18 января наша страна отмечала день прорыва блокады Ленинграда. Мою семью блокада Ленинграда коснулась непосредственно. Мои бабушка с дедушкой жили в это время Ленинграде, а мама родилась там перед самой блокадой, 31 августа 1941 года. Мама пробыла в блокаде 7 самых тяжёлых месяцев, до переезда семьи в Москву 28 марта 1942 года, в связи с командировкой дедушки на завод № 191 для выполнения специального задания №1266-СС Государственного Комитета Обороны.
Ниже я публикую реальный документ — письмо моего дедушки, написанное им уже в Москве, вскоре после переезда. Не знаю, кому оно предназначалось, возможно, сестре Елене, но его черновик (предположительно черновик) остался у дедушки.
Письмо я восстановил по полуистлевшим бумагам, найденным мною в старом конверте из-под руководства к американскому твердомеру 3-JR, очевидно, тех же времён:
Могу только предположить, что твердомер поступил на завод, где работал дедушка, по ленд-лизу.
Замечу, что я, будучи ещё маленьким (конец 70-х), на каникулах, видел, как дедушка бережно переписывает полуистлевшие листки этого письма на новую бумагу. Почему-то врезалось в память. Им переписана первая часть письма, три белых листа. Остальные листы того письма остались старыми, и в одном месте не все слова удалось восстановить.
Очевидно, что дедушка переписывал письмо для потомков, а значит, наверное, был бы не против его публикации.
Итак, письмо. Знаки пунктуации, по возможности, сохранены авторские.
Письмо
Вас, вероятно, более интересует наша сегодняшняя жизнь, жизнь московская, но на меня вдруг неожиданно нашёл стих описать в общих чертах наш последний период пребывания в Ленинграде. Пока эти картинки ещё живы в нашей памяти и хочется поделиться этими воспоминаниями. Мне кажется, что эти воспоминания уже даже теперь, не говоря о более позднем времени, должны представлять некоторый интерес и особенно для тех лиц, которые не были участниками ленинградской эпопеи. Я напишу о тех ленинградских днях, которые нам пришлось пережить в тяжёлую прошлогоднюю зиму, зиму 41—42 годов.
Теперь это уже далёкое прошлое. Сейчас жизнь в Ленинграде и продовольственное положение его (особенно после прорыва блокады) несравнимо лучше.
По рассказам прибывших из Ленинграда, население города значительно уменьшилось, что заметно по количеству находящихся на улице, которые почти пустынны.
Да это и понятно. Почти все заводы вместе с рабочими эвакуированы вглубь страны. Немалый процент населения погиб в городе в прошлую зиму из-за тяжёлого продовольственного положения, в котором оказался город, блокированный немцами. Вполне естественно, что теперь снабжение населения продовольствием значительно улучшилось. Карточки полностью отовариваются. Кроме того, ленинградцы обзавелись огородами, что также является большим подспорьем для них.
С внешней стороны Ленинград сейчас блещет чистотой, как это было и в мирное время. Разрушения, нанесённые городу бомбардировкой с воздуха и артиллерийским обстрелом, тщательно заделываются или маскируются фанерой, на которой с большим художественным вкусом вырисовываются красками недостающие, разрушенные части зданий. Ещё раз хочу сказать, что Ленинград сегодня нельзя сравнивать с Ленинградом зимой 41—42 гг. К счастью, никого из вас (за исключением мамы) не было там в этот период, а так как этот отрезок времени исторически любопытен, я хочу написать о нём несколько строк, обрисовать несколько эпизодов, по которым можно уже будет судить «вообще» о жизни города.
Буду говорить только о том, чему я был очевидцем или даже непосредственным участником. Конечно, если бы я присовокупил к этому письму еще и те рассказы, которые мне пришлось слышать и которые передавались как быль, то картина Ленинграда обрисовалась бы еще более трагичной и вместе с тем героически мужественной.
Я опишу только несколько картинок из жизни Ленинграда зимой 41—42 гг., произвольно выбранных мною из целой серии впечатлений, сохранившихся пока в моей памяти и, мне кажется, что это будет достаточно для того, чтобы получить некоторое представление о Ленинграде того времени и его жизни. Я говорю «некоторое представление» только потому, что всё это можно понять и прочувствовать только тогда, когда сам был участником этой трагедии.
Никакие рассказы и описания (тем более мои, которые писались во время ночного дежурства) не дадут полной картины жизни нашего родного города того времени.
Удивительные люди ленинградцы! Получая в день 125 гр. хлеба (рабочие 250) (и какого хлеба!) они ежедневно, без всяких опозданий, являлись на работу, работали столько, сколько это было нужно, дежурили после работы по ночам на заводе, а свободные от дежурства возвращались домой. Трамваи совершенно не ходили, и весь путь от дома до завода и обратно приходилось совершать пешком. Мне самому приходилось ежедневно совершать 25-километровые марши, а были люди, которые жили от завода ещё дальше, чем я.
Рабочие выходили за много часов до начала работы, шли с трудом, иногда по колено в снегу, но приходили вовремя. Половина трамвайных поездов зимовало не в трамвайных парках, а прямо на городских путях. Однажды вначале зимы прекратилась подача электроэнергии, трамваи остановились, затем вмёрзли в пути и в таком мёртвом состоянии простояли всю зиму. Известно, как оживляет город трамвайное движение; и когда они не ходят, больше того, вмёрзли в пути, это уже придаёт городу какое-то мёртвое настроение.
Единственный транспорт города — это редко встречающиеся автомобили и саночки, нагруженные дровами, или саночки спаренные, на которых совершает своё последнее путешествие бывший человек.
Я видел совсем маленькую девочку, которая с трудом тащила саночки, на которых сидела умирающая женщина, видимо её мать. Женщина рыдала, а у девочки глаза были совершенно сухи. Она не плакала. Но у этой девочки черты лица и его выражение были уже вполне взрослого, видящего жизнь человека. Невольно задаёшь себе вопрос, неужели какие-то два-три месяца, правда, очень тяжёлые, даже ребёнка так могли психологически перевоспитать. Это ребёнок только по возрасту, но прекрасно чувствуешь, что он всё глубоко понимает, ему ясно, что слёзы не нужны и не помогут теперь.
Утром, когда я ходил на завод, мне приходилось проходить недалеко от новодеревенского кладбища. И вот ежедневно, буквально непрерывным потоком, на это кладбище тянулась целая вереница саночек с ушедшими по ту сторону мира.
Наблюдались и такие картины, когда два-три гроба везли на извозчике и к саням извозчика привязывались еще двое-трое саней детских, с такой же поклажею. За последнее время уже не возили покойников заколоченными в гробах, гробов уже не было. Мертвецов заворачивали в какие-то тряпки и в таком виде отправляли на кладбище. Иногда трупы заворачивали только наполовину и голые ноги, торчавшие из-под этого одеяния, производили жуткую картину.
Возвращаясь однажды с завода домой мне посчастливилось пристроиться на грузовик, следовавший по пути. Вместе со мной пытался сесть ещё один мужчина, но как он ни старался это сделать, влезть в кузов он уже не смог, хотя с моей стороны и была оказана посильная помощь.
Он остался, и чувствовалось, что с этого места он уже никуда не дойдёт.
Видел я и такую картину, когда молодой человек буквально бросился на кузов быстро едущего грузового автомобиля, его затянуло под колёса, автомобиль уехал дальше, а прохожие совершенно спокойно как к давно привыкшему, оттаскивали этого юношу в сторону от дороги и оставляли его беспомощного лежать на 30-градусном морозе.
Оказать какую либо помощь не было сил и возможности, да кроме того и чувство сострадания настолько притупились, что на подобные картины все смотрели, как на обычное явление.
Встречаю пожилую пару, идущую под руку. Как раз передо мной неожиданно мужчина останавливается и начинает падать. С каждым шагом у него опускалась голова. Затем медленно он опустился на тротуар, упав на холодный снег, только привалившись к спутнице, которая, напрягая силы, от падения его удерживала. Рыдания охватили бедную женщину. Она беспрерывно звала ласковыми именами своего мужа (моё предположение) и ответа не получала.
Я перешёл на другую сторону и, как только мог быстро, пошёл по направлению к дому.
Проходя по большому проспекту петроградской стороны, я остановился около одного из домов, 3-й этаж которого был охвачен пламенем. Пожар был вызван, как говорили, из-за буржуйки. Пламя настолько быстро распространялось, что я невольно недоумевал, как могут так гореть каменные дома. Тушить не было никакой возможности — вода не поступала. Были либо заморожены магистрали, либо не работала станция. Был зимний вечер, но светло было, как днём. Большие языки пламени вырывались из окон и лизали стены, распространяя огонь всё больше и больше. Среди любопытных зевак (которые, кажется, всегда будут, несмотря ни на какие внешние условия) в числе которых, как очевидно, был и я, выделялась одна женщина, очень плохо одетая. Её громкий возглас «Ах, хорошо горит, пусть разгорится еще больше, будет тёпленько, будет, где погреться» вызвал возмущение у толпы и у меня в частности. Но когда несколько секунд спустя я услышал её ужасный, характеризующий её состояние смех, я всё понял. С тяжёлым чувством я побрёл домой.
Я встретил женщину, которая сидела на тротуаре, прислоняясь к стене дома. Подошёл к ней, задал несколько вопросов, на которые она мне не ответила, лишь только смотрела на меня глазами, полными надежды.
Я сделал попытку поднять её, в это время подошло ещё несколько человек, но стоило только не поддерживать её, как она снова падала. После нескольких попыток поднять её и поднимая её последний раз, я убедился, что моя и ничья уже ей помощь больше не нужна.
Неоднократно (во всяком случае, не реже раза в день) я встречал трупы на улице, лежащие прямо на тротуарах. Их даже не обходили, а совершенно хладнокровно шагали через них. Очень часто были случаи, когда мертвецов не отвозили на кладбище, а подкидывали в первый попавшийся дом, во двор или под арку.
Мне пришлось видеть в одном из переулков Васильева острова брошенных трупов пять-шесть в одном месте, причём каждый мертвец, видимо, умирал не очень спокойно, о чём свидетельствовали его поза при последнем вздохе.
Идя однажды на завод по Ланскому шоссе, меня поразила картина, вернее хладнокровие людей, совершавших погрузку грузовика.
С какого-то дома женщины носили трупы мужчин, женщин, детей, и бросали их в грузовик, как дрова. Грузовик был уже наполовину наполнен столь необычным грузом, а погрузка всё совершалась, причём люди, совершавшие погрузку, казалось, не замечали, что они приносят и бросают трупы. Их лица были только очень сосредоточены. Да, хотя, в то время можно ли было встретить в Ленинграде лицо с улыбкой? — пожалуй, нет. Я не видел таких лиц.
Я видел лица, цвет которых был подобен цвету земли, с провалившимися щеками, с лихорадочно горящими глазами. Подобные лица встречались на каждом шагу, их было много, они были почти у всех.
Работая на заводе, два раза за зиму я получал талончики на право пообедать в заводской столовой. Весь обед стоил 8 копеек, (я не описался, именно восемь копеек). Но зато весь обед состоял из одной поварёшки так называемого дрожжевого супа и больше ничего.
Сварить дрожжевой суп нетрудно. Это ни что иное, как обычные дрожжи, разведённые в тёплой воде. Кажется, была добавлена соль. В тот день я сумел получить две порции этого супа, и все окружающие считали меня за счастливца.
Ну я не буду говорить уже о том, что за последнее время на улицах, дворах и лестницах города невозможно было найти ни одной кошки, ни одной собаки — все они куда-то исчезли. Когда на улице падала лошадь, то публика моментально окружала её целой толпой, ожидая, когда она подохнет.
Я сам грешен в этом деле, тоже был среди такой толпы, но лошадь, полежав с 1/2 часа, вновь встала. Толпа с вытянутыми лицами разошлась.
Ежедневно почти всё население Ленинграда с вёдрами ходило за водой на Неву, Фонтанку и т.п. Большинство водопроводных магистралей не работало.
И всё мною описанное происходило под артиллерийским обстрелом немцев.