8. Кафе «Сайгон»
Прошло столько лет, и мне уже и не стыдно, что в середине 70-х я считал себя поэтом.
Я иду через Аничков мост.
Вдоль гранитов щербатых.
Скоро кофе мне пить.
Невский толпами плотно забит.
Букинист разложил свои книги
И хозяйки толпятся у лавок.
Пересуды, улыбки и крики.
На изгибах стены
Ветер треплет случайные блики.
Ремонтируют дом
И афиши вопят о гастролях
Мне навстречу идет старичок –
Он сердит и расстроен.
Плачет внук
И трясутся у дедушки руки
Обгоняя, спешит
Представитель советской науки.
Скоро шесть.
Стрелок жесть. – словно жезл – восклицательный знак.
Угловые дома
Смотрят в блюдо настенных часов.
Сам проспект, как удар восклицаний.
Вой сирен, град шагов, скрип рессор.
Многотысячных лиц кинокадр.
Это жизнь
Синих джинс пляшут старые клеши.
Скоро шесть.
Разговоров незримая сеть.
Пыль, как сто паутин, на домах.
Говорят, говорят о делах,
О вещах, не имеющих смысла.
О картинах, стихах и квартирах,
О прошедших веках.
О неоне, который не вечен,
И похож на огромные свечи –
На растопленный воск…
Всевозможные слышатся речи.
Я иду через Аничков мост!
Что за странное, присущее лишь бывшей имперской столице место - кафетерий при ресторане “Москва”, получивший народное название “Сайгон”! Явно в честь американо-вьетнамской войны, разразившейся в 60-е годы прошлого столетия. Открылся кафетерий осенью 1964 года и стал кульминацией кофейной революции в Ленинграде.
В городе, живущем на параллелях и перпендикулярах, на угол Невского и Владимирского проспектов вы попадете почти всегда. По делам ли стремительно рыщете, или праздно гуляете в одиночестве. Кафетерий, прозванный «Сайгоном», являлся, собственно частью ресторана “Москва”, который занимал сразу три этажа углового дома. Со дня открытия «Сайгон» стал местом сборища всякой артистической публики. Хрущевская «оттепель» еще не растратила своего сладостного демократизма, хотя самого Никиту Сергеевича в октябре 64-го отправили в отставку.
«Сайгон» являлся довольно объемным и коридорообразным пространством. Одной стороной сквозь большие окна он смотрел на Владимирский проспект. Противоположная стена первоначально была расписана какими-то озорными петухами в народном стиле. Перед петухами располагалась стойка с кофеварками. В дальнем конце заведения продавали люля-кебабы. У входа же имелся бар, где наливали коньяк.. При входе на стене висел телефонный аппарат, как правило, не работающий.
О феномене «Сайгона» можно долго говорить и проводить конференции. С моей же точки зрения причиной появления такого необычного место связано с отсутствие светской жизни в городе на Неве. Ее, собственно говоря, и сейчас нет. В какие общественные места можно было заявиться молодому человеку, студенту, где у него имелся б шанс пообщаться со сверстниками или более старшими товарищами, или послушать какого-нибудь интересного гостя?
Имелись, конечно, разные Дома писателей, актеров, архитекторов и журналистов. Там что-то иногда происходило за закрытыми дверями, но в недостаточном все-таки объеме.
А тут – абсолютно бесцензурная территория в центре города.
В кафетерии появилась уйма молодых поэтов, всклокоченных ниспровергателей, и художников, заново осваивающих умерщвленный, казалось, русский авангард. Явились доморощенные философы - нервные и бледные. Богема, одним словом, сходилась на главном перекрестке за чашкой кофе. Покуда не пьянствовали особо, хотя это можно было сделать легко - на перекрестке работало сразу два гастронома с винными отделами…
Про «Сайгон» уже написано много, снимались телепередачи. Поэтому я стану придерживаться личных воспоминаний.
Первый мой заход туда состоялся поздней осенью 1967 года. Став первокурсником, я завел в университете новых друзей. Как-то после закрытия Академической столовой, где я часто проводил время, сокурсник предложил мне съездить в одно место.
- Что за место такое? – поинтересовался я.
- Сам увидишь, - ответил студент.- Там ужас, что говорят!
До Главного перекрестка мы добрались минут через пятнадцать. Запомнилась толкучка, и бесконечная очередь, в которой нам пришлось постоять. Приятель тут же влез в беседу тех, кто стоял перед нами. Они говорили про иконы, произносили слово «онтологический». Нас, семнадцатилетних, вежливо, но настойчиво отшили.
Вокруг происходило что-то необычное. Таких типажей в таком количестве и в одном месте я еще не видел. Место я запомнил и стал туда наведываться регулярно. Рядом на Фонтанке находились учебные залы Публичной библиотеки, где мне приходилось готовиться к экзаменам или корпеть над курсовыми, Часто я тренировался и выступал на соревнованиях, проходивших на Зимнем стадионе – тоже рукой подать от «Сайгона». Да и возраст подталкивал к поискам новых впечатлений.
Где-то в 1968-м году у меня началось хроническое хиппование. Группа таких, как я, подружившихся в «Сайгоне», после девяти вечера, когда кафетерий закрывался, отправлялась в салон мадам Клары. Девушка с таким именем работала дворником в доме на Литейном проспекте ближе к улице Пестеля, и имела служебную комнату. Там сидели и болтали до последних трамваев. Не помню уж и о чем. В доинтернетную пору всякие новости доходили в виде устных рассказов и сплетен. У Клары имелось гитара, и я что-то на ней сыграл, сорвав аплодисменты. Это был, кажется, хипповый международный хит того года.
- Иф ю гоуинг то Сан-Франциско…
В далеком, таинственном, недостижимом Сан-Франциско в конце 60-х все хиппи и тусовались.
Короче, будучи человеком, социально вполне успешным, я с головой ушел фактически в маргинальную среду.
Скажу еще раз – «Сайгон» поражал людьми, которые там толклись.
Посещение заведения складывалось, как правило, из трех главных фаз. Первым делом следовало встать в очередь к кофейному агрегату. В ней можно было простоять бесконечно долго. Постоянно подходили люди к тем, кто находился перед вами, протягивали мелочь и просили взять «маленький двойной». Цена на кофе медленно поднималась, достигнув ко второй
половине 70-х максимума - 28 копеек за «маленький двойной». Кроме кофе тут продавались и пирожные, но для постоянной публики лопать пирожные, считалось не комильфо.
Получив кофе, следовало пристроиться за столик. Первое время «Сайгон» заполняли обычные столики со стульями. Борясь с постоянной публикой, столики со стульями убрали, заменив их на высокие столы без стульев. Отдельные персонажи проводили в кафетерии по нескольку часов стоя, Когда освобождалось место на низеньком подоконнике – садились на подоконник. Но иногда с чашкой кофе просто выходили на улицу.
Потолкавшись в «Сайгоне», следовало прибиться к какой-либо компании и отправиться в интересные гости, на вечер поэзии или просто в садик выпивать с друзьями.
Вот типичная сцена из внутреннего быта кафетерия.
За столиком расположилась парочка - влюбленные альтруисты-второкурсники. Друг на друга им не надышатся, рука в руке, улыбаются словно идиоты. Шаркая полиомиелитными ногами, к столу подбирается Витя Колесников по прозвищу Луноход или Колесо — раскосый заика, прохиндей и профессиональный побирушка. В церковные праздники он напяливает подрясник и у Никольского собора просит милостыню, набирает мешок мелочи, пропивает набранное. А в будние дни побирается в “Сайгоне”, но уже с видом хозяина и завсегдатая, спекулируя на чувствах влюбленных альтруистов.
— На-на кофе не ба-а-агаты? — спрашивает Луноход у студентов.
Альтруист механическим движением свободной от объятий руки достает из кармана куртки горсть всех своих нехитрых накоплений и протягивает Луноходу ладонь, полную мелочи. Возьми, мол, сколько надо. Хромуша медлит, шаркает возле стола, двадцати восьми копеек на чашку двойного не берет, но поступает как истинный профессионал, владеющий основами психологии. Он протягивает руку ладонью вверх и останавливает ее вровень с ладонью, полной мелочи. После мгновения нерешительности альтруист начинает медленно пересыпать мелочь Луноходу и пересыпает всю под счастливым взором влюбленной альтруистки, оставаясь без единой копейки, но сохраняя бодрый идиотический вид.
Продолжение тут
- Предыдущая глава
- Спасибо, что дочитали до конца! Если тебе, читатель, нравится, жми палец вверх, делись с друзьями и подписывайся на мой канал!
