После того, как я родилась, меня принесли в саманный дом, стоящий посреди пряного украинского лета, в понедельник. В густом духе солнечного дня, над малиной, ленно гудели шмели, каштаны томились полуденным зноем, но не они сегодня занимали меня.
Изо всех младенческих сил я старалась освободиться от пелёнок, которые натирали шею, сдавливали руки и не давали болтать ногами.
Это были ничтожные страдания по сравнению с теми, которые доставляли вездесущие, назойливые мухи: они садились на лицо, щекотали лапками, менялись местами и часто принимались набрасываться всей стаей. Мне было жарко. Пот липким слоем покрывал лицо. Мне было плохо.
Я истошно орала.
Крик распугивал мух, но от этого не становилось легче – ощущение глобальной беспомощности перед миром, в котором вдруг очутилась, и невозможности изменить что-либо "здесь и сейчас" были мучительней. Поэтому я так горько рыдала.
Взрослые решили — из вредности.
Глубокое, глубокое темно-синее небо, усыпанное красивыми блестящими точками, раскачивается перед моими глазами. Иногда в поле зрения попадают то белая беленая стена дома, то жидкие ветки недавно подросшего грецкого ореха.
"Ах, ручеечек, ручеёёооок! Эх, брали воду на чаек, ромале...."
Лежу в одеяле, качаюсь. Родители, раскачивая шерстяной гамак, поют песню, особенно, папа. Очень хотят меня усыпить. Не на ту нарвались. Мне нравится это небо, немного пугает внезапно вылетающая белым пятном стена, черная тень от ореха трафаретом падает на звёздную картинку неба, а главное, прохладно. Даже холодно, особенно спине, и тут я начинаю....ну, вы в курсе.