Однако тема содомии в литературе оказалась многим интересна… Ну, что же… Поговорим.
Вообще-то, художественное своеобразие текстов не зависит от пола и сексуальности авторов. И гей, конечно же, может художественно описать море и сделать недурные зарисовки своих путешествий. Но «гей-словесность» как таковая, увы, экстерриториальна, как мёртвый космос. Никакой литературы геев нет и быть не может, а сама писанина геев несёт в себе проклятие изгойства и воспринимается как отщепенческая. Эти творения читаются с понимающе гадливой улыбкой.
Почему? Есть три постулата Уилсона. Никто не читает ту книгу, которую написал автор. Никто не может прочесть дважды ту же самую книгу, и, если двое читают одну книгу, это не одна и та же книга. Но для писателей-геев первый парадокс Уилсона просто гибелен.
Как только гей начинает рассказывать о самом дорогом и сокровенном, скажем, о любви какого-нибудь Вани Смурова к Лариону Штрупу или описывает единение Мориса Холла с чернорабочим Алеком Скадером, он предельно серьёзен и пылок, однако его патетика сразу вызывает рвотные позывы у читателей-мужчин и брезгливую гримасу женщин. А ведь едва ли автор рассчитывает на такую реакцию. Но именно поэтому литература содомитов обречена на вечный остракизм массового читателя. Она была и навсегда останется маргинальным курьёзом.
И, тем не менее, тема становится всё актуальнее. Что ж, я отмучила скучнейших «Фальшивомонетчиков» Жида и прочла кое-что Берроуза и Пруста. Читала Кузмина и пролистала Форстера. Книжонку Жене «Богоматерь цветов» тоже прочитала. Всё это написано в разное время: кое-что тогда, когда содомия считалась откровенной мерзостью, и ныне, то есть во времена свободы, когда вы можете считать её мерзостью, но говорить об этом уже несвободны. Однако большой разницы в книгах этих периодов нет.
Фрейд, конечно, наговорил много вздора, но кое-что заметил верно. Извращения пола не могут не формировать девиантное мышление, искажённое поведение и кривые идеалы. Содомит – оборотень, противопоставляющий себя традиции, обществу и морали, и становящийся рассадником экзальтированного эгоцентризма. Он мыслит безумно и алогично, и пытается вовлечь в абсурдизм всех окружающих.
Пример? Вот «Богоматерь цветов»: «Я буду танцевать под похоронное пение. Итак, нужно было, чтобы он умер. А чтобы пафос этого события стал более резким, она сама должна была вызвать его смерть. Мораль, страх перед адом или тюрьмой здесь ни при чем, верно? Вплоть до мельчайших подробностей Эрнестина представила, как она будет действовать. Она выдаст это за самоубийство: «Я скажу, что он сам себя убил». Но точно так же, как я сам согласился бы убить только нежного подростка, чтобы после смерти мне достался труп, но труп ещё тёплый, и призрак, который так приятно обнимать; так и Эрнестина шла на убийство только при условии, что она избежит ужаса, которого невозможно избежать на этом свете (конвульсии, упрёк и отчаяние в глазах жертвы, брызги крови и мозга), и ужаса ангельского, потустороннего, именно поэтому, а может быть, и для того, чтобы придать больше торжественности моменту, она надела свои украшения. Так и я когда-то делал себе кокаиновые инъекции, специально выбирая для этого шприц в форме изящной пробки для графина, и надевал на указательный палец кольцо с огромным бриллиантом. Действуя таким образом, она не понимала, что усложняет свой жест, придавая ему исключительность, странность, которые угрожали все испортить. Так и получилось. Плавно и медленно спускаясь, комната слилась с роскошной квартирой, в золоте, со стенами, обитыми гранатовым бархата с дорогой стильной мебелью, в полумраке, созданном красными фаевыми портьерами, и увешанной большими зеркалами с хрустальными подвесками на канделябрах…»
Вам надоело? Мне тоже. Итак, нам рассказывают бредовую историю трансвестита без пола и возраста, при этом никакой истории на самом деле нет, и само бытие трансвестита никому неважно и неинтересно, но слова множатся, иногда мелькают недурные тропы и забавные сравнения, но они, увы, не компенсируют недостаток смысла. Эта книга убитого времени, пустого времяпрепровождения и после неё остаётся… что? Вот финал: «Постарайся узнать пунктир. И поцелуй его. Прими, милая, тысячу крепких поцелуев от твоего Миньона» Пунктир, о котором говорит Миньон, – это силуэт его члена. «Я видел, как сутенёр, который чересчур возбудился, сочиняя девчонке письмо, положил на стол на бумагу свой тяжёлый член и пометил его контуры».
Да, контуры члена нам и остаются. Но зачем они нам? В романе – рваное мышление, почти бессюжетная калейдоскопичность и эпатаж. И никакой гениальности. Нет даже таланта средней руки.
Теперь обратимся к содомии скрытой, себя не называющей. Это «Крылья» Кузмина. Книга, скажу откровенно, скучная и вялая, причём, настолько, что о ней просто нечего сказать. Сюжет примитивен до смешного, это становление героя, автор пытается увлечь нас разглагольствованиями на античные темы в духе платоновского «Пира», но не увлекает, ибо все его мысли не несут ничего свежего, а затасканы и истёрты, как старая купюра.
Но там хоть явной порнухи нет. Здесь только переживания влюблённого, любовное чувство и его перипетии. Но и тут – новое «непопадание» в читателя. Повесть Кузмина отталкивает женственностью эмоциональных истерических порывов и холодным мужским лицемерием. Здесь все мимолётно, как ощущение, а ощущение – как дуновение ветерка, запах цветка, лунный свет на воде, при этом Штрупу нужна задница Смурова, но сугубо постельная нужда прикрыта красивыми словами. Очень сильно проявлен – как нигде ранее – «инстинкт кратковременности». Это подлинно содомское, ни женское и не мужское.
Содомит инстинктивно отрицает будущее. Имеющие детей и веру в Бога думают на века, они подлинно «мыслят столетиями», но гей на уровне инстинктов ощущает, что Вселенная кончится через двадцать-тридцать лет. Отсюда – пенкоснимательство и мораль «после нас хоть потоп». Что реально ждёт Смурова в связи со Штрупом? Ведь совсем не восходящее солнце, а член – а не пунктир его – в заднице, а дальше – дно общества. И причём же тут разговоры о «блаженных лужайках из «Метаморфоз», где боги принимали всякий вид для любви, где Ганимед говорит: «Бедные братья, только я из взлетевших на небо остался там, потому что вас влекли к солнцу гордость и детские игрушки, а меня взяла шумящая любовь, непостижимая смертным». И всё начинает вращаться двойным вращением, все быстрее и быстрее, пока все очертания не сольются в стоящей над сверкающим морем лучезарной фигуре Зевса-Диониса-Гелиоса…»?
Литературная судьба Кузьмина при этом менее трагична, чем у других поэтов Серебряного века: он умер своей смертью, не был репрессирован, как Мандельштам, или запрещён, как Ходасевич или Бунин. При этом он был наглухо забыт уже при жизни, и сегодня только учёные книжные черви, вроде меня, могут читать его. От него остался известный милый и чуть претенциозный стих о французской булке и несколько строф александрийского цикла. Вот и всё.
Да, он почти забыт, но есть ведь и Пруст… Ему можно только посочувствовать. Среди причин гомосексуализма выделяют совращение взрослым геем, неправильное воспитание, продолжительное пребывание в закрытой мужской среде и неудачи с женщинами. У Пруста, похоже, было всё вместе. Но, безусловно, главной бедой было неприятие Пруста женщинами.
Откуда я это знаю? Я исхожу, признаюсь, именно из текста. Пруст был занудой, а женщины не любят зануд. С трудом читая его длинное, как удав, предложение, теряешь смысл читаемого, ещё не дойдя до точки. Стоит отвлечься буквально на секунду, как утрачиваешь нить повествования и впадаешь в некий «прустотранс», во время которого сладковато-вязкий текст бродит в твоей голове, как перестоявшая квашня.
Но у Пруста есть оправдание. Он просто не писатель, ибо творчество как таковое неизвестно ему. Талант в литературе определяется воображением, то есть умением именно сочинять, а не вести дневник, владение же словом – дело техники. Пруст, однако, отрицает вымысел как обязательное «свойство» текста, но требует фантазии от читателя. А с чего бы?
Теперь проанализирую «Фальшивомонетчиков» Жида. Для начала - короткое вступление. Вы, конечно, знаете, что в 1919 году французский художник-авангардист Марсель Дюшан совершил «революцию в искусстве»: он написал картину L.H.O.O.Q. Это открытка с изображением Джоконды, которой Дюшан пририсовал усики и бороду, тем самым провозгласив эру неординарного видения искусства. Почти все знаменитые художники 20-ого века – последователи Дюшана, и истинной целью искусства стало с тех пор не создание новых направлений и жанров, на что век просто был неспособен, а желание «перевернуть» или «взорвать» общество.
Так вот, Андре Жид тоже выступает «разрушителем» литературных традиций, он модернист и критик пуританского воспитания и буржуазной ограниченности, реформатор структуры классического романа и так далее. Но современный роман – результат длительной эволюции, и новые «экспериментальные формы» чаще всего оказываются повторением давно прошедшего и отброшенного как непродуктивное, и потому они почти всегда неудачны. Неудачен и опыт Жида. Повествование в «Фальшивомонетчиках» ведётся от имени Эдуарда, писателя-педераста, хоть это и не афишируется, он пытается написать оригинальный и новаторский роман, но при этом не может пойти дальше избитых шаблонов. Сюжетно же два почтенных педераста-литератора, хороший и плохой, увлекаются одним прелестным юношей. По неопытности юноша отдаётся сперва плохому, но потом, осознав свою ошибку, отдаётся хорошему. В романе две дюжины героев, но сам роман выглядит бледным, вялым и даже заставляет вспомнить о пресловутой французской поверхностности.
Не помогли ни наслоения и переплетения, ни множественные цитаты из классиков, ни упрямое заигрывание с Достоевским. Теги: скука, усталость, бесплодность, бессилие. Очень много пафосного копания в психологии, ощутима нехватка воображения и вдохновения. Все новаторство выливается в полную безжизненность созданного. Невыносимо долго тянутся рассуждения, очень мало действия, герои сплошь фальшивы и картонны. Даже мужское начало в мужчинах и то фальшивое. Не зря роман называется «Фальшивомонетчики», он сам по себе ненастоящий, а текст, который им прикидывается, утрирован, грубоват, недоделан, со слабо прописанными сценами, сюжетом и персонажами.
В уста одного из своих героев автор вложил мысль, что ему интересен не конкретный сюжет с завязкой и развязкой, а кусок из жизни персонажей, обрывок лоскутного одеяла. Но даже такого латаного пледа и то не получилось. Добавьте сюда подспудный гомоэротизм, когда отношения мужчин и женщин подаются как нечто низменное и утилитарное, а мужской мир, хотя герои зачастую ведут себя как вздорные и глупые бабёнки, изображён как увлекательный, то картинка, пожалуй, будет полной. Но вывод всё тот же – никакого таланта.
Напоследок скажу о «Пидоре» Берроуза и на этом поставлю точку.
Несмотря на аннотации текстов гей-литературы, утверждающих, что каждый их роман – шедевр, бестселлер или культовое произведение, ни один не выдержал проверку временем. Вам могут лгать, что книги Берроуза – это натурализм, визионерство, сюрреализм, фантастика и психоделика, величайшие книги нонконформистской культуры за все время ее существования, которые способны вызвать шок у среднестатистического человека и вдохновение у искушённого читателя, но не стоит быть лохом.
Итак, «Пидор». Это книга о депрессии. В ней нет излишнего натурализма, который характерен для других его романов, но есть атмосфера безнадёжности, дезориентации, тьмы, в которую погружен старый педераст. Каждая строчка пронизана безысходностью и отчаянием. Главный герой, Ли, ищет партнёра, но кому нужен старый пидор? Ему приглянулся Аллертон, к нему абсолютно равнодушный. Ли пытается привлечь нелюбящего широкими жестами и великодушием, но за каждым его жестом неумолимо проступает мерзейшая похоть, которая не даёт никому обмануться в его скрытых намерениях.
Однако и эта книга – откровенно слабая и неинтересная, прежде всего потому, что читателя не очень интересует судьба главного героя-извращенца. Это снова не тянет ни на гениальность, ни на талант, ни даже на талантик.
Вы можете возразить, что были, наверное, в этой литературе люди и с культом красоты… Увы, с культом красоты – никого не было. Были люди, пытавшиеся прикрыть свои извращения красивыми словами. И только. Гей-творчество – модельное, парикмахерское и танцевальное. Все эти дягилевы, висконти, нуриевы, нежинские и сен-лораны, может, что-то понимали в моде, режиссуре или танцах, но пишущие геи – не творцы, а всего лишь парикмахеры от искусства. И время отсеивает их.
В 1953 году в Париже в один день хоронили двух крупнейших представителей богемы – Эдит Пиаф и Жана Кокто. Весь бомонд был в растерянности: их отпевали в разных церквях и хоронили на разных кладбищах, и успеть на обе церемонии было невозможно. Кокто был известнейшим педерастом и считался поэтом, писателем, режиссёром, драматургом , и Париж считал его и Пиаф – равновеликими фигурами.
Кокто незадолго до смерти записал обращение к потомкам, которое должны были показать по телевизору в 2000 году, и никто из его современников не удивился этому. Но время всё расставило по местам. В 2000 году его обращение показали, но большинство французов, услышав с экранов имя Кокто, спросили: «А это кто?» Его книги забыты, его фильмы неинтересны, и если он чем и запал в память старшего поколения, так это несколькими эпатирующими словами и поступками.
Но француза, который не знал бы великую Пиаф, нет…
