В камине глухо потрескивали дрова, смола на которых изредка шипела, закипала и испарялась, наполняя комнату пьянящим ароматом. Было слишком тихо, чтобы не думать о чём-то тревожном, и он включил старое радио. Сквозь помехи пробивался бархатный голос мужчины, который, судя по тембру, был темнокожим. И, возможно, носил шляпу.
- Что за прекрасный мир! - подумал Бард про себя. А затем, закрыв глаза, рухнул на кресло, словно его туда с силой толкнули. Однако, это был его любимый момент, и каждый вечер он падал на кресло и никогда не садился в него плавно.
Тут следует выразить благодарность итальянскому производителю мебели, чьи кресла ежедневно выдерживали падение ста килограмм человека и ещё примерно четверть центнера его проблем, тревог и переживаний о нелюбимой работе. Его кресло выдерживало всё, а он – нет. Бард целыми вечерами слушал радио, по выходным дополнял свой досуг стаканчиком виски и крайне редко приводил в свой дом женщин. Каждая из них была у него лишь однажды и ни одна не задерживалась дольше, чем на час.
В этот вечер всё было так же, как и всегда: камин, кресло, радио. Резкие выдохи саксофона и трубы, доносящиеся из приёмника, были особенно звонкими и мелодичными. Помехи почти исчезли, и голос афроамериканца стал совсем близким.
Через минуту духовые сменились роялем, музыка стала более мягкой и утончённой, словно подушка в свежевыстиранной наволочке. Запела девушка. Скорее всего, на ней было блестящее платье, белые перчатки до локтей и целая россыпь бриллиантов на тоненькой шее. Конечно, пела она про любовь и верность, хотя все знали, что у неё есть с десяток любовников. По одному – на каждый бриллиант в ожерелье. Но поёт изумительно. Бард наслаждался ласковым и манящим голосом, пока его не заглушили аплодисменты.
Радио на секунду снова принялось шипеть и ругаться, но практически сразу уступило волне с незамысловатым кантри, сопровождаемым звоном колокольчика и каких-то трещоток. Музыка хоть и дурацкая, но невозможно не притопывать ногой в такт. А по выходным хочется ещё и постукивать пальцем по стаканчику с виски. Но в тот вечер был четверг, поэтому танец ограничился лишь парой притопов старыми турецкими тапками с золотистой вышивкой и вздёрнутым носком.
Снова зазвучал рояль. Что-то из Шопена. Удивительный поляк! Или всё же француз? Впрочем, у музыки нет национальности. И этим она хороша. Мелодия лилась из приёмника, как молодой весенний ручей. Она бурлила, перебегала вверх по крещендо, звенела и успокаивалась. И вдруг – тишина. Ни помех, ни голосов, ни музыки.
Бард встал с любимого кресла, чтобы проверить приёмник, но тот подал признаки жизни. Тихое шипение, странный звук, голос объявил о начале войны.
Он медленно сел в кресло.
Музыка больше не играла.