Праздник

Самойлов не ведал, что творит. Проще говоря, он не знал, зачем он это делает. Позднее, когда ничего уже нельзя было исправить, восстановить загубленное стало невозможно (вопреки рассудку, он поспешил избавиться от «останков» с помощью газеты и мусорного ведра), Самойлов долго не мог понять, откуда такое пришло ему в голову, и как действовать дальше…

Звук был новый. Рокот испытуемых авиамоторов, время от времени долетавший с Заводских Холмов, звонки полуночных и утренних трамваев, кошачьи концерты, изредка сигналящие машины (сигналы в городе были запрещены) – всю эту небогатую фонотеку теперь пополнял совершенно новый звук, извлекаемый Самойловым собственноручно.

Свидетелей не было. Он был один в комнате. Его руками совершалось непоправимое. В сердце Самойлова незримо боролись отчаяние и страх. Отчаяние одолевало, придавая мальчику силы завершить начатое.

Шум, размытый словно музыка в диапазоне коротких волн, звучал не более минуты, но Самойлов отлично понимал, что за это короткое время он успел отправить в небытие полчаса бесценных сокровищ, раздобыть которые еще раз ему будет очень трудно, но он - постарается. У каждого свой ширпотреб и свой дефицит.

Если бы ему вздумалось удушить котенка или плеснуть в аквариум одеколон, ввести в заблуждение посторонних можно было бы без проблем – роковая оплошность… Но здесь и сейчас пропадало то, что последние два месяца было для обладателя кислородом, долгожданным ливнем после засухи, утолением зверского голода и жажды, день ото дня перерождающимся в утонченное лакомство со множество привкусов и оттенков.

Пленка стала рваться сама. Это сейчас она, пока еще живая, и большей частью неповрежденная, извивается, скользя елочным серпантином под ноги застывшему в центре комнаты юному изуверу, а совсем еще недавно бесила его, распадаясь на до обидного куцые лоскуты. Новый звук. Новый год. Неурочный новый год. Начало Новой эры. Шелест в правительстве и шелест в комнате.

Самойлов читает свою характеристику. Учитель стыдливо отвернулась… Кому может нравиться такая? Пробежав глазами полстраницы, он узнает о себе, что «склонен к порче государственного имущества». Да?! Но позвольте, это же его собственная пленка. «Школьная». Пуская и добыта по дешевке. Чтобы побольше влезло. Однако денежки-то его. Сам наспекулировал. Сам покупал. В «Юном технике». 3.10. В кассу.

Пиздец. Бобина оголилась полностью. Самойлов тихо-тихо переступил умолкший ворох, словно то был трупик… нет, словно спящую на тротуаре собаку, принятую им за мертвую.

Малая часть ленты сумела избежать участи основного мотка, и казнить ее дважды Самойлов не собирался. Став на цыпочки, он убрал катушку на шифоньер, дрожащей рукою прикрыв болгарским журналом.

Уже через два часа, на улице, его взяла за горло чудовищная потребность распутать и вернуть к жизни то, что он недавно так безжалостно и втайне ото всех – и соседей по двору и домочадцев, похоронил в саване из «Известий» на дне мусорного бака.

Минует неделя, но желание не отступится. И в летние каникулы Самойлову суждено окунуться с этим камнем на шее. Лишь наконец в июле, ввалившись домой в паутине и войлочных комьях косматых инстинктов, чья власть (он начинал это сознавать) над молодыми организмами будет покрепче советской, Самойлов достанет со шкафа пыльную катушку с охвостьем той записи – оботрет, перемотает, и будет слушать то, что уцелело.

Почему-то, вероятно в силу проклятья, записать этот альбом извне в ту пору было никак нельзя, но это Самойлова уже не смущало, он по памяти принялся восстанавливать то, что сам аннигилировал, самостоятельно – в себе, и почувствовал, как обретает небывалое могущество. И могуществу отдается, уступает привитое в детстве бессилие, открывая дорогу безумию, означающему свободу воображения без границ!

Свою задачу Самойлов определил четко – наиважнейшим делом для него теперь является восстановление до мельчайших подробностей того, что оборвалось и пропало вместе с хором мальчиков. Того, что предшествует You Cant Always Get what You Want.

Мало помалу комната наполнялась гостями. Они усаживались порознь, как того требует логика трезвого ума, не готовые к сближению. И оттого, что они соблюдают дистанцию, в комнате казалось просторнее.

Блондинка с очень светлой кожей, в черном платье без рукавов сидела у зеркала, демонстрируя шов на спине, куда была вшита молния. Полноватый парень с курчавой головой подпирал подоконник, словно только что приземлился сквозь открытое окно. В комнате пахло табаком. Родители разрешали курить.

Самойлов прибыл раньше всех. Пигалица «Нота», присоединенная к «Днепру», послушно переписывала Гранд Фанк. Четыре катушки вращались в одном направлении с одинаковой скоростью. Позднее всех явилась девушка в короткой замшевой юбке и лазурной майке с открытыми подмышками. Кожа ее длинных рук и ног имела цвет мокрого песка, на запястье свободно болтались мужские часы. Кукольное личико из-за волос, густых и растрепанных под Роберта Планта, казалось миниатюрнее, чем было на самом деле. Она примчалась прямо из техникума.

Наконец-то Самойлов получил возможность рассмотреть, какой у Сёрика магнитофон. Собственно, такую модель он видел еще прошлым летом, но тогда все было иначе. На полированную коробку, купленную работягами в рассрочку, молились, строго соблюдая инструкцию. А здесь – в обители Сёрика, такой же «Днепр» был не роскошью, а верным и выносливым слугой, скинувшим красивую оболочку, словно вспотевший официант свой китель.

«Главное – вентиляция», – пояснял Сёрик. – Помню, предки уехали на дачу, а мы с френдами подбухали, и тоже рванули последним катером на вылазку…»

«Спонтанно… В таких случаях все делается спонтанно», – ввернула из гостиной, где накрывали стол для взрослых, то ли мать, то ли сестра Элеонора.

«Так он у меня двое суток пропахал невыключенный – и хоть бы хны! Захожу в воскресенье вечером – бобина вертится, как сволочь на веревке, раскаленная. Пленка послипалась, потому и не обсыпалась. Вечный аппарат. Главное – вовремя дать ему охладиться… Как человеку… Знаешь полное называние Гранд Фанк? – спросил он вдруг без нажима, и тем не менее, застал Самойлова врасплох.

Самойлов знал, но вместо четырех иностранных слов, вымолвил, не поднимая глаз, одно родное:

«Конечно».

«Грэнд Фанк Ррэйл Рроуд», – чеканно произнес студент, прибавляя громкость, чтобы старшие за дверью не услышали, как булькает разливаемое вино. – Центральная Дорога Катастроф! Какая она длинная, и красивая… хер ее знает», – добавил он тихо, вернее добормотал пьяным полушепотом.

И Самойлову на миг померещилось, что Сёрик, имеет в виду не группу, а девицу в замшевой мини.

Сериков «Днепр» не покоился на тумбочке с накидкой, а стоял прямо на паркетном (признак достатка!) полу, подрагивая четырьмя тонкими ножками.

«Серега, а что он у тебя все время дергается? – поинтересовалась блондинка, убирая помаду в сумочку. – Разве так должно быть?»

«Проходили, что такое «резонанс»? – с напускной строгостью парировал ее вопрос Серега. – Вот выучишь и расскажешь».

Гранд Фанк с одной стороны не уместился. Последний дюйм пленки выполз сквозь прижим посреди барабанного соло. Самойлов всполошился – что если его сейчас вежливо удалят из молодежной компании, в столовую, где взрослые гости под самогон (гордость доцента Поздняка) минут сорок сравнивают «Опасный поворот» и «Сагу о Форсайтах» – чья постановка лучше отражает британские нравы. По пути в туалет, Самойлов подслушал, как один мужчина осуждает недавнюю высылку из Англии «наших» дипломатов.

Этого не произошло. Самойлова выручила Нора:

«Серж, не мучь нашего юного друга своей смуристикой. Поставь моему куввэну что-нибудь забойное, ритмичное… к-клевое!» (она не выговаривала букву «з»).

Нора считала Самойлова своим кузеном, хотя никакого родства между ними быть не могло.

«О! совсем другое дело! Дифферент строукс фо дифферент фолкс. Кларки. Как мы под них балдели!» – в темных очках, парике и брючном костюме пятилетней давности Нора напоминала рисунок из «Юности», иллюстрацию к «Отелю ‘У погибшего альпиниста’». – Мальчики, девочки, я прошу вас, потанцуйте. Сбацайте шейк!»

Курчавый увалень (Самойлов знал, что фамилия его Ефремов, и что Норе, до ее болезни, он приходился женихом) без лишних слов поднес Самойлову полфужера «Тамянки». Самойлов быстро выпил. Из горлышка пьется иначе…

«Какой тебе шейк сбацать, Эля? – развел ручищами Сёрик. – ‘Старый’, ‘новый’, или ‘солдатский’?»

Эля молчала, она нахохлилась, вероятно о чем-то вспоминая, потом задумчиво вымолвила:

«Старый… самый первый… Зря ты вытер Hippy Hippy Shake».

Чувиха в замшевой мини эффектно вскидывала тонкие руки, старательно воспроизводя устаревший танец, она стояла на одном месте, как полагается. Несмотря на ее хипповатый, более современный облик, тот же Сёрик в белой рубахе и обычных очках смотрелся намного западнее. В его движениях чувствовались сила, юмор и темперамент. Одним словом – порода. Самойлов был очень доволен - отныне эту вещь Дэйв Кларк Файв он сможет слушать когда и сколько пожелает.

«Ей всего лишь шестнадцать, а она уже посещает не школу, а техникум, – с восхищением думал Самойлов, гадая, дадут ли ему еще вина. Импортного вина… – Курит, бухает… И все-таки я здесь не гость, а посетитель. Посетитель я…»

Он не обратил внимания, что вещь (а может и несколько вещей подряд) отыграла, и Сёрик по личному усмотрению уже перекатывает что-то другое.

Откуда-то сверху, будто от висельника, пахнуло сырым песком и удушливыми духами. Самойлов поднял взгляд. Над ним, покачиваясь, как Роберт Плант в кинохронике «Новости дня» (цеппелинов показали в самом последнем сюжете), возвышалась барышня в замшевой мини со второй порцией «рыбьего жира» для его пионерской глотки. Протянув свободную руку, чувиха представилась сообразно своему наряду, низким голосом:

«Нэнси».

Самойлов проглотил вторую порцию, не выпуская пальцы Нэнси из своей руки.

«Винимпэкс», – буркнул он, испытав легкую тошноту.

Ему вдруг сделалось смешно оттого, что брат и сестра носят береты, и надо сказать, это им очень к лицу. По крайней мере, смотрится необычно, как-то средневеково. Взять и надеть без стеснения на голову старперский головной убор! А ведь у него – Самойлова, до сих пор нет ни единой более-менее современной шмотки, даже расклешенных брюк нет. его одевают как переодетый труп чужого ребенка… И сегодня, отправляясь на сеанс звукозаписи, он самовольно вырядился в допотопную чешскую курточку (тоже, кстати, неизвестно, чья она) из кофейного вельвета, с которой, впрочем, не так все просто… С недавнего времени он переживал убожество своего гардероба значительно легче.

Самойлов успокоился, когда приметил, что в каждой вещи (даже если та годами валяется на прилавке): брюках, пиджаке, свитере или пальто можно обнаружить и выделить элементы модного фасона, чтобы носить ее дальше со спокойным сердцем… Кургузая куртка сидела на нем, как на участнике западной группы, допустим, Кристи (чье выступление в Сопоте старые пидорасы не позволили ему досмотреть, выжили из «столовой»), или Манго Джерри, или на ком-нибудь еще.

«Нет, Кристи у меня кто-то взял и не вернул. Заиграли, засранцы, – с небрежной грустью ответил Сёрик. – Зато я могу рассказать вам одну хохму. Слушайте все!»

Что ж, хохму так хохму. Самойлов с азартом хлопнул в ладоши, параллельно заподозрив, что хохма каким-то образом связана с одним из ненавистных ему мультфильмов. И не ошибся.

«Позапрошлым летом, – приступил к анекдоту Сёрик, - нас погнали в стройотряд. Я не мог сачкануть из-за бати – сын преподавателя и все такое. Буханину, деревенский «самжэнэ» приходилось покупать у местных рогов. Иногда они сами приносили бесплатно, потому что у нас с собой был маг, даже два мага – переносная «Весна» и стационарный «Айдас». И вот, сидим мы, бухаем, и слушаем как раз Кристи, Yellow River, а с нами – один местный «рог», примерно такого же возраста, как мы. Значит, начинается Yellow River, и «рог» сразу как-то оживился, спрашивает: Кто поет?

Мы ему, рогатому, чуть ли не хором: Кристи! Тогда «рог» с гордым видом выдает: О! И у них наш «Карлсон» известен!»

Больше они меня к себе в качестве полноправного члена компании не позовут, с тоской подумал Самойлов. Это одноразовое везение. Почему я стесняюсь показывать, что мне тоже известна масса любопытных историй?

Ему хотелось бы изобрести какой-нибудь безотказный прием, тут же на месте выдумать некую уловку, чтобы с ее помощью проникать в этот дом на правах желанного гостя и интересного собеседника, но он не мог. Слишком мелкой и прозрачной была его полудетская хитрость над девственным песочком бесхитростности. Ему бы водоросли сажать, да рыбок отсаживать…

Он решил, что надо бы еще раз посетить туалет, «для конспирации», чтобы прополоскать рот. Оглянувшись с порога, он обратил внимание, что те, кто в ней оставались, погасили люстру и включили торшер.

Застолье взрослых продолжало бурлить, не утихая. Они без устали весь вечер обсуждали одно и то же. Речь держала «кузина» Нора:

«Не надо бегать на кухню, где у тебя суп варится, и, пардон, в… куда царь пешком ходил, если смотрите английский детектив и действительно хотите в нем разобраться. Стэнтон – единственный порядочный человек в этом болоте, я вас уве-вя-ю, но он так одинок! Как он одинок… Сережка записал обе песни. Но фокстрот мне нравится куда меньше. Мне нравится та, что помрачнее. Хотя и фоксик ничего. Да, да, да – «Не будите спящую собаку». Совершенно верно. Она!»

В уборной, помимо зубного порошка, оказался тюбик с болгарским «Поморином». Самойлов с удовольствием гонял от щеки к щеке едкую взвесь из пасты и сырой воды. Хорошо иметь здоровые зубы. Новые не вырастут.

Он отметил, что Нэнси за глаза высокомерно зовет блондинку «Валька-болгарка». Между прочим и чувиху, что работает в отделе грампластинок вблизи трамвайной кольцевой тоже почему-то называют «Людка-венгерка». Что могут означать эти клички: национальность, стиль или просто любовь к эстраде одной из соцстран…

Кто-то из взрослых, желая осветить кухню, по ошибке выключил свет в туалете. Самойлов испугался, увидев в зеркале пылающий взгляд на померкшем пятне лица, и быстро оттуда вышел.

По возвращении в «музыкальную шкатулку» Самойлов первым долгом намеревался проверить, много ли ленты остается под запись. Но его ошеломила совсем иная картина. Жирненький Ефремов целовал бледную шею блондинки. Нэнси повисла на Сёрике. Словно кукла на Арлекине: вино и бобины – моя атмосфэра…

Они медленно кружились под скорбный монолог Эрика Бердона, постепенно переходящий в череду воплей, затем снова угасающий до сценического шепота, который должен быть отчетливо слышен в любом месте зрительского зала. Нэнси улыбалась ему мордашкой фарфорового поросенка. По расчетам Самойлова, в запасе у него был целый час времени, а потом его, как Золушку, выставят к чортовой матери, вон.

«Мне тут показывали свежую «Ванду», – начал раскрасневшийся Ефремов. – Оказывается, женщина за свою жизнь, это поляки подчитали, съедает 9 кило губной помады…»

«А сколько же тогда съедают мужчины? – с напускной томностью перебила его «болгарка», тряхнув слабыми волосами. Самойлов отметил, что ноги у нее какие-то недоразвитые, почти как у девочек из его класса, и сразу же устыдился своей наблюдательности.

«Мужчины не «съедают», а закусывают, если это мужчины. – пробасил Сёрик, перебирая цеппелиновские пряди Нэнси, и добавил – Как сказал бы… Кафка Порчагин: Это – брехня!»

Самойлову стало неловко за своего благодетеля – ему показалось, что тот оговорился, что у Сёрика от выпитого заплетается язык. Но как только все дружно захихикали в ответ, до мальчика дошло, что это – очередная шутка, причем с антисоветским уклоном.

Где-то я уже слышал, нет – читал, нет – видел… это слово. Он лихорадочно, словно отвечая у доски, силился восстановить в памяти эту мелочь, а Эрик Бердон тем временем все бормотал и бормотал, как Евтушенко над Бабьим Яром. Воплей больше не было.

Внезапно Самойлов начал краснеть. Он уставился в колени Нэнси, и покраснел еще больше оттого, что мысленно установил, где мог видеть и прочитать это странное слово из пяти букв – сначала в угловой аптеке под стеклом, а затем – в пособии «Гигиена женщины», когда его листали во дворе Лёва Шульц и Флиппер!

«Мы тут посмотрели «Как преуспеть в любви», – доложил Сёрик. – Полная лажа».

«Редкостная белиберда, – поддержала Нора своего брата (весь вечер она то появлялась, то пропадала с глаз незаметно). – Лично я от французов такой халтуры не ожидала».

Самойлов тоже просился на этот фильм. Разумеется, не ради «голых баб», а из-за музыки, но мамаша грубо отрезала: Рано.

Затем Самойлова увели покормить за взрослый стол. Оказывается, еще не было и восьми вечера. Со взрослыми он провел минут пятнадцать. Он так и не отважился спросить, что они сегодня празднуют, и по какому случаю съехалось столько разных людей.

Сёрик определенно не довольствовался одним только вином. Состояние молодого человека с лихвой можно было обозначить одним единственным словом: «бухой».

В освещенной розовым торшером комнате поблескивали очками брат и сестра. Черные стекла ясновидящей Норы отсвечивали траурным спокойствием катафалка. С первого взгляда Самойлов ощутил, насколько изменилась, вышла из-под контроля изначально не совсем обычная атмосфера этой вечеринки. Учитывая возраст, его нахождение в этом месте было фантастикой. Он был самым младшим.

Самойлов словно переметнулся из убогого «изумрудного города» в волшебную Страну Оз. Свершился воистину «опасный поворот», и он был этому безумно рад. Нэнси Плант, культурный еврей Ефремов, и даже безликая Валька-болгарка шевелились вызывающе, подобно чудищам из «Планеты бурь», не рискуя погибнуть от руки гнусного космонавта.

«Я понял, что тебе это надо, – похлопал его по плечу Сёрик. – И кажется, я правильно понял».

Самойлову ранее удавалось излавливать по радио ту комбинацию звуков, что сейчас с магической щедростью на глазах превращалось в его собственность, в источник наслаждения, в детский гарем воображаемых и невообразимых восторгов.

Странным образом, он чувствовал себя хозяином положения, «виновником торжества», снисходительно взирающим на жесты и конвульсии монстров, зараженных смутной радостью за его молодое естество, ликующее на празднике исполнения желаний.

То уже не был бесхребетный водоворот из выпавших волос и мыльной пены, исчезающий в отверстии истоптанной ванны… Полные жизни, более того – бессмертные могущества раскручивали вокруг напряженного стержня-невидимки дьявольскую карусель.

Самойлов зажмурился, и сделал вид, будто задувает свечи на роскошном торте, разбрызгивая зыбким кремом выложенный вензель именинника.

Его щупальца расстегивали черную молнию на светлокожем загривке, смахивали пепельный парик с головы сумасшедшей Норы, срывали замшу с шершавых бедер песочной Нэнси.

«Вот! Вот! – Сёрик обнял Самойлова за плечи, понуждая прислушаться. – Слыхал? Он лает! Лает »!.. Не будите спящую собаку.

«Чем это вы тут травмируете ребенка? – щелкнула выключателем мамаша Сёрика и Норы. – Разве с этого надо начинать?» – не договорила она, и скрылась за дверью.

Сильно покачнувшись, но сохранив равновесие, благодаря вовремя раскинутым крылообразно рукам, Сёрик с дерзостью выкрикнул:

«Это Роллинг Стоунз. Лет ит Блид. Пусть льется кровь! А-а-а»! – прорычал он, оскалив испорченные, темные зубы ожившей мумии или будущего покойника.

Детский хор затянул панихиду.

30.04.2009

ДАЛЕЕ:

* «Этот кретин Том Джонс»

*Три миниатюры о лишних людях

* Парк, Фэйм, инцидент

* Рой Си и я

* Маугли

* Монолог нервного человека

* Тулупэ! Шулупэ!

* Первый тролль

* Помада на камне

* Бобина мертвеца

* Песни неведения