из-за дельфинов, мне кажется, каждый нормальный человек может разреветься из-за дельфинов, но в тот раз я плакала не из-за этого, и не из-за того, что я знаю. Из-за обыденности, механистичности что-ли. Ната всегда приезжает к нам в два, не хватало еще, чтобы она приезжала вечером. Мы пьем чай, все вместе. Мы обедаем раньше, ты знаешь, а Алексей обедает в четыре. Они встают из за стола — вначале муж, мой муж, потом твоя жена — она не смотрит на меня в этот момент. Иногда Алексей говорит: «Ну, пойдем посмотрим, что набросал брательник», а иногда не говорит ничего. Ната берет портфель с твоими распечатками… зачем, скажи мне, в наше время распечатки? Она идет наверх, по винтовой лестнице, ты видел ее, Лешка идет за ней, я слышу их шаги по балкону, ты стоял на том балконе, и я различаю их шаги — ее каблуки и его ботинки — он ходит по дому в мягких ботинках на босу ногу — ее каблуки слышны больше.
Через пару часов она и он спускаются, в руках у нее тот же портфельчик, который мне хочется сжечь, со всеми твоими распечатками — как вначале хотелось сжечь и ее. Быстро прощается, уходит, такси к этому времени ждет ее у ворот. Она молодец, твоя Ната — смотрит в глаза! Как будто и правда они там наверху в его кабинете, ты был в его кабинете, читали твои опусы. Я не уверена, что Алексей их вообще читал.
На этом месте дыхание Игната замерло и снова пошло, но стало глубоким. На лбу выступил пот.
А я читала, продолжала Люси. По-моему, неплохо. Ты, не зря получаешь свои деньги. Которые тебе платит мой муж. И твой брат.
Последние две фразы не были продолжением трех первых. Игнат подумал, что Люси некоторое время сомневалась, стоит ли писать их.
Ната уходит, Алексей садится обедать, я накрываю ему, Марта не приходит к нам по-субботам, ты знаешь, и он ест! Он всегда много ест, ты знаешь, как он ест, ты… вы обедали с нами, бывали с нами за столом; но после Наты он ест так, что все, что я накрываю на стол — оладьи, лазании и харчо влетает в него словно в топку. Я знаю, после чего он так ест. После меня он тоже так ест)))
Предложение заканчивалось бесчисленным количеством смайликов.
Не знаю, открыла я тебе тайну, но вот еще что, я думаю: а может, нам тоже это сделать? И снова очередь улыбок. Как ты на это смотришь? Ладошки, смайлики опять. Вот собственно и все.
Игнат убрал планшет. Открыл ноут. Воздуха не хватало. Игнат нажал на пуск.
Ну что ж, ничего нового он не узнал. Алешка и на свадьбе смотрел на Нату масляно. Вначале сдерживал себя, как стал хмелеть, не отводил глаз. Пару раз они танцевали, алешкина рука лежала внизу талии, Игнат подумал, еще немного, рука переместится ниже и вопьется — и ком собрался в горле. Игнат подумал: если бы они были одни, это произошло бы. Она бы сделала это с ним, хотела она или нет, но Алешка таков: умеет брать.
Братья, а настолько разные — полная противоположность! Может, это потому, что разные отцы.
И потом, когда они сидели бесчисленное число раз, как пишет Люся, за столом и в шезлонгах, Алешка рассматривал Нату, и иногда его взгляд проскальзывал по ней горячей плеткой, а иногда задерживался и проникал. Тогда у Наты багровели щеки, и она складывала руки на груди, а Люся… она начинала как-то странно суетиться, как будто пыталась вспомнить, куда бы ей успеть, — да куда можно успеть хозяйке дома с двумя гувернантками?
Когда Игнат сказал, что закончил свой первый роман, но его не приняли, — правда, Игнат отправил его в четыре издания, и почему-то дальше не смог отправлять, засел за новую вещь, идея которой уже была обмусолена в голове, — хотелось писать и писать не переставая, но отрываясь ни на что, и даже сварить себе кофе было лень, а только стучать по клавишам, — Алешка сказал: «А знаешь что? Ты распечатай, а Ната пускай привезет! Пообедает с нами!». «Ага!» — сказал Игнат, а почему нельзя прислать по почте файл… подумал, но мысль тут же ушла из головы, — все, что говорил Алешка, становилось незыблемым, правильным.
И когда Ната первый раз приехала от него, от них, от него, от них, от него… она улыбалась, но глаза ее блестели и голос дрожал. Она сказала, что Алешка выкупил права за сто пятьдесят тысяч, и готов… на этом месте Ната запнулась… готов и дальше выкупать его новеллы, что ему роман понравился, он что-нибудь придумает, может, закажет сайт или наймет человека, который будет продвигать его творения, а он пусть сидит и пишет спокойно — у него определенно талант. Сказав это, Ната быстро стремительно переоделась и бросилась в ванную, и провела там час или больше, — Игнат подходил к двери и иногда слышал воду, а иногда тишину, — сквозь шум воды слышал звуки рвотных позывов, но может, ему показалось.
И стало так: за месяц он заканчивал небольшую вещь, ужастик или легкую эротику, Ната отвозила распечатки Алексею, в субботу, реже в воскресенье, она уезжала на желтом такси в час и возвращалась в пять с деньгами — сумма каждый раз была разной, и как-то раз Игнат посчитал, что брат платит ему за каждый лист, а иногда немного набавляет, но сумма всегда прилична, ее хватает на три месяца безбрежной по их меркам жизни, без излишеств, ее хватает Нате на одежду и на украшения, которые она сама выбирает на Новый год, 8 Марта и Пасху — Игнат достает бумажник и расплачивается, но он терпеть не может эти подарки, он ненавидит эти подарки — и так и было с самого начала — с самого начала он знал, что эти деньги заработаны не им, а Натой, а Алексей просто подгоняет их под число листов, и если ему прислать пачку чистой бумаги, расплатится и за нее, потому что не открывает — они, его брат и его жена, заняты другим в домашнем кабинете Алексея, который он показывал после ремонта, перестройки, когда нарастил мансарду на дом — в том кабинете есть диван — огромный низкий диван, на котором неудобно сидеть, а только лежать.
Ната быстро привыкла, и очень скоро — на третьей или четвертой «передаче материалов» — заметить по ней стало невозможно, но все таки можно заметить: когда они садились за стол и пили чай, Ната не смотрела Игнату в глаза, а если и смотрела, то как-то бегло, — а потом научилась смотреть, — но вот что осталось: приехав, когда он обнимал ее у двери, она не обнимала его, а когда он пытался поцеловать, прятала губы — она уклонялась — она делала это намеренно, желая дать ему какой-то знак, какую-то зацепочку — ее начало заводить.
Ее штормило, и теперь она сама хотела ехать: когда Игнат печатал, она подходила и обвивала руками его шею, и целовала в темя, а он… он накрывал своей рукой ее теплую руку, и тогда она спрашивала: «Идет?» Но иногда она спрашивала: «Заканчиваешь?»
Оно, то, что разгоралось в ней, хотело, чтобы он поскорее закончил.
После каждой поездки она покупала себе и Игнату подарок. Последним ее подарком себе стал хаоми с выгнутым по краям экраном. Игнату она подарила рубашку-хамелеона.
И вот теперь письмо. Что делать с ним? На экране появилось окно ввода пароля. Игнат набрал. Неправильный пароль — холодные пальцы не слушались, в подмышках стало мокро и липко. Переключить раскладку… Игнат переключил на инглиш и ввел пароль снова. После секундной паузы: красотка, загруженная вариэти с фликра, сменилась новой красоткой, вверху крутились счетчики дропбокса и меги, в которых Игнат хранил готовые опусы и наброски, аккуратно раскладывая их по папочкам, и складывал картинки — девицы в неглиже — а Ната все равно лучше, она как те бразильки miss с сайта виксцээрком, который весь закачал Игнат с лабы — 70 мегатонн, и смотрел, пока Наты нет дома, а нет ее может быть только по одной причине — она у Алешки — она не приспособлена работать, а если отпустить ее работать, с ней сделается то же, что делает с ней Лешка, ее загонят и сделают с ней то же, что делает с ней брат, или еще хуже, — и пусть она лучше с Алешкой.
Осознание происходящего, новое, нахлынуло, окатило волной, в ней было что-то жгучее, словно экстракт крапивы, в ней было две боли — черная, которая приводила в движение кишечник Игната, наматывала ливер на жернова, заводила ершики в шейных сосудах — они крутились больно и мучительно. Но была и другая боль — сладкая, определить ее ни в реакциях, ни в цветах, Игнат не мог — но знал, что именно она и придает ему силу писать. Курсор скользнул по загорелому телу красотки, замер на иконке — Игнат нажал на кнопку. Мышь отозвалась отвратительным щелчком. Секунды гулким метрономом звучали в голове.
Первая строка представляла собой набранное одиннадцатым кеглем курьера название шаблона — typewriter — на ее месте предстояло написать заголовок. Игнат задумался, пальцы с давно нестрижеными ногтями зависли над клавишами.
«Бартство», — набрал Игнат, посмотрел на экран и утопил бэкспейс. Слово исчезло.
— Печатать аккуратно. Медленно. — произнес Игнат словно мантру.
Живот сдавило спазмом, Игнат выпустил газ — хлопок случился громким. Игнат прислушался, в доме висела тишина. Посмотрел на часы: до возвращения Наты оставалось часа полтора, если останется сил заскочить в бутики — все три, но сейчас она у него. Она — еще в его кабинете.
С чего начать?
«Она еще у него», — напечатал и стер.
«Диван, огромный красный диван, был отвратительно низким». Напечатал и стер. Ершики в шее начали стихать.
Игнат достал планшет. Пароля на планшете не стояло — провести снизу вверх пальцем и вуаля. Открыл телегу, прокрутил подписки. Письма не было. Ткнул в поисковую строку, набрал «Люси», набрал «Люся». Ничего. Пустота.
Бросил планшет на стол. Главное — не останавливаться.
«Она не дура. Настроила письмо на ликвидацию». Как лучше: самоликвидацию или просто? Напечатал и стер.
Да что ж такое?! Ершики в шее замерли, дышалось глубоко и свободно. Мысли обретали формы, слова начали складываться. Единственное, что он умеет, и то, похоже, не очень. Попросить Нату рассказать, затем по памяти — такое не забудешь! — переложить ее рассказы на бумагу?!
И как он это скажет? «Я знаю, что ты… Я знаю, что вы…». «Я знаю, что ты знаешь, дорогой!».
Она может уйти, если игра откроется? Навряд ли, но…
Что он тогда будет делать?
И каждой клеточкой Игнат вдруг осознал, что он боится нарушить этот хрупкий мир. Боится что останется один, без денег. Боится остаться с Натой, но без денег, — а это еще хуже, кромешный ад, — Ната привыкла хорошо одеваться, ей нужно хорошо одеваться, ей нравится, когда мужчина раздевает ее взглядом, поэтому она не любит слишком короткое и слишком открытое, но длинное и закрытое она не любит еще больше, но вот уж что всегда при ней, на чем она всегда — так это шпильки. И если у нее не будет шпилек, кулонов и серег на новый год, блузок цвета металлик и клеверных невесомых туник, под которыми так восхитительно смотрится ее тугая грудь, не будет ее хенде, на котором она гоняет за продуктами, но только не к нему, — она не может вести машину после того, что делает с ней твой брат, Игнат! — ее найдут, или она найдет, но скорее ее, — найдет тот, кто захочет платить, кто предложит платить, немедленно без лишних разговоров, — и она согласится, а он, Игнат, будет точно так же догадываться об этом, но тогда ершики в сосудах не остановятся, и ворот в животе не остановится, потому что этот человек будет чужим, Алешка же свой, хотя и отцы у них разные.
Слюна стекала с подбородка. Игнат спохватился и промокнул губы рукавом клетчатой индийской рубахи.
А вот что:
« — Знаешь, что главное, когда работаешь дома? — спросил он, и не дождавшись ответа сказал: — Не пердеть. Чтобы потом на людях не попасть в неловкое положение. Это входит в привычку».
Игнат печатал. Длинные ногти звонко били по клавишам.
