Первой в этом списке назову, безусловно, роман Чернышевского «Что делать?»
Сама жизнь Чернышевского бедна событиями. Публика его не знала. Его нигде не видели. Но под руководством Чернышевского и Добролюбова журнал «Современник» фактически превратился в рупор революционных идей. Чернышевский, вслед за Белинским, откровенно подчинял свои суждения о художественных произведениях сиюминутным политическим целям. Разумеется, из «Современника» после этого ушли все крупные писатели. Чернышевский же от статей в «Современнике» перешёл к воззваниям крестьянам и проведению своих идей через «Землю и Волю».
В июле 1861 года Чернышевский предложил Слепцову и его друзьям организовать основную «пятёрку», — ядро «подземного» общества. Система этих пятёрок, потом вошедших в «Землю и Волю», состояла в том, что член каждой набирал, кроме того, свою, зная только восемь лиц. Всех членов знал только Чернышевский. Сам же он был полон титанических планов. С юности мечтавший предводительствовать в народном восстании, теперь он был почти у цели, и в списке будущего конституционного министерства он значился премьер-министром.
Крестьянская реформа вызывала неприятие Чернышевского: ведь получи крестьяне свободу — он оставался на бобах. И с целью сорвать освобождение крестьян, он с подручными организует студенческие волнения, а позднее — знаменитые пожары в Петербурге, ведёт пропаганду среди офицеров и в казармах воинских частей. Агенты, тоже не без мистического ужаса, доносили, что ночью в разгаре бедствия «слышался смех из окна Чернышевского». Полиция наделяла его дьявольской изворотливостью и во всяком его действии чуяла подвох. «Эта бешеная шайка жаждет крови, ужасов, — взволнованно говорилось в доносах, — избавьте нас от Чернышевского...»
Хотя запоздалые ответные действия чиновников правительства были крайне нерешительны, 7 июля 1862 года он был арестован и заключён в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Именно там он вскоре начал писать «Что делать?», и уже 15 января 1863 года послал Пыпину первую порцию, через неделю — вторую, и Пыпин передал обе Некрасову для «Современника», который с февраля был опять разрешён.
И тут подлинно мелькает дьявольское копыто. Шефом жандармов был уже не умнейший Бенкендорф и не хитроумнейший Леонтий Дубельт, но Василий Долгорукий, глупцом которого, однако, тоже никто не называл. «Что делать?» было прочтено полицией и присоединено к делу. С точки зрения этической писание это было признано безнравственным. С точки зрения эстетической — антихудожественным и бездарным, а содержательно же было определено как пустой утопический вздор.
Походя замечу, что критическая оценка сыскарей царской охранки оказалась художественно безупречной. Полицейские Российской Империи доказали, что у них — прекрасный вкус. Но дальше… цензура разрешила печатание романа в «Современнике», рассчитывая, что эта вещь уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют.
Это был страшный просчёт. Никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись. Даже Герцен, находя, что «гнусно написано», тотчас оговаривался: «с другой стороны, много хорошего, здорового». Вместо ожидаемых насмешек, вокруг «Что делать?» сразу создалась атмосфера благочестивого всеобщего поклонения. Его читали, как богослужебные книги, — и ни одна вещь Тургенева, Достоевского или Толстого не произвела такого могучего впечатления….
«Странная судьба у этого странного писателя!» — с удивлением восклицал Достоевский. Его и вправду изумлял источник могущества, силы Чернышевского-идеолога, влияние которого на умы современников при всей его вопиющей бездарности и серости было поистине завораживающим, бесовским. Да, странности подлинно дьявольские. Кстати, Чернышевский не признавал Пушкина гением. Знаете, почему? На основании того факта, что черновики Пушкина испещрены помарками. Смешно? Но в его собственных рукописях — смейся -ни смейся — подлинно нет ни единого исправления! Он так и писал всю жизнь — «фраза за фразой, страница за страницей, без помарок, ровным и чётким почерком, строки текли непрерывно, как река по ровному руслу…»
Как бы то ни было, прозвучал приговор: четырнадцать лет каторжных работ в рудниках и затем поселение в Сибири навсегда. И если для Достоевского каторга оказалась Пасхой духа, для Чернышевского — голгофой отупения и бессмыслицы.
Но теперь я проанализирую роман. Никакие брошюры и прокламации не нанесли столь страшный удар моральным ценностям общества, какой содержался в неуклюжей, смешной, плохо написанной и, по сути, бездарной книге Чернышевского. Наконец-то появилась библия революционной демократии, автор которой сказал своим последователям волшебные слова: «Во имя великой цели всё дозволено». Это и была новая мораль, лежащая в основе революционного движения, неизбежно породившая «левый» террор, «идейное» преступление Раскольникова, потом убийство царя, экспроприации Камо и далее — ГУЛАГ…
Роман фантастичен. Начнём с начала — с песенки, которую Вера Павловна с пошлой фамилией Розальская поёт по-французски. Откуда она знает этот язык высшего сословия? Она выросла в малообразованной и глубоко безнравственной семье: отец — вор и взяточник, мать — грубая пьяница и отнюдь не полиглотка. Несколько лет не очень прилежного хождения Верочки в плохонький пансион знания иностранного языка не дадут, нужны гувернантка-француженка дома и учительница-француженка в институте благородных девиц, чтение книг и журналов, а также на этом языке должны говорить родители и их гости, как положено в свете.
Ничего этого в жизни девушки не было.
Уже из этой характерной мелочи видно, что Чернышевский нарушает принцип «бытие определяет сознание»: героиня вопреки своей малограмотной семье, бездуховной среде и низкому происхождению — высокообразованная и высоконравственная особа с передовыми взглядами на жизнь и хорошо подвешенным языком, подкованная политэкономически и юридически и обладающая деловой хваткой предпринимателя. Откуда это всё вдруг взялось — непонятно…
Достоевскому, Толстому, Тургеневу или Гончарову этого бы не простили и не спустили, а у Чернышевского этих несообразностей никто и не заметил. Верочка сразу начинает бороться со своей низкой средой и говорит своей наставнице в этических вопросах, прогрессивно мыслящей проститутке, француженке Жюли: «Я хочу быть независима и жить по-своему; что нужно мне самой, на то я готова; чего мне не нужно, того я не хочу. Я знаю только то, что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем».
Далее Чернышевский указывает пути, как передовой девушке устроить свою жизнь. Ей надо вырваться из подвала, как Верочка именует своё «гадкое семейство», найти новых людей с прогрессивными взглядами, которые ей помогут, просветят, укажут выход.
Верочка обратила взгляды на симпатичного учителя своего брата, студента военно-медицинской академии Дмитрия Лопухова. Он говорит ей о новых идеалах, борьбе за счастье всех людей, даёт читать Фейербаха, рассказывает о новой, полной уважения любви, построенной на теории разумного эгоизма: «Ваша личность в данной обстановке — факт; ваши поступки — необходимые выводы из этого факта, делаемые природою вещей. Вы за них не отвечаете, а порицать их — глупо». А это и есть знаменитая теория «Все дозволено». Следуя ей, можно прыгнуть в коляску любовника, а можно и «идейно» взяться за топор.
Далее студент-просветитель предлагает ей бегство из семьи и фиктивный брак без согласия родителей. Передовая девушка сразу соглашается и говорит студенту: «Мы будем друзьями». Но затем подробно описывает устройство их будущей семейной жизни, основанное на полной экономической независимости друг от друга и уединённом проживании в разных комнатах. Венчает их добрый демократический священник, начитавшийся того же Фейербаха, и потому спокойно преступающий церковные правила и светские законы. Вот и основы новой семьи.
Для многих они оказались удобны и привлекательны...
Итак, с помощью Верочки читатели узнали новую мораль, новые взгляды на любовь и женские права. Женщина — не вещь, ею никто не может обладать, любовь свободна, женщина не несёт никакой ответственности за свои поступки, совершенные для своего блага по методе разумного эгоизма. Она может полюбить, а может и разлюбить и оставить прежнего мужа и детей ради более достойного борца за счастье всех людей. Вот и начала складываться энциклопедия новой морали.
У Веры Павловны нашлось множество последовательниц.
Далее Вера Павловна чётко указывает практические пути экономического раскрепощения женщины. Она организует на неизвестно откуда взявшиеся деньги свою знаменитую швейную мастерскую, где по новому порядку усердно работают и честно делят поровну заработанные деньги неизвестно откуда взявшиеся очень хорошие образованные девушки. Они живут в большой общей квартире, имеют общий стол и вместе делают покупки одежды, обуви. Откуда они берут на это деньги, если месячный заработок швеи около 19 рублей, а только за квартиру в год надо платить около тысячи - за самую захудалую? Да что вы с мелочами-то... Это автора не интересует и остаётся без разъяснений. .
Выясняется, что мастерские очень выгодны, хотя простой расклад на допотопных конторских счетах показывает обратное: низкая стоимость ручного труда русских швей никак не соответствует высокой цене на привозные ткани, швейные машины, плате за аренду помещения и налогам, не говоря уже о неизбежных взятках и немалых расходах на фаланстер-общежитие. Но и это автору, который не умел держать в руках счёты, неважно. В итоге Вера Павловна и её подруги открывают новые филиалы и модный магазин на Невском проспекте.
Этот обозначенный в романе Чернышевского путь освобождённого женского труда сразу стал популярен. Таких мастерских и коммун в реальной России возникло множество, ибо все женщины хотели освободиться, хорошо зарабатывать, попасть в новую культурную среду, встретить там «новых» мужчин и таким путём решить, наконец, пресловутый «женский вопрос»...
Правда, они тут же разорялись и попадали в долговую яму, а иные из девиц — оказывались в руках бесчестных соблазнителей, охотно прикидывавшихся для этих целей «новыми людьми», и тут же исчезавших, едва «передовая девица» залетала. После этого ей оставались два пути — в петлю или на панель, но эти «частности» Чернышевскому даже не мерещились. В его романе нет, и не может быть смертей, болезней, измен и внебрачных детей. В фаланстере все здоровы, веселы и бессмертны, а детей приносят аисты.
Разумеется, новый брак и швейные мастерские — это лишь частные формы общей демократической идеологии. И здесь Вера Павловна намекает, что для могучего и убеждённого борца Рахметова «общее дело» — это революция… А тем временем, Лопухов и Кирсанов, похожие, как двое близнецов, в связи с чем абсолютно непонятны метания героини между ними, приводят в порядок свои любовные дела, и Лопухов уезжает в Америку. Второй муж Верочки — медик, и Вера Павловна начинает заниматься под руководством опытного врача Кирсанова медициною, и врач Кирсанов очень интересно говорит про их любовь: «Это постоянное, сильное, здоровое возбуждение нерв, оно необходимо развивает нервную систему». Такая романтика, однако.
И, наконец, «Четвёртый сон Веры Павловны». Эта «вставная» утопия на самом деле — кульминация и эпилог повествования. После неё действие романа завершается, возвращается из Америки Лопухов под видом американца Чарльза Бьюмонта и женится на удачно подобранной ему супругами Кирсановыми прогрессивно мыслящей молодой невесте. Правда, и для него, и для его жены, и для венчавшего её при живом первом муже священника — это уголовно наказуемое деяние, ведь Лопухова, врача и профессора, в Петербурге знают сотни студентов, больных и знакомых. Но разве это важно?
Кстати, Герцен не удержался и заметил, что роман оканчивается не просто фаланстером, а «фаланстером в борделе». Ибо, конечно, случилось неизбежное: закомплексованный рогоносец Чернышевский, никогда таких мест не посещавший, в бесхитростном стремлении особенно красиво обставить общинную любовь, невольно и бессознательно, по простоте душевной и серости воображения, добрался как раз до ходячих идеалов, выработанных традицией развратных домов. Его весёлый вечерний бал, основанный на свободе и равенстве отношений, когда то одна, то другая чета исчезает и потом возвращается опять, очень напоминает, говорит Герцен, заключительные танцы клиентов с проститутками в блудном «Доме Телье»…
Однако этот роман, кстати, «перепахавший Ленина, подлинно единственная русская утопия, воплотившаяся в жизнь, и пока все наши судорожные попытки вырваться из «четвёртого сна Веры Павловны» безуспешны. При этом у нас часто возмущенно закатывают глаза, говоря об инквизиции, сжигавшей книги из «Индекса запрещённых книг». Не надо. Правильно делали. Эта книжка Чернышевского сломала жизнь целым поколениям. Она заразила миллионы неокрепших душ праздными мечтаниями и одурачила, потому что манила пустыми утопиями и неосуществимыми прожектами. И столкнула их в бездну. Мёртвые и лживые книжки ломают живые жизни, и за распространение иных из них - задушить мало. И я бы вымарала эту книгу из литературы, швырнув её в огонь. И рука не дрогнула бы.
Не говоря о том, что несчастным учителям литературы не пришлось бы потом изощряться во лжи, выдавая это убожество за шедевр стиля... )))