…по вечерам мы рисовали дом, как он выглядит снаружи – это было тем более странно, что никто из нас не знал, как выглядит дом снаружи, потому что никто из нас снаружи не был. Мы тщательно вымеряли ширину и высоту стен, расстояние между окнами, представляли себе, какими могут быть окна. Кто-то даже говорил, что снаружи вообще нет никаких окон, вот так, внутри есть, а там нет, а почему невозможно, кто сказал, что невозможно, вы там были, снаружи, вы знаете? Нет? Вот то-то же.
Потом была война тех, кто за окна снаружи против тех, кто против окон снаружи, потом никто не победил, в Доме была разруха на много лет, и было уже не до того, чтобы рисовать дом. Потом потихоньку вернулись к нормальной жизни, снова стали по вечерам рисовать дом. Кроме, конечно, тех залов и комнат, где рисовать дом было запрещено под страхом смерти.
По вечерам рисовали дом – все четыре стороны, и сверху четырехугольную крышу, и внизу фундамент. Гадали, какого цвета дом снаружи, или у него обои, как внутри, или что-то другое. Были школы, которые требовали рисовать дом снаружи с обоями, были и школы, которые разрешали рисовать наружные стены другими красками и даже украшать их колоннами и лепниной.
Но это все, конечно, было так, баловство, дилетантство, да, баловство, говорили мы, то ли дело в главных залах, где собираются светила науки, вот недавно они пришли к выводу, что чтобы узнать, каков дом снаружи, надо увидеть в окна на улице другие дома – и наш дом будет такой же, ведь все дома одинаковые. Кого-то даже наградили за это, за Теорию Других Домов и Одинаковых Домов. Так-то оно так, только вокруг нашего дома не было никаких других домов, и были ли они вообще – неизвестно.
Рисовали дом. Четыре стены. Крышу. Фундамент.
Вечером рисовали дом. Нам повезло, мы жили в свободных сообществах, где можно было рисовать дом, и более того – можно было рисовать на нем снаружи не обои, а что захочется, и даже недавно внесли на рассмотрение законопроект, который разрешит рисовать на доме снаружи колонны и лепнину, ну а что, все прогрессивные сообщества уже разрешили, и нечего слушать всяких старых ворчунов, что сначала колонны разрешат, потом лепнину, а дальше что? Еще разрешат рисовать дом снаружи со светильниками, картинами всякими, это ж вообще вся наша цивилизация к черту рухнет…
…мы сказали ему, что он неправильно рисует дом. Что стены должны быть ровные, прямоугольные, а у него прямоугольники получаются косые, стены косые, и окна, и почему он рисует только две стены, и крышу, а где же еще две стены и фундамент, неправильно это.
Мы первый раз видели, чтобы рисовали так, мы такого не ожидали.
И мы никак не ожидали, что он скажет – нет, правильно.
Что он скажет – так надо.
Мы смотрели на него, мы не понимали, почему так надо, кому, как, зачем.
- Так надо, - говорил он.
И показывал игральную кость.
- Вот, смотрите, говорил он, вот мы смотрим на неё, вот мы видим три грани. Сколько у кубика граней?
- Шесть.
- А мы сколько видим?
- Одну.
- Или две.
- Или три.
- То-то же… и с домом нашим так же, чтобы нарисовать дом снаружи, надо одну его стену нарисовать. Или две стены, вот так, под углом. Или две стены и крышу.
Смотрели.
Слушали его.
Ошарашенные.
Совещались, решали… Ну, конечно, не мы совещались, это уже в высших кругах совещались, что это, конечно, гениально, и это, конечно, правильно, только… как бы это… ну… слишком смело, что ли, слишком… радикально, ну не готовы у нас люди к такому… не готовы…
Надо уходить, сказал он нам.
Надо уходить – сказал он, он вообще был умный, он сказал нам – надо уходить еще до того, как там, в верхах, догадались, что лучше бы от нас избавиться, а то мало ли, ведь мы же все видели, как надо рисовать дом снаружи, мы, конечно, по-прежнему рисуем неправильно, чтобы не было смуты в умах, но мало ли, не выдержит кто, да и как можно рисовать неправильно, когда знаешь – как надо?
Надо уходить, сказал он.
По вечерам мы рисовали дом. В дальних комнатах, когда-то заброшенных, а теперь мы растопили там камины, отряхнули пыль столетий, даже постирали пледы и одеяла.
По вечерам мы рисовали дом.
Неправильно.
…а потом он сказал нам – неправильно.
Когда я рисовал на доме снаружи синие цветы.
И он сказал – неправильно.
И показывал, что снаружи должен быть красный кирпич, темно-красный, понимаете, и белые колонны, и все, а крыша из темно-красной черепицы, и труба из темно-красного кирпича, вот так, и так, вот, смотрите, темно-красный, цвета запекшейся крови…
Мы недоумевали.
Мы обступили его, мы спрашивали, как это так возможно, как он догадался до того, что дом снаружи из кирпичей цвета застывшей крови.
Мы спросили.
И увидели, как он побледнел. Еще силился что-то сказать, про какие-то сложные умозаключения, но мы уже понимали, сказать ему нечего.
Мы убили его той же ночью, и большой зал был цвета запекшейся крови.
На всякий случай сожгли – мало ли чего ждать от того, кто...
…чш-ш.
Ни слова больше.
Мало ли.
По вечерам мы рисовали дом – две стены под углом, крыша, кирпичи и черепица цвета запекшейся крови, белые колонны и рамы. Мы уже не могли рисовать его иначе, мы пытались вырисовывать четыре ровные стены, обои, прямоугольную крышу – и не могли.
Что ты сделал с нами, говорили мы.
Что ты сделал с нами.
Они пришли за нами ближе к рассвету – странно, что не в полночь, а ближе к рассвету, должно быть, ждали, когда крепко уснем. Они стреляли – вот это странно, что сразу стреляли, не арестовывали, не допрашивали, - никак я не ожидал, что будут сразу стрелять, да никто не ожидал.
А дальше все было как во сне, распахнутое окно, покатая крыша под окнами второго этажа, решетка крыльца – я уже знал, что у нашего крыльца есть решетка, он рисовал мне, я даже знал, что там чугунные птицы на решетке и фонарь на цепи, и по решетке можно спуститься, а потом прыгнуть на ступеньки, их семнадцать, и по садовой дорожке в сторону ворот, я знаю, что на воротах кленовые листья из чистого золота…
Замираю у ворот.
Оборачиваюсь – чтобы увидеть.
Две стены под углом.
Белые колонны.
Стены цвета запекшейся крови…