В эпоху стремительных и болезненных социальных сдвигов книги о «старых добрых временах» не могли не импонировать читателям, и едва ли эти читатели вспоминали о судьбе авторов сентиментальных и утешительных книг. А ведь Тамэнага Сюнсуй и многие другие писатели конца эпохи сёгунов Токугава были сурово наказаны, закованы в колодки, лишены возможности печататься и зарабатывать на жизнь, некоторые лишились и самой жизни. Цензура сёгунских властей была строга к авторам, которые «забавляясь, творили «на забаву читателю» (так можно сформулировать принцип гэсаку, который исповедовали писатели феодальной Японии).
Нагаи Кафу, чье творчество принадлежит уже XX веку, остро чувствовал связь времен, видел кровное родство между закованными в колодки авторами литературы гэсаку и собой, непрестанно терзаемым цензурой новых японских властей. Как и авторы гэсаку, Нагаи Кафу отстаивал ценность собственной личности и свободу творчества прежде всего в той сфере человеческой жизни, которую именуют «досугом», сюда он включал и искусство, и любовь. Своей судьбой и творчеством Нагаи Кафу не только связал две эпохи японской литературы, но одним из первых органично соединил в родной словесности восточную и западную культурные традиции.
Интерес к личности Кафу не иссякает и в наши дни. Автобиографические очерки и дневники Кафу пользуются сегодня в Японии едва ли не большим вниманием читателей, чем его рассказы и повести. Знают Кафу и зарубежные читатели, главные его книги переведены на английский, французский, немецкий языки.
В русском переводе Нагаи Кафу до сих пор был представлен лишь однажды, вехи его биографии также можно обнаружить только в специальных и малотиражных изданиях, поэтому краткий «очерк жизни и творчества» не только уместен в этом предисловии к переводу повести «Соперницы», но и необходим.
Нагаи Кафу получил при рождении имя Сокити, а Кафу — это литературный псевдоним. Писатель появился на свет 3 декабря 1879 года и позже очень гордился тем, что по китайским календарям и гороскопам день его рождения был на редкость несчастливым.
Родился Кафу в Токио. Название Токио появилось на картах лишь в 1868 году, а прежде город назывался Эдо и был резиденцией феодальных военных правителей династии Токугава. В 1868 году в стране произошло не просто переименование главного города, а социальный переворот, революция Мэйдзи. Во главе государства встал юный император Мицухито, и годы его царствования, известные как «эпоха Мэйдзи» (1868–1912), стали переломным этапом в японской истории. К власти пришли новые люди, Япония вступила на путь модернизации экономики и промышленности, стремительно начал меняться быт.
Нагаи Кафу всю жизнь оплакивал конец старого Эдо, и прежде всего той культуры, которую создали купцы и ремесленники, проживавшие на берегах реки Сумиды к востоку от сёгунского замка. Между тем семья Кафу не была глубоко укоренена в городе, который он так любил. Лишь в 1877 году, через десять лет после революции Мэйдзи, отец Кафу купил землю в Коисикава, на северо-западной окраине Токио. Прежде там располагались большие самурайские усадьбы, например поместье князей Мито, чей клан был связан узами родства с сёгунами Токугава. Поскольку усадьбы самураев после революции приходили в запустение, семья приобрела сразу три соседствующих участка, на которых и был построен новый дом и разбит просторный сад.
Кафу всегда завидовал своему младшему коллеге по перу писателю Танидзаки Дзюнъитиро, истинному «сыну Эдо», происходившему из старой эдоской купеческой семьи. Родители самого Нагаи Кафу приехали в Токио из провинции Овари (ныне окрестности города Нагоя). Отец Кафу, Нагаи Кюитиро, принадлежал к самурайскому роду, служившему еще самому первому из сегунов Токугава. Мать писателя была дочерью известного конфуцианского ученого Васидзу Кидо, занявшего при новом правительстве важный пост в Верховном суде. Васидзу Кидо был к тому же наставником отца Кафу в конфуцианских науках и стихосложении на китайском языке. В семье крепки были старые конфуцианские традиции, и в то же время культивировалась восприимчивость к веяниям новой эпохи, эпохи знакомства с западной цивилизацией, от которой Япония более двух веков была изолирована.
В зрелые годы Нагаи Кафу, который в детстве немало времени проводил у бабушки, описывал её дом в токийском районе Ситая как очень странное место, где «меч соседствовал с крестом». Супруга самурая и ученого-конфуцианца, бабушка хранила в доме не только старые свитки и картины, но и старинное фамильное оружие. Мальчика пугали выставленные в парадных нишах комнат воинские доспехи, казавшиеся ему живыми существами. Но не меньше пугали ребенка и люди, навещавшие порой бабушкин дом: высокорослые европейские леди из церковной общины или миссионер из Берлина профессор Шпинель. Бабушка в 1786 году приняла христианство, а двумя годами позже крестилась и мать Кафу. Младшие братья Кафу также были крещены, а один из них впоследствии стал священником. Однако сам Нагаи Кафу не был религиозен. Ведь в конце XIX века принятие христианства было для многих в Японии скорее приобщением к европейской культуре и образованию, чем духовным откровением.
Отец Кафу был типичным бюрократом новой Японии, всю свою жизнь он успешно продвигался по карьерной лестнице, занимая важные посты в правительстве, а затем в финансируемых правительством больших частных компаниях. Закончив основанную еще сёгунскими властями школу для чиновников, которая как раз в тот период реорганизовалась в Императорский Токийский университет, он был послан на стажировку в Принстон. В последние десятилетия XIX века многие и многие японские юноши отправились за знаниями в Европу и в Америку, с тем чтобы встать в первых рядах реформаторов страны. Нагаи Кюитиро был одним из них.
Вернувшись, он получил назначение сначала в Министерство внутренних дел, а затем в Министерство просвещения, где занимался главным образом финансами. Впоследствии отец Кафу служил в правлении компании «Морские почтовые перевозки» («Нихон Юсэн»). На своего старшего сына он возлагал большие надежды и, конечно, вовсе не мечтал видеть его беллетристом, а связывал его будущее с занятиями почтенными — государственной службой или коммерцией. Однако Кафу с детства не проявил успехов в школе, не сумел поступить в университет и никогда не дорожил теми многообещающими служебными местами, которые отец для него подыскивал. Развелся он и с женой, которую сосватал отец. Более того, когда отец скоропостижно скончался, Кафу с любовницей-гейшей (позже его второй женой) был на горном курорте, и непочтительного сына попросту не смогли отыскать.
Хотя Нагаи Кафу обманул ожидания отца, все же полученное им образование было для своего времени и основательным, и разносторонним. Не говоря уже о семейном воспитании, включавшем как навыки сложения стихов на китайском языке, так и хорошие манеры (умение носить европейскую одежду, вести себя за европейским столом), Нагаи Кафу даже посещал один из первых в Японии детских садов, который существовал при Высшей женской школе (также первой в Японии и позже превратившейся в Женский университет Отя-номидзу).
Когда Кафу поступил в начальную школу, он помимо школьных уроков занимался с наставником изучением классических конфуцианских книг, как это веками было принято в старой Японии. Кроме того, конфуцианская традиция требовала от образованного человека с хорошим вкусом навыков в поэзии и живописи — и Кафу посещал известных учителей как по стихосложению, так и по рисованию. Наброски и карикатуры Нагаи Кафу, сохранившиеся в его наследии, могут служить комментарием к литературному творчеству.
В средней школе Кафу увлекся традиционной японской музыкой. Он продал часы и пальто, чтобы купить флейту сякухатпи — ему очень хотелось научиться играть на этом старинном инструменте. Уроки проходили в квартале гейш Янагибаси, ведь именно гейши были мастерицами различных средневековых школ мелодекламации, хранительницами музыкальных традиций. Гейши и сами по себе волновали сердце молодого человека.
Маскируя под школьные учебники любовные романы уже упоминавшегося Тамэнага Сюнсуй, переписывая в библиотеке запрещенные для переиздания новеллы о веселых кварталах писателя XVII века Ихара Сайкаку, Кафу очень рано проявил интерес к эротике. В восемнадцать лет он впервые посетил квартал публичных домов Ёсивара. В качестве оправдания он позже писал в своих записках, что боялся умереть прежде, чем узнает радости жизни, поскольку был болезненным подростком.
Болезни, в том числе желудочные, действительно сопровождали Кафу всю его жизнь, а в шестнадцатилетнем возрасте (это было в 1895 году) он провел в санаториях и на курортах почти целый год. В тот год он впервые по-настоящему влюбился, девушка была его сиделкой, и звали её О-Хасу, что значит «лотос». Так появился псевдоним Кафу, который означает: «ветерок, овевающий лотосы». Тогда же были предприняты и первые литературные опыты — сиделке О-Хасу был посвящен рассказ, его текст, однако, не сохранился. С этих же пор Кафу стал очень много читать как японскую классику, так и писателей-современников, причем некоторые из них (Хигути Итиё, Огури Фуё, Идзуми Кёка) были лишь немногим старше его самого.
Помешала ли долгая болезнь, или литература окончательно вытеснила все другие интересы, но только поступить в высшую школу (без окончания которой в Японии невозможно учиться в университете) Кафу не смог, провалился на экзаменах.
Отец решил дать возможность нерадивому сыну заняться коммерческой деятельностью и определил его на отделение иностранных языков при Коммерческом училище. После двух месяцев, проведенных всей семьей в Шанхае, где отец возглавлял отделение компании «Морские почтовые перевозки», выбор пал на китайский язык, тем более что классическим письменным китайским языком Кафу занимался с детства. В 1897 году Нагаи Кафу поступил в училище, позже преобразованное в Токийский институт иностранных языков.
Курса он так и не закончил, поскольку был отчислен за частые пропуски занятий. Гораздо больше китайского его интересовал теперь английский язык, который он изучал на вечерних курсах, чтобы читать новинки западной литературы. Кроме того, Кафу поступил «в подмастерья» к одному из популярных беллетристов — именно так следовало начинать самостоятельную писательскую карьеру. Наставника звали Хироцу Рюро (1861–1921), современникам были хорошо известны его трагические пьесы и рассказы из жизни полусвета и городских низов.
В 1899 году новелла Нагаи Кафу «Корзина цветов» получила премию на конкурсе, устроенном газетными издательствами, и именно эту вещь (хотя до неё были и другие) Кафу считал своим первым литературным произведением. В том же 1899 году Кафу стал учиться искусству рассказчика в жанре ракуго, а вскоре и выступать вместе со своим наставником в специально для этого предназначенных залах. Аудитория рассказчиков, как правило, не превышала ста человек, слушатели сидели по-японски, на соломенных матах татами. Еще в те времена, когда город Токио был городом Эдо, выступления рассказчиков заменяли жителям торговых и ремесленных кварталов и литературу, и театр, и газету. Темой рассказов были героические подвиги самураев, проделки духов и привидений, городские истории о верных любовниках или о ловких ворах. Послушать рассказчика могли позволить себе многие, вход стоил гораздо меньше, чем самые дешевые театральные билеты. Залов для ракуго в Эдо было не меньше пятисот — в каждом квартале, но к концу XIX века количество их сократилось, поскольку у горожан появились и другие развлечения.
Оба занятия, как популярного беллетриста, так и рассказчика, с точки зрения конфуцианской морали считались низкими. В отличие от китайской поэзии и живописи тушью эти свои увлечения Кафу вынужден был скрывать от семьи. Но однажды его узнала среди выступающих служанка, которая пришла послушать рассказчиков ракуго, — так недостойному занятию был положен конец. Возможно, что, если бы отец Кафу был в это время в Токио, последовало бы и более суровое наказание, однако отец все еще служил в Шанхае, а в Японии находилась лишь мать.
В 1900 году Кафу решил попробовать себя еще в одной сфере традиционных городских развлечений, театре Кабуки. Искусство Кабуки, драматических представлений на сюжеты средневековых легенд и городских происшествий (супружеских измен, убийств, краж), было любимо как в старой столице Эдо, так и в обновленном Токио. На рубеже XIX и XX веков это зрелище было уже во многом приспособлено к новым требованиям времени, театральные залы были освещены, в них даже появились кресла для публики в европейском платье и для иностранных гостей. Повысился социальный статус. Кабуки, сам император в 1887 году посетил представление и отозвался о нем как о «весьма удивительном» зрелище. Что же касается драматургии, то после ряда экспериментов с современной тематикой и переделкой европейских пьес окончательно установилась традиция относить все события на сцене в прошлое Японии и соблюдать принцип «поощрения добродетели и наказания порока». На сцене театра Кабуки, как и во времена Средневековья, все роли играли мужчины.
Чтобы научиться писать пьесы, Нагаи Кафу поступил в ученики к Фукути Оти, драматургу и режиссеру главного токийского театра Кабуки — Кабуки-дза. (Этот театр построили в 1889 году, и он по сей день стоит на том же месте, к востоку от квартала Гиндза.) Как и занятие писателя или рассказчика, ремесло драматурга не сулило высокого общественного статуса, славы оно тоже принести не могло. Кумирами были актеры, а драматург обеспечивал им возможность показать себя с лучшей стороны. Фукути Оти был известен прежде всего как политик, общественный деятель и журналист, и лишь во вторую очередь как драматург и реформатор театра. Он много путешествовал по Европе, знал европейский театр, и именно он познакомил Нагаи Кафу с книгами Эмиля Золя, тогда еще не переведенными на японский язык. Хотя за целый год Кафу так и не написал ни одной пьесы, он прекрасно освоился в театральном мире, что позже пригодилось в работе над повестью «Соперницы». В 1901 году вместе с Фукути Оти он ушел из театра в газету «Ямато симбун», где публиковал не только скандальные репортажи, но и «романы с продолжением». Один из них назывался «Новый сливовый календарь любви» и был посвящен любимому роману, написанному почти семьюдесятью годами раньше, — «Сливовому календарю любви» Тамэнага Сюнсуй.
В это же время Кафу опубликовал один из своих наиболее интересных ранних рассказов — «Ночные птицы тидори». Уже в нем Кафу обращается к теме, ставшей впоследствии основной в его творчестве, — главной героиней рассказа является бывшая обитательница веселого квартала, которая даже после истечения срока контракта не смогла вернуться к обычной жизни, казавшейся ей скучной.
К последнему десятилетию XIX века относится и увлечение Кафу творчеством Эмиля Золя. Впечатление от его книг оказалось столь сильным, что Кафу начал на вечерних курсах изучать французский язык и на всю жизнь остался почитателем французской культуры. Знакомство с французскими авторами, а также с переводами Ибсена, Ницше, Горького стало стимулом к творчеству, и Кафу одну за другой публиковал свои новые вещи. Среди них были и переводы, и адаптации произведений западных авторов, и самостоятельные работы. Кафу посещал литературный кружок «Встречи по четвергам», организованный детским писателем Ивая Садзанами (1870–1933), автором сборников японских сказок и сказок народов мира. Благодаря участию в литературном кружке появились знакомства, позволившие шире публиковаться, что было очень важно для безвестного новичка в литературе.
Влияние Золя в Японии начала XX века вылилось в литературное движение, получившее название натурализма. Стремясь изжить унаследованный от литературы прежней эпохи дидактизм, цветистый стиль, натянутость сюжетных ходов, японские натуралисты писали романы, основанные исключительно на собственном опыте. Кафу же иначе понимал творчество Золя, чем писатели-натуралисты, не случайно он в дальнейшем возглавил литературное движение, направленное на дискредитацию натурализма. У Золя он прежде всего воспринял интерес к темным сторонам человеческой натуры и к процессу формирования личности, в котором решающее значение придавалось наследственности и социальному окружению. Под влиянием Золя Нагаи Кафу написал такие повести, как «Честолюбие», «Цветы ада» и «Женщина мечты». Тогдашнее кредо писателя, заявившего о «животной природе» определенных человеческих проявлений, изложено в эпилоге к «Цветам ада» (1902): «Мы, люди, сумели создать религию и мораль, соответствующие нашим привычкам и образу жизни. Все темные стороны в поведении сегодняшнего человека, сформированного цивилизацией на протяжении длительного срока, объявлены грехом или злом. В каком направлении будут развиваться наши темные, животные черты теперь, когда мы осознаем их существование? Я уверен, что, если мы стремимся к совершенной, идеальной жизни для человека, следует именно эти темные стороны подвергнуть пристальному анализу».
В 1903 году отец Кафу, вернувшийся из Шанхая, чтобы возглавить иокогамское отделение компании «Морские почтовые перевозки», предпринял последнюю попытку повлиять на сына. Отец отправил Кафу учиться в США, надеясь, что с дипломом американского университета тот сможет работать в области торговли или финансов.
В Америке Кафу некоторое время жил в Сиэтле и Такоме, посетил Сент-Луис, где проходила Всемирная промышленная выставка, затем переехал в Вашингтон. Он посещал занятия в колледже Каламазу, изучал там французский язык и литературу, но больше наблюдал жизнь, и особенно его интересовали прижившиеся за границей соотечественники. Ведь в то время в США проживало около ста тысяч эмигрантов из Японии. Большинство американских японцев занимались фермерством, но в городах немало было содержателей увеселительных заведений, ресторанов, публичных домов. Кафу по-прежнему притягивали «темные стороны» человеческой натуры, и он писал другу в Японию: «Жизненные истории рабочих-эмигрантов и проституток сами по себе — готовые новеллы, они не требуют с моей стороны никакой отделки». Позже эти истории вошли в сборник Кафу «Американские рассказы».
Из американцев ближе всех ему была Эдит. О ней мы знаем немного — по-видимому, содержанка или проститутка, она сумела накрепко привязать к себе Кафу.
Конечно, все те годы, что Кафу провел за границей, он знакомился с литературой, причем больше европейской, чем американской, — на смену увлечению Золя пришло увлечение Мопассаном. А еще в это время он прочел книги Готье, По, Сенкевича, Толстого, Мериме. Он узнавал не только литературу, но и западную музыку, часто посещал оперу, особенно его потряс Вагнер. В отличие от многих своих соотечественников Кафу не испытал за границей острого культурного шока, не тяготило его и одиночество эмигрантской жизни. Главные его затруднения были финансового свойства, поскольку отец контролировал расходы сына. Кафу обратился с предложением своих услуг в Японское посольство, где служил его родственник. Непродолжительную работу для дипломатического ведомства сменила служба в нью-йоркском филиале одного из японских банков — место подыскал отец. Через год Кафу перевели в лионское отделение того же банка, поскольку он давно уже рвался во Францию.
В конце июля 1907 года Кафу наконец приплыл в Лион, чтобы приступить к работе, однако уже в марте следующего, 1908 года лионское отделение банка отказалось от услуг нерадивого работника. Перестал присылать деньги и отец. Кафу прожил в Париже остаток сбережений и после некоторых колебаний вернулся в Японию. Всего он провел в Париже два месяца, но всю свою жизнь вспоминал этот город и даже в Токио искал сходства с любимыми парижскими уголками.
Кафу было 25 лет, когда он уезжал, и 30 лет, когда вернулся. За границей произошло его окончательное становление и как личности, и как литератора. Между тем на родине Кафу за годы его отсутствия многое изменилось. Япония одержала победу в войне с Россией, но это стоило ста тысяч человеческих жизней и огромных экономических усилий. Всеобщее обнищание и недовольство «несправедливыми» по отношению к Японии дипломатическими итогами войны вызвало в народе волнения, правительство ответило ужесточением репрессивных мер. Япония, кичащаяся своими военными победами, вызывала у Кафу иронию и скепсис. Япония, преследующая внутреннюю крамолу, — пугала и отталкивала. Встреча с родиной лишь усилила ностальгию Кафу по воображаемой им Японии былых дней, по городу Эдо, каким он предстает на страницах старых книг, в пьесах и балладах.
Ко времени возвращения Кафу в Японии уже частично были опубликованы его «Американские рассказы». Литературные журналы начали печатать и французские впечатления Кафу, в марте 1909 года эти заметки и эссе, объединенные в один том, вышли под названием «Французские заметки». Книга сильно пострадала от цензурной правки, многие фрагменты из неё изъяли как «аморальные», и только в 1947 году в печати появилась последняя из запрещенных цензурой новелл этого сборника. Купюры объясняются не только тем, что цензоры стояли на страже нравственности, автору инкриминировали оскорбление устоев японского государства. Например, в новелле «Любовь в заморском краю» есть такой пассаж:
«Леди и джентльмены! Я благодарен за честь представить моим дорогим американским друзьям современную японскую империю… Это мирный край, в котором счастливые пьяницы спят прямо в канавах, а государство и полиция пекутся о народе, точно родители о детях. Где бы ни собрались граждане — будь то политический митинг, концерт или спортивное состязание, — там немедленно появляется полиция в её великолепной форме, предмете беспредельной народной гордости».