Андрей Сазандаров, бывший художник по свету у довольно известных ВИА, надумал съезжаться с матерью в самом конце 90-х, когда про эти ВИА, основательно забытые, стали вдруг вспоминать и расспрашивать. По стенам домов на уровне глаз замелькали афиши с подозрительными стариками и старухами, сулившими прикосновение к вынутой из нафталина «романтике». Иногда на них было одно название, подмоченное дождем, чей прерывистый шум пробуждал в памяти шелест болоньи, сырое тепло кроличьих шапок в кинозале и глухие раскаты дружного хохота, бесившего тех, кто опоздал на сеанс.
«Сын не забыл…что-то там…мать – явился к ней в дом умирать» – неточно и нетактично цитировал Андрюше Блока знакомый хирург Шульга, ощерив верхнюю челюсть в железных коронках.
Он был циник и хам, но в своем деле – один из самых надежных. На счету Шульги десятки спасенных жизней, причем многие из них можно было не спасать. А он это делал, причем с гарантией.
«Как бы вроде да, – задумчиво согласился обычно сварливый Сазандаров. – Давай, что ли, треснем?»
После периода скучных и непонятных постороннему махинаций, под самый Новый Год, как в кино, Андрюша с мамой снова оказались под одной крышей, впервые за долгие годы раздельной личной жизни, подчас довольно бурной.
Прошлым ни один из них друг друга не попрекал.
«Тому глаз вон! – предостерег званый на новоселье Шульга, грубо ткнув воздух указательным пальцем. – Смотри, Андрюха! Будешь обижать Нелли Викторовну…моргалы выколю!»
День рождения сына совпадал с западным Рождеством, и этот факт с давних пор удручал суеверно-православное семейство Сазандаровых. А юбилей, между тем, близился солидный – неунывающему, по-прежнему задиристому и подвижному Андрюше исполнялся, как-никак, полтинник.
Хирург дежурил. Поздравляющие, большей частью Нелли Викторовне не знакомые, зачастили с утра, и к полудню именинник впал в оцепенение перед столиком с пультами всевозможных плэйеров и закусками. Он даже перестал курить. А ему подарили целых три новых зажигалки.
Когда стемнело, Андрей громко попросил гитару и большой «баттл» польской зубровки с узким стеблем травы внутри – подарок южного гостя Ди Блязио. Была ли то кличка, или его действительно так звали, не спрашивал никто и никогда.
- Эх, Толя с Андрюшей, смотрю я на вас и гадаю, когда вы уже будете с подругами приходить?.. Еще красивые, нестарые мужики – один Радж Капур, другой – Омар Шариф, и одна музыка на уме! Годы-то летят, и не жалко вам их, а, ребята?
- Кому «Толя», а кому Сальваторе Ефимович, – с шутливой обидой поправил Ди Блязио мать своего друга.
- Веришь, мямя, есть телка – нет телки, мне уже как-то…фиолетово, – бесстрастно произнес Андрей, рассматривая травинку в литровой бутылке.
После ароматной зубровки (на сей раз поляки не обманули, градус напитка был высок и соответствовал числу на этикетке) Сазандаров машинально, по усвоенным с уличной юности приемам, подтянул старые, пахнувшие медяками струны, и едва-едва прижимая их к неудобному грифу, исполнил дюжину любимых песен для мамы. Что характерно, перед ним никого не было. Во время концерта Нелли Викторовна стояла у сына за спиной, держа руки в кольцах на плюшевой спинке кресла. В промежутках она не аплодировала, а только шепотом подсказывала называние следующей, угодной ей, композиции.
Пел Андрюша старательно и серьезно, но несколько странно. Он делал это тихо, пощипывая струны, чтобы бой не заглушал голос. Однако мало-помалу он (так ведут себя, раздрочив, мастера сибирского панка) принимался орать, возбуждаясь от собственных воплей и позабыв про гитару вообще.
«Мямя, мямя, это я дежюрю… – нежно затихал он, чтобы выдержав паузу, брызнуть гноем, словно раздавленный флюс: – Слышишь, ти, коза?! Я врёде как дежюрю… Я дежюрный, верищь?!!»
В эти моменты его резкий голос домашнего скандалиста свивался с шипением незримых струй, бьющих из нездешней красоты кувшинов и стеклянных сосудов, любовно им собранных (а вернее сказать – напизженных, уточнял хирург) во время гастролей по республикам Закавказья и съемок в горах. Он собирал и берег их (не разбив ни одного во время дебошей) ради «конченых деток», которым вся эта красота «на фиг не приболела».
Когда, ближе к полночи, зубровка желтела лишь на дне, а стебель безымянной травы, все же вынутый из бутылки, прилип к целлофану DVD, как магнитная хреновина к покупке, Андрюша сидел в том же кресле, и слепо глядя в черный экран телевизора, возился с пультами, зажигалками и рюмками. Казалось, лишенный зрения человек в своем двойном одиночестве, решает наощупь некую головоломку, пробуя собрать конструктор, в насмешку над его инвалидностью подаренный ко дню рождения.
Так забавно (отмечали общие знакомые) – Сазандаровы посещают концерты вместе. отслеживают каких-то ископаемых чехов или венгров, и если те выступают в городе – мама с сыном тут как тут. Гуляют по фойе, словно аристократы в изгнании, и степенно рукоплещут живым трупам, выскочившим на эстраду с того света.
Поздней осенью (лет пяток назад), в сумерках, омывающих силуэта прохожих, как покойника, они дисциплинированно топали к спорткомплексу на «солянку» ретроартистов из капсторан. Почему-то от «капстран», переживших «соцстраны» падалью разит сильней. Возможно, оттого, что туда переползли опарыши отсюда… Половины звезд точно не было в живых, а треть из указанных в бесплатном пригласительном просто не довезли и нагло подменили местными говнюками, которых видеть и слышать противно.
Концерт к тому же начался не в восемь вечера, а на полтора часа позднее. Проход к сидячим трибунам был прегражден, и все это время заложники собственного идиотизма простояли на ногах.
«Не пей, сынок, – увещевала Нелли Викторовна. – Дома выпьешь. И я с тобой – за компанию».
Но Андрюша все равно сумел «нафигариться», встретив знакомого армянина в майке с эмблемой T.Rex и мордой динозавра. Это был старый ростовский хиппарь Шахназаров, по кличке Шах-Назарет, или просто Шахна. Майка с ящером взбесила Андрюшу до такой степени, что он не сдержался и схватил приятеля за воротник:
«Ти зачем его напялил? Если его здесь нет? И не будет! Никогда! Зачем ти это нацепил, а? Они давно вымерли…»
Их удалось разнять и помирить. Андрюшу вывели («освежишься – приходи назад») на пустынную аллею, где он со смаком, как лягушек в детстве, растирал прибитые дождем к асфальту кленовые листья («крюпные заразы»), с раздражением вспоминая слова одного типа: «Запомни, Сазан, музыка – это наебалово одних больных людей другими…больными людьми».
Мать настигла его возле в хода в метро. Андрюша пил пиво из бутылки, одна – пустая, валялась под ногами.
«Хорошо, что ми не стали сдавать шмотки в гардероб», – весело подмигнул Сазандаров.
Она следила за ним в полуночном вагоне, сквозь дрему, рухнув на мягкое старое сиденье. Андрюша сидеть не хотел. Пошатываясь в углу у дверей, он продолжал полемику с ростовчанином, что-то доказывая «маразматику Шахне». Время от времени поворачивал голову, и хмельными глазками обводил пустые скамьи ночного метро:
«Видали ишяка? Ему говорят одно, а он – опять двадцать пять».
«Мой старичок, – по-книжному размышляла о сыне Нелли Викторвна – мой блудный, неугомонный искатель и отрицатель прописных истин… говорят, ты без меня вешался?»
Однажды, после Пасхи, утром, когда в отмытые окна струилось весеннее солнце, она подслушала Андрюшины слова, будто адресованные ей:
«…с утра водку жряли (каялся он кому-то, кого она не знала). Домой приперся как свинья. Мамашу душил…что я? Что я? Ти же знаешь, если я випью, я – недобрый».
«Взрослым регулярно не хватает хлеба и зрелищ, а детям – нашим вечным детям – игрушек. То в «Детском мире», то в этих дурацких магазинчиках «Интим», которые Владимир Владимирович велел убрать к чортовой матери из центра. Только ведь «Детский мир» не уберешь… Каким ужасным сделался этот Шахназаров. Андрюше длинная прическа по-прежнему идет. А этот – страшный, худущий, похож на Гибаряна в «Солярисе» гениального тезки моего сынули. Совесть мучает беднягу – «маму душил». Ну, это он преувеличивает с пьяных глаз масштабы своего злодейства».
Ей припомнилось, как в сомнении, не решаясь вцепиться, шевелил пальцами Андрей возле кадыка старого хиппи. А через десять минут они обнимались как пьяные мушкетеры. Но в метро он всю дорогу бранился с собственным отражением. Хорошо, что стук вагонных колес заглушал андрюшенькины речи. Дома от них «не спрятаться, не скрыться».
Она со стыдом ловила себя на мысли, что выходки Андрея – алкоголь, тупая меломания, курение (в доме с утра до вечера музыка и табачный дым) внушают ей не разочарование, а восторг. Не менее сильный, чем раньше – лет тридцать назад, вызывали его роскошные (под цвет винограда Изабелла) волосы, загорелый торс, узкие бедра в тигровых плавках, и глаза, глаза – бесшабашный взор юного бога, с годами выгоревший в растлевающее моргание пьяного полуидиота.
Последнее время Андрюша, и раньше не слишком общительный, постоянно чего-то не договаривает. Куда-то пропадает, не покидая город, но не рассказывает, где был: «Много будешь знать – ряно состаришься».
Он всегда был мелочно увлечен неинтересными для посторонних вещами – часами мог слушать невыносимых шансонье, ни слова не понимания, о чем поют эти «душевные ребята». При этом, как ни странно, выискивал себе единомышленников, умудрялся ими командовать, кого-то консультировал, слыл знатоком и законодателем вкуса…
Кое-кто, умудренный опытом, покачивает головой: «Андрюша остался один. А когда теряют самое близкое, человек меняется». Однако Сазандаров не совсем похож на скорбящего сироту. Ведет себя с апломбом, но прибедняется: «Поллитру или даже две я вам куплю. Но жратву из хаты на себе не попру – годы не те».
Под градусом Андрюша пару раз давал понять, что ему стал известен необычный (при этом все законно) рецепт улучшения жилищных условий, но подробностей не сообщал. Ему самому пока не ясно, насколько это реально, а попробовать стоит, «попитка – не питка». Кто знает, вдруг игра стоит свеч? Или лампочек.
Его видели на рынке, занятого покупкой этих двух товаров – свечей и лампочек. Он брал их дюжинами, с усердием завхоза проверяя каждую в отдельности, годна ли?
Может быть, он собирался устраивать «квартирники» по творчеству любимых «душевных французов», и вспомнил о своей специальности сценографа? Почему нет? По крайней мере, это лучше, чем гробить остаток здоровья поминальными чашами, не чокаясь. Беспощадный хирург стращал его инфарктом после каждой чекухи.
Романист выразил бы состояние Андрюши одной фразой: «Он подчинил реальность своим фантазиям, но еще не верит в победу». Говоря проще, Андрей Сазандаров со смертью матери перешел в разряд ветеранов и ведет себя странно. А разбираться в странностях пожилых людей, «подчинивших реальность своим заёбам», тем более – отмечать с ними этот «день победы» почему-то не хочется.
«Хат получается вроде би две, а башляешь как би за одну. И живешь в одной, но не так, как жил раньше».
Попытки выяснить, что же означают Андрюшины слова, приводили к банальным и абстрактным ответам. Каждый мечтает иметь две вещи по цене одной. Тем более, если обеих постоянно не хватает. Даже если второй экземпляр находится в потустороннем мире.
Посетителей стало значительно меньше. Сазандаров не пускает к себе никого, кроме «южного гостя» и хирурга Шульги. А шпиону, проникшему в квартиру без приглашения, предстала бы довольно скучная картина. Он застал бы Андрюшу в дальней комнате, сидящим на мамином пуфе перед трюмо, вперив полусонный взгляд в зеркало, словно ученый на пороге непонятного профанам открытия.
«Мямя» просила подарок, шевеля губами. Ей было мало букетов и фигурных свечей. Но слова ее не проникали сквозь доски и стекло. Тогда, подышав на него, она прочертила по испарине «номиС».
«То есть – Симон! – сразу догадался Андрюша. – Так бы и сказала!»
И стащил из фойе кинотеатра большую афишу. В «Сатурне» проходил творческий вечер известного поэта-песенника.
Разгладив добычу утюгом, он повесил портрет Симона таким образом, чтобы тот был виден целиком на том же месте, только в зеркальном отражении.
«Мямя» выразила одобрение жестом американского летчика, согнув и соединив большой и указательный пальцы: «О’кей».
На стенах, отражаемых трюмо, со вкусом подсвечиваемых фонарями с самодельных штативов, уже красовались «Розик» в свитере и Вахтанг в гангстерской «борсалино». Перевешивать из своей комнаты Челентано в пенсне и шейном платке Андрюше пока что было жалко.
Если «мямя» начинает капризничать – садится к нему спиной и, без объяснений, раскачивается, Андрюша тоже делает вид, что его все это достало. Он выносит из комнаты вазы с цветами, отклеивает и убирает со стен изображения любимых артистов. Однажды он вспылил и опрокинул ногою пуфик, но его двойник остался на прежнем месте. Так Андрюша убедился, что некоторые предметы, будучи удалены отсюда, не пропадают в «зазеркальном» помещении.
А сегодня среди ночи,
Вай-вай-вай!
Постучался зять из Сочи,
Вай-вай-вай!
Ему и впрямь мерещатся посторонние люди – «гости», давно выбывшие из бытия дальние родственники. Которых, между прочим, нужно чем-то угощать и подкармливать. Тут ведь не посетуешь на расстояние, типа «я жратву из дома на себе не попру». Тем более, вот оно – дома. Даже два. Хотя мне лично этот ваш «зять из Сочи», да и любой другой жёпы на фиг не приболел.
Наши посиделки – это наши с тобой посиделки. Я еще Людочке, любимой женушке говорил: пуст наши отношения будут наши отношения. При тебе я могу по-домашнему, так как я привык – в шёртах, майке… И ради какого-то «зятя», пускай он даже из самых Сочей, я наряжяться не собираюсь. Для меня галстук – все равно, что в петлю. Веришь?
Пожаловал гость с этого света – Ди Блязио. Андрюша, как Дориан Грей, предусмотрительно набросил поверх трюмо пододеяльник.
Этот жест не ускользнул от болотных глаз «Сальваторе Ефимовича». Дело в том, что летом, когда хозяин, отмечая приезд, отключился, любопытный Ди Блязио прокрался в дальнюю комнату и подложил на трюмо гостинец – кулек мелитопольской черешни (купленной на станции, сам он обитал гораздо южнее). Поздно ночью, отдавая отчет, что лакомиться ей некому, он снова заглянул туда, и с окаменевшим лицом (ни один мускул не дрогнул) обнаружил скомканный кулек и горсть косточек. Он так и не смог себя убедить, что лежали они не с той стороны.
Андрюша встретил Ди Блязио в гавайской рубахе и бархатной шапочке. Седые, не собранные в косицу, «водоросли» придавали ему вид средневекового алхимика.
«Ти как хочешь, а я буду спать, где обично, – с вызовом заявил он «южному гостю». – А ты – хоть в кухне, хоть в коридоре, или со мной – у батареи. Правда, там жярко».
Он боялся, что Ди Блязио попросится в пустующую комнату, но тот этого не сделал.
«На то она и батарея, – спокойно заметил привычный к темпераменту друга Ди Блязио. – У вас хоть топят».
Потом он без смущения попросил «полотенечко», и долго, дверь нараспашку, промывал себе шею и подмышки.
Он и в этот раз умудрился подложить на трюмо домашний деликатес – полкило маринованного сала. Утром, по дороге в туалет, Ди Блязио успел удостовериться – сверток исчез.
«Андрюха, наверное, думает, я не знаю, как такие фокусы делаются! Слопал мою черешню, поросенок, потом быстро зафоткал косточки и вклеил споднизу зеркала цветное фото. Думал, я испугаюсь. Короче, мы с ним друг друга, будем считать, разыграли», – с улыбкой рассуждал «южный гость».
Сазандаров, между тем, начинает подозревать обитателей «зазеркалья» в посягательстве на его запасы табака, алкоголя и компакт-дисков.
«Я ни на какие клюбарики не подписывался! – орет теперь он по ночам, нередко завершая свою речь плевком в трюмо. Ему кажется, что по ту сторону без его согласия подселили «азерботов», которые непременно все засрут, сначала там, а потом и здесь, как они умеют это делать.
Поддев отверткой скобу, он пробует вытащить боковое зеркало. Стекло крошится. Андрюша теряет терпение и колотит по зеркалам тяжелыми плоскогубцами. Разбив все три вдребезги, опускается на пуф, и долго сидит, не скрывая одышку, и глядя в шершавую поверхность оголившихся створок.
Тщательно собрав мерцающее месиво в «мешёк», он завязывает его узлом и бросает в мусорку. Сквозь сон ему слышится какая-то возня на кухне. Очнувшись, он понимает, что шорох доносится из ведра.
«Мыши – отмахивается он. – Азеры развели мышей. А потом еще удивляются, откуда в шяурме мышиные хвосты! Не надо покупать шяурму у кого не следует…»
Ему трудно дышать. Он хочет проветрить, одергивает шторы, но видит в окнах вместо стекол шершавую фанеру неизвестной толщины.
Входная дверь была не заперта. Голос долетал сквозь дымчатое стекло кухонной двери:
Из зеркала прямо
Идет мямя-мямя.
Хирург направился прямо туда, распахнул дверь и увидел своего друга. Сазандаров стоял на коленях, и кровавыми руками двигал по линолеуму зеркальные осколки, желая воссоздать из них то, что он сам недавно уничтожил. Помимо безмятежности и азарта, в его движениях присутствовала некая логика. Будто он собирает «паззл» по изображению на коробке.
*
20/XI/09
Далее:
* Этот кретин Том Джонс
*Три миниатюры о лишних людях
* Парк, Фэйм, инцидент
* Рой Си и я
* Маугли
* Монолог нервного человека
* Тулупэ! Шулупэ!
* Первый тролль
* Песни неведения