Почему соседи все еще не натравили на их семью опеку, оставалось для Кати большой загадкой.
Она бы, услышав настолько истошные вопли ребенка, сразу решила бы, что его заживо сжигают на медленном огне. Взломала бы дверь, ворвалась бы в квартиру, потрясая что-нибудь внушительным в руках. И тут же аккуратно убрала бы это что-нибудь за спину. Потому что если и сжигали тут кого-то, то это родителя.
Всего лишь за попытку облачить малогодовалое дитя в теплый комбинезон.
Одевать ребенка одной - значит оказаться в мыле, слюнях, соплях и оглохшей на какое-нибудь ухо.
И это при отчаянных попытках товарища отвлечь, развлечь, усыпить бдительность и опопоп. Сын не заметил, а его уже одели. Его одели, комбез надели и даже шапку натянули.
Иногда спасала ритмичная гордая "Погоня-погоня-погоня!" и мамино колено в виде горячего коня.
Или завораживало Лукоморье.
Или увлекало Тараканище.
Но редко. Слишком редко, чтобы не оглохнуть от неожиданностей материнства на ближайшие сутки.
Иногда Катя с чувством рассказывала мужу о ежедневных боях. Размахивала руками, пускала слезу, не скрывала нервный тик. Тогда Сережка предполагал, что сын у них фюрер.
Катя вздыхала. Рассказывать очевидные вещи иногда было невыносимо. Как можно было так ошибаться?
И это после стольких лет совместной жизни?
Катя собирала клочки силы воли, оставшиеся после весёлого дня с сыном один на один. И максимально спокойно напоминала:
- Нет, Сереж, нет. Фюрер - это я.
И через паузу добавляла хриплое, уставшей, но все ещё победное:
- Муахаха.