…Когда я стал интересоваться книгами, то первые мои действия, как водится, привели к потерям. «Историю» Соловьева я отдал одному сайгоновскому знакомому в обмен на кучу ерунды. А она уже стоила под сто пятьдесят рублей. Но постепенно, по мере погружения в мир книжников, я начинал ориентироваться в ценах и приемах барыжничества. Благо опыт собирания виниловых пластинок у меня имелся. Кстати, на пару американских дисков я выменял себе Четьи Минеи, Жития Святых. В кожаном переплете, на церковно-свявянском языке. Издание было не очень старое и не особо ценное, но выглядело убедительно. Мою маму оно очень раздражало. А я постоянно выходил с каким-либо томом Жития Святых на кухню и начинал читать. Благо на истфаке я курс древнерусского языка прошел. Мне нравилась мистическая напевность языка. Мама, атеистка, раздраженно отмахивалась. Делал я это нарочно и теперь мне стыдно…
Если раньше я ходил в кафе «Сайгон» на углу Владимирского и Невского проспектов для того, чтобы обменяться мнениями о новых пластинках, то теперь наша компания уже говорила и о книгах. В определенном смысле, меня подталкивали собирательские успехи приятеля-битломана Коли Баранова. Он постоянно показывал редкие издания Зощенко, Аверченко и Тэффи, хвалился какими-то западными детективами, о которых я и не слыхивал. Вообще, воздух ленинградского общения был пропитан разговорами о литературе и кино. Друг Никита Лызлов каждое лето собирал компанию для поездки на Московский международный кинофестиваль, потом возвращался полный впечатлений. Я все собирался поехать с ним, но так и не собрался. Все следили за новинками журнала «Иностранная литература», выходившим тиражом в сто тысяч экземпляров. Как только там появился роман Маркеса «Сто лет одиночества», так его сразу все прочитали и начали обсуждать. Думаю, не только в Ленинграде. Огромная страна от Калининграда до Владивостока обменивалась мнениями. Не успели там же опубликовать элитарного Питера Хандке, как мои товарищи Коля Зарубин и Женя Степанов принесли сочинения этого австрияка и стали рекомендовать, как сюрреалистическую рок-прозу. И я старательно пытался понять, что означает повесть «Вратарь в ожидание одиннадцатиметрового удара». Этим, кстати заметить, создавалось единое интеллектуальное поле Советского государства. Цензура отечественная оказалась во много крат слабее цензуры западной. В Советском Союзе переводили все новинки, в которых не имелось выпадов против коммунистического режима. Чего стоит только пятидесятитомная «Библиотека США» - от Вашингтона Ирвинга до Курта Воннегута!
На Западе советских авторов практически не издавали. Там высоко ценили русскую классику да продвигали некоторых диссидентов типа Солженицына.
Дух же народа проявляется именно в литературе. Когда «железный занавес» рухнул, то эта начитанность сыграла с нами злую шутку – мы пошли к американцам навстречу, думая, что они, как хэмингуеевский «Старик и море», а они представляли бывших советских в виде Шварценеггера с «Калашниковым». Кстати, до сих пор так и представляют. Потому что современной нашей литературы, а значит и нас, не знают… Но это я соскользнул уже в иные времена.
Одним словом, нахватавшись приемов, я сделал несколько приобретений. Однажды по дороге из университета я решил сдать ненужные учебники. Имелся букинистический магазин и на ул. Герцена перед аркой Генерального штаба. Сел в очередь – очередь еле двигалась. Увидел в сумке соседа старые переплеты. Сосед бурчал, что куда-то опаздывает. Я посмотрел книги и выкупил у него пять томов по пять рублей, хотя, став семейным человеком, уже столкнулся с финансовыми проблемами. Это были тома собрания Мережковского, издание Вольфа 1911 года. Я их потом, если честно признаться, продавал задорого и поштучно, серьезно пополняя семейный бюджет...
Продолжение следует...
- Предыдущая глава
- Спасибо, что дочитали до конца! Если тебе, читатель, нравится, жми палец вверх, делись с друзьями и подписывайся на мой канал!