Улу медленно и плавно спускается с холма.
Боится сорваться, упасть в пропасть, Улу осторожен, знает, что нельзя спускаться бегом - не слушая магнитные поля. А они поют, звенят в синем воздухе, от Северного полюса к южному - перекликаются полюса. Не видят друг друга, скучают, потому и шлют сигналы магнитных полей. Встань, прислушайся, открой неподвижные нейроны, пусть зашевелится твой мозг.
Сейчас узнаю, куда идут волны.
Если текут ровно и прямо – можно весь недолгий день прыгать по холмам и кормиться синими раструбами тростников. Если извиваются спиралями, будто душат самих себя – лучше отсидеться в узких ложбинах. Сидеть, поджать тонкие пальцы, которых так много, что, кажется, они не помещаются на руках.
Непонятно повисли волны – и не так, и не так.
Будто издеваются, ждут, что сделает Улу – чтобы завертеться ему назло. Придется спуститься в ложбину, а если совсем разойдутся волны – в могилу, к мертвецам.
Улу обогнул холм и увидел Жизнь. Жизни было много, она распахивалась, как цветок, звала, возвещала о себе безголосым криком на весь мир. Всюду жизнь – в синих растущих раструбах, в перепончатых медузах – вон как парят в воздухе, большие, плавные. Жизнь была в ноздреватых губчатых шарах, которые катились по земле, и в самой земле была жизнь. И в зеленых полянах, которые схлопываются, заглатывают жертву.
И над головой была жизнь – гремела и сверкала, и горячий солнечный диск зависал над миром, ошпаривал землю сиянием. Радостно видеть солнечную кляксу в кольце созвездий и туманностей – космос лежал перед Улу, обольстительный, нежный. Мелодии солнечной радиации, редкие нотки космических волн в звенящем соло земной магнитосферы, - дивный оркестр. Мир дышит и гремит апофеозом жизни, и сам Улу не может молчать об этом. Встает во весь рост, сияют глаза, тянутся к небу многопалые руки, - Улу поет гимн радости, гимн жизни, песнь ликования.
У-у-у-ул-л-у-у-у!
У-у-у-ул-л-у-у-у!
Солнцу радуется Улу.
Волны извиваются спиралью – значит, сегодня надобно спуститься в могилу. Могилы темнеют там же – в глубоких ложбинах, в куче пурпурных нитчатых кустов. Оттуда, из гробниц и склепов ползет удушливый чад и запах еще чего-то – терпкого, мертвого. Запах тьмы и запах смерти: как будто весь ужас подлунного мира собрался там, под землей. Улу спускается медленно, осторожно, боится, что могила убьет его своим ледяным дыханием.
А что? Не верите? Однажды двадцать товарищей Улу пришли к могиле, а из могилы вышли мертвецы, и дохнули на них своим мертвым дыханием, и погибли товарищи Улу.
Улу знает, что там, в ложбинах, за красными зарослями, за воротами склепов, за удушливым чадом могил, за темнотой смерти – живут мертвецы.
Живут мертвецы… Это ли не безумие? А вот они живут! А им, мертвецам, все равно, что мертвецы, не могут жить, и нет в природе такого закона, чтоб жили мертвецы. Живут трубчатые травы, живет солнце, живут легкие зонтики, живут губчатые шары, живет Улу, да еще как живет – вчера изловил три зонтичных парашютика на холме!
А мертвецы не могут жить – а вот живут.
А кто не верит, что мертвецы живут, пусть сам сходит в могилы и посмотрит, как живут мертвецы. Только никто не пойдет туда, где живут мертвецы, - страшно там. К мертвецам нужно подбираться осторожно – иначе увидят тебя мертвецы, испугаются мертвецы, и убьют тебя мертвецы, и нет тебя. И непонятно, как убивают мертвецы. В голове не укладывается. Идешь по темноте, и встает мертвец, и берет тонкую тростинку, и нет тебя. Кто-то говорит, что они убивают взглядом, - как никто в природе. Улу ползет в темноту склепа, и видит перед собой страшное, белесое лицо мертвеца.
Страшные мертвецы, белые мертвецы ходят в темных могилах, озаренных клубами адского пламени, и тусклые глаза мертвецов смотрят так, что сразу чувствуешь: они тебя понимают. Будто больше тебя понимают. Все знают мертвецы, все видят мертвецы, медленно текут в их головах древние знания, древние мысли огромного мира.
Мертвец видит Улу и кричит. Страшно, что кричат мертвецы. Улу садится у входа и роется в груде рыбьих косточек возле темного туннеля. Улу знает, что так нужно приветствовать мертвеца. Тогда мертвец поймет, что Улу не хочет убить мертвеца и не хочет сделать мертвецу больно. И мертвец опустит свою тонкую тростинку, и подойдет, и посмотрит на Улу своими глубокими блестящими глазницами.
Этого мертвеца Улу знает давно: живет в склепе, и сидит в отблесках адского пламени, и из склепа у мертвеца пахнет огнем. И от мертвеца пахнет чем-то неживым, потусторонним, куда ушли тени прошлого. И мертвец знает Улу, и мертвец смеется странным мертвым смехом, и бросает Улу кусок мяса, горевшего на костре, и треплет Улу своей холодной гладкой рукой, в которой не чувствуется жизнь. И нигде здесь не чувствуется жизнь – особенно вдалеке, где пылает адское пламя и часто-часто мелькают лица мертвецов.
Белый цвет – цвет смерти. Белыми саванами укрывают умерших, белая зима приносит с собой погибель, белые мертвецы живут под землей в своих могилах. И иногда проще забыть, что они мертвецы, и смотреть на них, как на тварей, у которых есть мясо, горевшее на костре.
Мертвец встает с холодного камня и берет свою трубчатую тростинку, и подзывает Улу, и идет к выходу, где солнце приутихло, стушевалось за темными облаками. Там волны поулеглись, будто смеялись над Улу. Гулко стонут синие тростинки, пригибаясь на ветру, протяжно поют губчатые шары, подпрыгивая на холмах. Улу знает, куда идет мертвец, и знает, что нужно идти за мертвецом, и оберегать мертвеца, потому что мертвец, уже однажды умерший, может умереть второй раз и уже не воскреснуть.
Как боязно мертвец выходит в мир, полный света и жизни! Как боязно смотрит мертвец на непонятный мир! Идет – и шуршит своей тяжелой кожей, под которой сквозит пустота – дрожит, слушая звуки жизни. Мертвец идет вперед, - будто не видит опасности, которая ждет его впереди. Похоже на самоубийство. Но Улу уже знает, что мертвец не хочет смерти – он просто не видит, что впереди его ждет смерть. Не видит зыбкую почву, которая раскрывает хищную пасть и заглатывает зазевавшуюся жертву.
Нельзя терять не минуты: хищная пасть земли уже начинает потихоньку раскрываться, присматриваясь к мертвецу. Улу бросается к спутнику, - как бы самого Улу не засосала земля, хищная она, земля, всех засосет. Но нельзя медлить – и бросать того, кто шел подле тебя и верил тебе. Улу бросается под ноги мертвеца, и мертвец едва не наступает на Улу. Не понимает Улу – показывает, что у него нет с собой мяса. Иди, иди, зверюга, не попрошайничай. Улу не отступает, бросается мертвецу на грудь и кусает - страшно кусать мертвеца, приближаться к чудовищу.
Мертвец, наконец, понимает, что хочет от него Улу, и уходит. Вовремя – земля расступилась, вытянула мясистое жгучее жало, обнажила горячие влажные клыки. Мертвый отступает – благодарно теребит мохнатый загривок Улу.
Мертвец идет дальше – туда, где неинтересно, где только бревна и камни, камни и бревна – больше ничего. И все же мертвец идет туда, и делает Улу знак следить, нет ли вокруг диких зверей. Покойник наклоняется, собирает камушки, прячет их в глубокие складки кожи. Улу не понимает мертвеца – да и не надо понимать.
Ведь это мертвец, а не живой.
Но мертвецу и этого кажется мало: белый покойник толкает огромное полено – ствол мертвого дерева, которое, что странно, никогда не было живым.
Ты стучишь по нему – и оно звенит. Звенит, что оно мертвое, и что оно никогда не было живым.
Улу не удивляется – ведь мертвецу всегда нравится все мертвое. Мертвец толкает полено и вопросительно смотрит на Улу. Улу понимает, что хочет мертвец, и что Улу должен толкать перед собой тяжелое полено, которое не может толкать хрупкий тощий мертвец. Покойник идет чуть в стороне, несет еще что-то непонятное, мистическое.
Хриплое, тяжкое дыхание забурлило сзади, кто-то приближался, и не обернешься, не убежишь, нужно волочить полено. И даже когда мясистая туша рухнула на спину, Улу все еще не обернулся, - поздно, челюсти уже пронзили плечо, и кровь…
И тут случилось что-то – пострашнее зверей, и бешеных магнитных бурь, и подземелий.
И всего-всего.
Хищник только что был живым, - и стал мертвым, окаменел, кувырком покатился по траве, давя трубчатые цветы. Вокруг никого, но зверь только что был живым, а стал мертвым, и опасность ушла, и от этого стало еще страшнее.
Улу вспомнил о мертвеце. Худой покойник стоял поодаль, на холме, бросив ношу, вытянул свою тростиночку… Он делал живое мертвым, этот мертвец, он убивал – взглядом на расстоянии. Легкий щелчок – и живое становилось мертвым, и зверь умирал, и птица падала с неба, и цветы слетали со своих корней. Когда мертвецу страшно, щелчки трещат градом, и падают, и падают звери – шестиногие, двухголовые, треххвостые, клочковатые. Улу сжимается в комок, цепенеет перед всесилием мертвеца делать живое мертвым.
Мертвец идет к Улу и смеется, снова треплет мохнатый загривок Улу, кивает головой, велит идти дальше, толкать полено. Страшно опускаться в могилу, но нужно вернуться в склеп, укатить полено подальше от душных костров. И прижать уши, чихая от дыма.
Мертвец доволен.
Мертвец прячется в своей могиле и бросает Улу свежий кусок мяса. Сердце Улу сжимается и Улу понимает: сейчас начнется самое страшное. Сейчас мертвец начнет сдирать с себя свою кожу, свою мертвую шкуру. Сброшенная кожа падает к ногам мертвеца, и открывается под ней что-то бело-розовое, пятнистое, и клочья кожи дрожат на белом теле.
И Улу отворачивается, когда мертвец сдирает кожу с лица. Страшно даже не это: под зеленой кожей, под стеклянными глазницами, под длинным мясистым хоботом - живые глаза. А в них - мысль и чувства. Этих ужасов мертвецу кажется мало, он берет своими страшными белыми руками бутыль яда – прозрачного жгучего яда, который пьет мертвец. Что же тут страшного: мертвец он и есть мертвец, и чтобы быть мертвецом, он должен пить яд, и снова и снова становиться мертвым.
Пьет яд, засыпает на мертвецком ложе. Это тоже страшно – когда засыпает мертвец. И Улу оставляет свое мясо, и ползет к мертвецу, и слушает мысли спящего мертвеца. Мертвец видит сны – непонятные сны.
Мертвец идет по широкой и ровной земле, и земля эта мертвая, и вокруг мертвеца светлеют ровные прямоугольные горы, и в этих горах живут мертвецы. И мертвецы садятся в чрева мертвых, но быстрых зверей, и звери носятся по земле и по воде, и под водой носятся огромные звери, и высоко в небе. И какие-то звери уносятся до самых звезд, потому что так велят им мертвецы, сидящие в их чреве.
Тогда мертвецы были еще живы, тогда они не прятались в толстой шкуре, не сидели в могилах. Ходили по земле свободные и сильные мертвецы. До чего длины руки мертвеца – всю планету держит в руках, видит и слышит бесконечно далеко. Свободный и сильный, мертвец несется на летящем звере, и солнце заливает плотный воздух, полный кислорода. Где-то бушует теплое море, и белые существа носятся над головой, машут ластами. Мертвец несет растения с яркими коробочками на верхушках. И очень радуется.
Мертвец идет по свету и видит мертвую женщину. Тогда она была еще живой, а потом умерла, умерла не как мертвец, а совсем-совсем умерла. Потом эта женщина стала плоской и навеки застыла на квадратной дощечке в холодном доме мертвеца, и когда Улу нюхает дощечку, мертвец гонит Улу, и бьет Улу палкой.
Мертвец не ест травы,- несет своей женщине, и они сидят под солнцем на берегу моря, и пьют яд, и зубы женщины белые, а глаза не светятся, и это некрасиво.
Мертвец просыпается – вскакивает, хватается за голову, оглядывается: да где же я? Где светлое солнце в живом полудне, ласковый океан? Где сияющие волосы Тамары вперемешку с золотым песком? Где букет роз, - неужто рассыпался в прах? Нет, нет…
Покойник видит Улу, и фасеточные глаза Улу, и красное сияние в глазах Улу, и синие чешуйки на спине Улу, мертвец видит по семь пальцев на лапах Улу, и хоботок Улу, и пустоту склепа, и…
Умерший приходит в ярость, и бьет Улу палкой, и гонит Улу прочь, и кричит, что не хочет видеть этого кошмара. Улу все понимает, Улу хватает кусок мяса и бежит из могилы, шарахаясь от других мертвецов. Улу знает, как мертвец не любит синий воздух и ледяное море, и синие трубчатые травы. Улу уворачивается от летящего вслед сапога, и выскакивает в ночь, в холодные звезды. Покойник еще помирится с ним, и еще пустит в свой склеп, и еще даст Улу щедрый кусок мяса.
Но это будет потом.
Когда взойдет солнце.