Квалификация качества и классификация по жанрам отходят на задний план, когда свобода выбора становится осознанной необходимостью для «робинзонов» и «гулливеров» в море информации.
Неужели этот вид музыкальной неожиданности, столь распространенный в эпоху дефицита, всё еще носится в воздухе, подобно аромату дамы в черном?
Мелодия-призрак, песенка-соглядатай, чей мотив связывает слушателя с весьма интимным приключением, песня, которую ты ни разу не слышал целиком, довольствуясь застрявшим в памяти фрагментом.
Песня, звучащая за кадром картины и самой жизни. Мелодии киноэкрана, не попавшие на экран.
Затаившийся страх невосполнимой утраты и азарт незавершенного поиска – казалось бы, все эти острые ощущения притупились за три десятилетия интенсивной каталогизации и переиздания раритетов самой разнообразной тематики и окраски. Но это в целом, ибо просвещение – дело коллективное, стадное. А отдельная личность, сколько ни просвещай, до конца дней остается один на один с темными местами персонального опыта.
К написанию этой святочной арабески меня побудило событие, максимально далекое от нашей действительности, к тому же его точная дата мне неизвестна.
В наступившем году картине Роберта Фьюста And Soon The Darkness стукнет полсотни лет – юбилей негромкий. Скорее повод спуститься в неглубокий подвал, где за дверью подсобки могут оказаться ходы в нечто, погребенное значительно глубже. Впрочем, самые тайные вещи валяются на поверхности, важно только знать, чья это поверхность, и на какой глубине она расположена относительно привычного мира.
Дело в том, что в упомянутом фильме – «И скоро наступит тьма» – должна звучать одноименная песня. Тьма наступает, но песни в ней нет. Вместо полновесного шлягера со словами доносится призрачная мелодия без слов.
Песню написали Лори Джонсон и Алан Прайс. А спел её Джеймс Ройал – крепкий вокалист с большим уклоном в белый соул американского типа, а ля Митч Райдер или Рой Хед.
Один из тех англичан, чья полукарьера выглядит как альтернативный вариант судьбы Роберта Планта или Криса Фарлоу.
Песня в кино не попала, посмотреть сам фильм у нас было нереально, несмотря на то убожество и дикость, с какою показаны в нем быт и нравы капиталистической, но вполне колхозной Франции.
Зато мы все попали на «О, счастливчика!», коренным образом изменившего отношение советской молодежи к пианисту Алану Прайсу, никому до той поры не нужному.
Сатирические зонги-комментарии, сопровождающие трехчасовой кино-памфлет Линдсея Андерсона, были так себе, но наш человек никогда не видел и не слышал англичан в таком качестве, а главное – количестве.
Для среднего старшеклассника «Счастливчик» стал чем-то вроде музыкальной «Эмманюэли».
Фирменный саундтрек этой картины стал первым саундтреком, востребованным на черном рынке. Его стали спрашивать, он стал чего-то стоить. И это среди сотен куда более интересных и ярких образчиков музыки западного кинематографа. Даже «Забриски пойнт» с «Изи райдером» проходили как банальные сборники старых групп.
Правда, местные лабухи, любители и профессионалы, оценили только куцую босанову про «бедных людей», сожалея, подобно умирающему герою Андрея Платонова, «о краткости её».
Однако альбом со «Счастливчиком» цвета половой краски завоевал культовый статус на много лет.
Про Прайса начали писать молодежные издания. Ему припомнили аранжировку «Дома восходящего солнца» – для семьдесят пятого года такой же унылый нафталин, что и «Сузи Кью».
В заметках экспертов фигурировал и дуэт «Фэйм энд Прайс». К тому времени Джорджи Фэйм успел пополнить ряды моих тайных кумиров. Но где к тому времени находился я сам?..
Сидя в парке Металлургов, я, не опасаясь, что её отберут благородные советские спортсмены, промышлявшие грабежом малолеток, рассматривал пластинку Джорджи Фэйма, вторым номером которой как раз была Sitting In The Park – «Cидя в парке». Стилистически она наводила на мысль о наличии чернокожего первоисточника, песни такого рода завораживали меня своей неуловимой замысловатостью.
Салонный артистизм двух поющих пианистов (в совершенстве владеющих электроорганом) вызывал уважение на фоне грубого флирта стареющих бунтарей и новаторов с молодежью.
Такие затертые вещи, как And I Love Her у Фэйма, или I Put a Spell On You у Прайса, звучали солидно, как записи Энди Вильямса и Синатры.
Аналогичное впечатление производили, мелькая в компиляциях старья, записи Пиджея Проуби.
Правда, мистер Фэйм явно предпочитал помпезности изощренную фразировку Моуза Эллисона и Бобби Траупа. И все же, время от времени, в нем просыпался Джерри Ли Льюис, к счастью, не надолго и с большим чувством меры.
Джорджи Фэйм был чисто музыкальным хамелеоном, которому не требуются грим, парики и платформы. Недаром его условная «трилогия» превращений, которую завершает, с моей точки зрения, самый рафинированный – третий том – иронически именована The Two Faces Of Fame – два лика успеха. На советском ТВ тоже была передача «Лица друзей», вел её прозаик Алексин. Заставку – добрый вальсок из «Доживем до понедельника» – с одинаковым блеском могли бы сыграть и Фэйм и Прайс.
Представление о характере и диапазоне таланта двух англичан сильно искажал их основной хит – кабарешная Rosetta, достойная Миронова и Гердта. Дотянуться до более изысканных и драматичных сочинений поверх нее было нелегко, у многих опускались и тянулись к стакану руки.
Джеймс Ройал и Дон Фардон вызывали почти ветеранское уважение той выдержкой, с какою они продолжали держаться на вторых и третьих ролях в поп-номенклатуре Великобритании. И это учитывая роль Фардона в создании Sorrows – одной из наиболее эзотерических и мрачных легенд британского фрик-бита.
С приходом гласности песен из фильмов, которые не суждено посмотреть, стало значительно меньше, чем песен, которых в этих фильмах не оказалось. Но вскоре саундтреки кино-новинок стали пухнуть от старых хитов и раритетов, приобщая к ним всех подряд, и в конце концов на страницах истории поп-музыки практически не осталось белых пятен.
Одним из таких пятен оставался мюзикл «Вестсайдская история», показанный у нас в конце семидесятых, в убийственно неподходящее время для ретроспектив подобного рода.
Название самой известной арии в этой постановке – Somewhere, – то есть, «Где-нибудь», одним словом формулирует координаты встречи с песней-наваждением, объектом многолетнего поиска.
Были и другие случаи добавления вокальной партии в бессловесную композицию. Знаменитый Popcorn в исполнении проекта Pop Concerto казался радио-галлюцинацией, потому что в нем появились слова.
Иногда эхо шестидесятых прорезало якобы свежайшие произведения семидесятников. Среди песен в «О, счастливчике» самой знойной и фанковой была, пожалуй, Sell, и мало кто был способен расслышать в ней кульминацию Harlem Shuffle, до которой, уже при Рейгане, доберутся стареющие Роллинг Стоунз.
А в темпераментной версии Hold Me, закрывающей пластинку Пи Джея Проуби можно угадать контуры Free Me стареющих Uriah Heep – собственно, последней членораздельной песни у этой неугомонной группы.
Представим себе, что звезды первой величины заняли места анонимов, а те, в свою очередь, сделались лидерами плейлистов и предметом однотипных панегириков. Если бы дело распределения почестей и приоритетов в музыкальной сфере оказалось в руках некой личности, чья любимая вещь, скажем, Call My Name того же Джеймса Ройала, а гимном сверхдержавы номер один стала бы мелодия «И скоро наступит тьма». Гимном сверхдержавы номер два тогда бы могла сделаться какая-нибудь совсем «забытая мелодия для флейты»…
В угрюмые дни зимних каникул я снова возвращаюсь в летний сквер, продолжая разглядывать сборник ранних вещей Джорджи Фэйма, отмечая среди них Do Re Mi и Yeh-Yeh.
У этой Yeh-Yeh были и другие исполнители – живые, темпераментные люди. Пустыня ширится, вспомним, пока не поздно, их имена.
На хаотичном постере к «Белому альбому» есть странное фото – Леннон и Маккартни, головы обоих снесены, позируют на фоне афиши у входа в парижский клуб. Это кусок афиши Тэдди Рэя – одного из самых неистовых шоуменов континентального рок-н-ролла. Видна только часть костюма с отливом и ноги, повторяющие коронный трюк Джекки Вильсона.
Когда я, после долгих лет молчания, решился поделиться открытием в сети, конечности своего дяди тут же опознал племянник – не говорящий по-русски израильтянин (уже не помню, куда я пристроил англоязычный репортаж об этой мелочи вселенского масштаба).
Человек этот, мой ровесник, рассказал о дальнейшей работе бешеного Тедди в кабаре и клубах Бейрута и Тель-Авива, о тихой кончине артиста, не повлекшей некрологов и переизданий.
Но, кто знает, может быть совсем рядом, находится мир, где царствуют именно Тедди Рэй и его товарищи по низшей лиге? А за этим миром скрывается еще один, то самое Somewhere, где слушают только нас с вами – сумеречная зона бесполезных ископаемых.
Не туда ли норовит заглянуть око с обложки диска Джорджи Фэйма?
Демократичная и красочная музыка конца шестидесятых обойдена в картине Фьюста стороной – она едва мурлычет в дешевом транзисторе. Ей как бы ампутировали язык. А прекрасная Франция показана как «немытая россия» в книгах русофобствующих авторов. Правда, в Штатах этот жанр принято называть «готикой южной школы».
Надеюсь, мои воспоминания приукрасят эти первые, хмурые дни новой декады нового тысячелетия, содействуя, по мере сил, формированию нового человека.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Telegram I Дзен I «Бесполезные ископаемые» VК