Три топора. Он просил за свою работу именно этот портвейн. Тёмная бутылка, объём 0,7. Пластмассовая прозрачная пробка. При острой необходимости, можно было открыть зубами. На кухне нашего деревенского дома вдоль стены ровненько, как солдатики в два ряда, выстроились бутылки этого самого портвейна. Штук двадцать или около того. По десять в ряд. Это гонорар дяде Боре за проделанную работу. Каждый вечер бабушка уменьшала этот строй бутылок в пользу нашего печника. Строй ежедневно терял пару бойцов. После чего дядя Боря удалялся в выделенную ему комнатку, - он ночевал прямо у нас, - и тихо засыпал. Никогда не буянил. Утром вновь принимался за работу. Умница. Бабушка нашла его в соседней деревне по чей-то рекомендации. И не прогадала. Своё дело он знал на отлично. Тогда, в 85-м, ему было лет пятьдесят. А может и меньше. Или больше. Для меня тогда все, кто был старше лет на двадцать, казались стариками. Тем более, что вольная борода и хаос на голове дядя Бори тщательно скрывали его возраст. Но был он мужик бойкий. Невысокий, худой, жилистый и всегда с полуулыбкой на лице. Эдакий старик из Золотой рыбки.
Он перекладывал нам на кухне печку. Натаскал откуда-то кирпичей, глины и колдовал там целый день. Днём ел выделенную бабушкой тушёнку из стеклянной банки, пил чай, курил на крыльце Приму и - далее за дело. Ну, а вечером, - тут уж не придерёшься, - портвейн 777. Я, бывало, наблюдал за его работой. Ничего интересного. Одна лишь пыль и грязь. Глина в тазике, да осколки кирпичей вокруг.
Дядя Боря, - в миру Борис Михайлович, - сам того не зня, подарил мне первый вкус взрослой жизни. Из его пиджака, который висел на гвозде у печки, я успешно воровал Приму. И мы с друзьями курили не окурки, а настоящие девственные папиросы. А из недопитой бутылки портвейна мы добывали горький вкус дешёвого советского вина.
Однажды дядя Боря внезапно исчез. Не появлялся с неделю. Потом явился сильно исхудавший и с огромным синяком под глазом. На вопрос бабушки, что случилось, тот лишь, отмахнулся: да, так, дрова колол, поленницу складывал, ну, она на меня и упала. Только и всего. И опять приступил к работе.
Как-то закончилась глина. Дядя Боря собрался идти за ней в овраг недалек от дома. Я навязался с ним. Он пошёл пешком с тележкой и лопатой, а я покатил на велике. То и дело обгоняя его по дороге, подсекая, я что-то кричал ему, дурачился. Он лишь хитро улыбался из-под своей толстовской бороды. Вот, мы, вернее он, накопали глину, погрузили её в тележку и повернули обратно к дому. На пол пути нас догнали наши местные деревенские рокеры. Ребята лет шестнадцати-восемнадцати на мотоциклах. Они гоняли так без толку по деревне. Хулиганили по мелочи. То матом покроют какую-нибудь старушку, то камнем в собаку бросят. Были, в общем, местной грозой мирного дачного населения. Особенно они недолюбливали интеллигентного вида очкарика на велосипеде – то есть, меня. Ой, как недолюбливали. Свою нелюбовь ко мне в тот вечер они выразили просто. Поравнявшись со мной на мотоцикле, один из них ударом ноги опрокинули меня в канаву. Куда я благополучно скатился вместе с велосипедом. Было их всего человек пять на двух или трёх мотоциклах. Так, раздолбаи. Они остановились и стали кричать мне в канаву всякие нежности. И бежать-то мне было некуда. Да и незачем. У меня всё происходившее тогда - как в тумане. И страх, и обида, и беспомощность. Единственное, что я помню, дядю Борю. Он аккуратно опустил на землю тележку с глиной, приблизился к двум ребятам и обеими руками приподнял за переднее колесо мотоцикл, на котором они лихо восседали. Так и держал его в воздухе пока, что-то говорил им. Затем опустил на землю, и мои обидчики медленно и неохотно стали удаляться, что-то бормоча себе под нос. А я… А, что я? А я выкарабкался кое-как из кювета и погнал, что есть силы к дому. Через некоторое время появился и дядя Боря. Улыбаясь сквозь бороду, он лишь ворчал: «Ну, ты и втопил. Тебя и след простыл! Не догнать было.» И принялся за работу.