Автор текста: Берт Корк
Мало кто знает, что Бормотов живет в городе Ревде Свердловской области и работает инженером-электриком на местном металлургическом заводе. Зато много кто знает, что Бормотов — это тот самый чувак из Ютуба, который под гармошку перепевает, пересочиняет, всем известные хиты — и собирает огромную аудиторию. Может из Пугачевой сделать частушки, а из Бернса — русскую песню. Бормотов превращает инородное в народное и за это любим как минимум в уральском регионе. Корреспондент BOMBUS отправился в Ревду с полной уверенностью, что этот человек может не только спеть, но и рассказать. Что-то очень важное.
На экране компьютерного монитора разбитной русский мужичок сидит в лесу на чем-то неустойчивом и, раскачиваясь во все стороны, рвет меха русской гармошки. Немногочисленная публика за кадром все больше впадает в истерическое веселье. Поет он что-то частушкообразное, про «цвяточки лазоревые», но с каждым куплетом становится все яснее, что это, как в начальных классах средней школы, «пересказ своими словами» текста песни «Миллион алых роз», всем известной совсем в другом исполнении — Аллы Пугачевой. Сюжет песни, кстати, основан на легенде из жизни великого грузинского художника-самородка Нико Пиросмани, мастера наивного искусства.
Александр Бормотов стал интернет-знаменитостью, когда его «Цветочки лазоревые» вышли в топы Ютуба. Известным в бардовских и байкерских кругах он был и до этого. Но даже там, среди своих, у него репутация битловского «дурака на холме» — никто толком не знал и не знает, как относиться к его ни на что не похожему творчеству. С одной стороны, в каждом произведении — качественный художественный жест, с другой — сводятся все эти жесты все равно к горлодранию под гармонь в самых что ни на есть свадебных традициях.
Несколько поколений его предков прожили на Урале, в одном и том же месте, на одной горке. Сам он утверждает, что этот край каторжан и приписанных к металлургическим заводам крестьян не имеет собственной народной культуры. И сам же это утверждение опровергает — своим собственным существованием. Потому что именно им он и является — представителем народной уральской культуры. Которая перемелет все что угодно: и русский рок, и советскую попсу, и даже ирландскую народную музыку запросто превратит в русскую.
Видео: Федор Телков
Гений места
Смена на Ревдинском метизно-металлургическом заводе заканчивается в восемь, но сегодня пришлось на час задержаться. Появившийся на проходной человек никак не похож на того разбитного мужичка, который на видео с миллионным счетчиком просмотров рвал гармошку вдребезги. Густая, почти седая борода, глубоко надвинутая на глаза кепка, рюкзачок. Вечер трудного дня.
За проходной моросит мелкий противный дождь. Фонарь освещает две коробки автобусных остановок, за кругом света уже ночь. Впрочем, ему не нужно видеть дорогу, по которой он ходит несколько десятилетий. Улица называется Карла Либкнехта; местные жители ее произносят как «Либинехта», потому что три согласных подряд выговаривать сложно. Это место по старой памяти называют «Рябинушка» — неподалеку еще в советские времена стоял продуктовый магазин с таким названием.
Там в советские годы директором работала некая Раиса. Раиса умела договариваться с поставщиками, в магазине выбор продуктов всегда был больше, чем в остальных, «на Рябинушку» ходили со всего города. С рябиной в Ревде отдельная история нелюбви. Город зарос ею полностью и осенью горит гроздьями ягод, но ни в фольклоре, ни в топонимике это никак не отразилось.
Параллельно заводу и улице «Либинехта» течет речка Ревда, с ударением на последнюю гласную. Интернет-источники вольно толкуют это название как «Медная река». Местные краеведы не соглашаются. В стране три Ревды: кроме Свердловской области — в Тюменском крае и на Кольском полуострове. Это земли финно-угорских племен, и есть у них близкое по звучанию и значению слово «ревдьяр» — «оленья река».
Бормотов и Городницкий
— Александр Городницкий на фестивале «Камертон» в Омске меня увидел, подошел и спрашивает: «Ты кто? Почему я тебя раньше не знал?» А я выступал вне конкурсной программы, в кулуарах, так сказать, после основного концерта. Я говорю: «Я — неформат». Он отвечает: «Ну и что, что неформат. Ты хранитель традиции! Я не согласен с Булатом Шалвовичем, который сказал, что авторская песня родилась на московских кухнях и умрет на московских кухнях». Городницкий рассказал, что в юности работал в геологических партиях. Основную рабочую силу там составляли бывшие сидельцы. И они пели не шансон и не городской романс. «Они пели, как ты поешь, — когда не показываешь вокальные данные, а поешь как на душу ложится».
Вот из этих кусочков, наверное, и складывается картинка. Есть мировая традиция, есть бардовская, есть дворовая. Есть хиппи. Есть песни сидельцев. Из всей этой мозаики появляется какое-то поведенческое решение, которое проявляется в исполнении определенных песен. Поэтому «Цветочки» поешь вот так, а «С одесского кичмана бежали два уркана» — по-другому.
Своего материала у меня нет. Так, две песенки. Свое делать плохо неохота, а хорошо не получается. Лучше поискать. Вокруг столько уникального материала! Незаслуженно забытого материала. Даже у нас в стране — кто сегодня помнит группы «Дети», «Духи», «Не ждали»? Ребята отработали материал, но не вышли к общему признанию. Я пытаюсь про них рассказывать.
Или вот есть авторская песня. Над этим посмеиваются: сидят у костра романтики и песни про свои сырые палатки поют. Но я сильно удивился, когда узнал, что такие же песни есть у многих других групп с активным отдыхом. У горнолыжников, например. Про склоны, про скорость, про снежную полосу за спиной. Есть свои песни у парашютистов и велосипедистов.
Многие сюжеты и мелодии кочуют от компании к компании. Например, несколько текстов для разных профессий выросли из старой песни «На шахте номер восемь» («…кудрявый коногон в откатчицу Анюту ужасно был влюблен»). А «На поле танки грохотали»? Еще на войне ее пели про себя танкисты и пехотинцы, а после войны запели машинисты паровозов. Новые смыслы — и все на одну мелодию! То есть история, задумка песни были настолько хороши, что люди хотели, чтобы это было про них, и переделывали текст. Вот и я тем же грешу — переделываю песенки. Для того чтобы они были понятны людям вокруг меня. Это современный фольклор, по сути.
Династия неметаллургов
Мы идем почти в полной темноте. Александр рассказывает историю своего рода, неразрывно связанную с этим местом. В темноте кажется, что человек, возвращающийся с работы домой, просто размышляет вслух или говорит с кем-то по блютусу.
— В Ревде три металлургических завода. Я пошел работать на РММЗ, потому что он был ближайшим к дому. Мы его так и зовем — «наш завод»…
Его построил в 1734 году сам Демидов. Несколько поколений семьи Бормотова, которые он знает, работали именно здесь.
Прадед по отцовской линии Родион Яковлевич служил углежогом. На той самой горке, на которой сейчас живут его потомки, он сначала валил лес, потом корчевал оставшиеся от него пни. Однажды, во время корчевки, его деревянной вагой ударило в грудь. Прадед сильно заболел, его перевели на более легкие работы, но вскоре он умер.
Мамин дед Иван всю жизнь работал сплавщиком — гонял железо по Ревде. Купец Демидов построил рядом с заводом плотину, которая стоит до сих пор; так получился Пруд. «Пруд» — имя собственное, по-другому он никак не называется. На вопрос, как пройти на завод, мне ответили: «Обойдешь Пруд слева и выйдешь ко второй проходной»… Железо грузили на баржи, запруду на плотине открывали, и баржа сливалась с водой по течению, шла своим ходом по реке. Это и была работа прадеда Ивана.
Дед Бормотов работал бухгалтером в прокатном цеху. Мама — шлифовальщицей. Папа — инженером КИП (контрольно-измерительных приборов).
— Так у вас, получается, династия металлургов? — прерываю я из темноты это почти библейское «Иоанн родил Якова».
— Нет, не получается, — возражает Александр. — Металлург — это тот, кто у печей стоит, кто непосредственно занят производством стали. А у нас в семье только дядя Толя был вальцовщик, прокатчик. Тянул раскаленную проволоку. Супруга у меня, Наташа, работала крановщиком в механическом и в прокатном цехе. Я электрик. То есть мы у печей не стояли. Металлургами называться не имеем права…
Бормотов поднимается в горку. Она называется Караульная — говорят, когда в Гражданскую войну мимо Ревды проходили колчаковцы, они поставили на этой горке дозор, который будил население города пулеметной очередью. Это значило, что сейчас по дворам пойдут фуражиры и рекрутеры. Первые отбирали у местных продукты. Вторые — сыновей. Ну, хотя бы предупреждали…
На этой горе Александр родился («Родился я все-таки в роддоме, сюда меня потом привезли»), вырос и никогда с нее не уезжал. Его дом сегодня стоит в трех сотнях метров от дома отца. А отец жену привез с соседней горки, со Студенки. Ландшафт Ревды — это Елань, лощина, с которой началось заселение, и окружающие ее горки. Демидовский завод стоит на Угольной. На остальных, как в Шотландии, живут местные горцы — Вознесенская, Балканы, Гора Любви, Камушек, Опалишко…
— Вы никогда не хотели уехать отсюда? — спрашиваю я бестактно. — Муза дальних странствий, романтика больших городов…
— Я привык к этому пейзажу, я здесь, на горе, отдыхаю, — простодушно пожимает плечами Александр. — Романтики мне хватает на выступлениях. Меня часто приглашают в Астану, в Питер, я объездил все окрестности — Пермь, Челябинск, Екатеринбург. И сразу обратно, на завод.
Он вспоминает, как служил в армии, в Ивановской области. Что-то ему там постоянно давило на психику, пока он не понял: кругом равнина.
— Времена тогда были более добрые, что ли. Я пришел к какому-то долгострою многоэтажному и прошу дедушку-сторожа: пусти посидеть на верхотуре! Дед подозрительно спросил: «А ты оттуда не сиганешь?» Нет, говорю, я не по этому делу, просто глаза высоты требуют. Поднялся, сел, смотрю вдаль. Так хорошо! Потом и дедушка поднялся, принес чай, хлеб, сало. Долго мы с ним сидели, смотрели на горизонт, молчали и болтали ногами.
Бормотов и Умка
«Я бегу, бегу, бегу вниз. С горы упасть невозможно», — поет Умка. Чтобы понять эту песню, нужно прочитать какую-то книгу, в которой главный герой, достигнув просветления, бежит по горе и вдруг понимает, что он такой просветленный, что даже с горы не упадет. А когда поешь это на неподготовленную публику, получается бессмыслица. Я сидел, перебирал слова, и у меня вдруг получилось: «Я бегу, бегу, бегу… вверх с горы упасть невозможно». Ну, правда же, нельзя сорваться в небо. Получился новый смысл, который понятен каждому. Я признался Умке: «Грешен, я по-другому пою». А Умка мне сказала: «Это нехорошо!»
Родовая травма
У маленького Саши была астма. Детство выдалось обычным.
— Ребенком я был не шибко вредным. Ну, разве что один раз разобрал фотоаппарат «Любитель». На пять минут меня без внимания оставили, глядь — а в нем чего-то уже не хватает. Я жил на горе, куда посмотришь — туда и потащило. Были такие заводские карьеры, глиняные, они походили на Гранд-Каньон. Мы там в индейцев играли. Я иногда, бывает, говорю, что я «карьерист», потому что вырос в глиняном карьере.
В пять лет он начал задыхаться. Лежал в больницах, проверялся на аллергены. Из-за этого его не взяли в армию. Он пошел работать на завод, а в местной школе вел секцию горного туризма.
— Я потом нашел в литературе, что астма — психосоматическое заболевание. То есть оно процентов на семьдесят состоит из страха. Просто страха, без определений. И когда я стал заниматься со школьниками, получилось, что я вот этот страх перевел в заботу о безопасности людей, с которыми ходил в походы. То есть я ее трансформировал. И меня постепенно отпустило. В дальнейшем, когда уже переосмыслил все, что со мной происходило, то понял: вот это путешествие под рюкзаком — сильнейшая практика для разработки легких. Ты идешь 10–12 часов под рюкзаком, легкие тренируешь. Я в 20 лет не был пригоден к службе в армии. А в 25 прошел комиссию и призвался. Отслужил, в 27 вернулся — и потом уже жизнь пошла своим чередом.
В этих местах была распространенная фраза: «Моя здесь жить не будет». Ревда, металлургический край, заселялась рабочими, которых набирали из каторжан и приписных — силой привозили сюда и приписывали к заводу. Ни те ни другие свободно покинуть место не могли. В результате сложилось странное общество людей, которые были уверены, что они здесь находятся насильно, а значит — временно.
Как следствие, культура не развивалась, традиции не формировались. Уверенные, что завтра отсюда уедут, люди старались не выделяться из общей заводской толпы. Привезенные из разных регионов страны, они не приносили сюда свою национальную культуру — в котомочке за спиной много не принесешь. И традиционным нарядом жителя Ревды стало то, в чем ходили на завод, — повседневная рабочая одежда.
— Это, может быть, немножко пафосно, но я говорю, что на Урале наша заводская традиция — отсутствие традиций. Здесь не было какой-то традиционной одежды, у бабушки моей не было каких-то там старых нарядов, которые она бы хранила и могла показать… Мы здесь как перекати-поле: вот остановились и живем. Я когда на гармошке стал играть на свадьбах, стал наблюдать за людьми. И что-то национальное прорывалось лишь тогда, когда люди перешагивали за 500 граммов. У нас был сосед-молдаванин Матвей, он в этом состоянии начинал мычать молдавские песни. Я стал подмечать некоторые характерные черты, которые потом можно было использовать в своих сценических образах. У нас был сосед, Колька Шустов. Вот он когда на гулянке уже подвыпивший сидит, ты начинаешь плясовую играть — и он такое лицо сердитое делает, калоши скидывает и ногами сучит. А сам с табуретки не встает. Класс! Или я подсмотрел, как один потертый жизнью мужичок сидит и поет, — Александр кладет голову на сложенные на столе руки, сильно морщит лицо и сорванным пропитым голосом трагически хрипит: — «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново…» Это же чистый Том Уэйтс!
Бормотов и БГ
— Я подслушал историю у Ларисы Чайки: есть такая группа в Челябинске, которая изучает традиции и творчество нагайбаков — это южноуральские казаки, крещеные башкиры. Они Наполеона в свое время проводили до постоянного места жительства, побродили по Европе и, когда вернулись, назвали свои села Париж, Варна, Лейпциг, Марсель, еще по каким-то городам… У меня фотография есть — «Парижское сельпо». А на въезде стоит большой макет Эйфелевой башни, под ним гуси ходят. Прелесть! Так вот, Лариса со своей группой туда съездила, записала, как бабушки песни поют.
Через некоторое время группа вернулась, бабушки спрашивают: «Песни-то поете?» Они им спели, и бабушки говорят: «А вы что по старушачьи-то поете?» Лариса говорит: «Как? Это же произношение, мы у вас переняли». «О, девки! Если бы могли звонче петь — мы бы по-другому пели!» Понимаешь, да? Многие народники такое исполнение считают традиционным, а это просто старческий дефект дикции! Я когда эту историю услышал, стал объявлять на концертах: «Старинная уральская народная песня, записанная в деревне Сплиновка от носителя Александра Васильева». И петь «Мое сердце остановилось» «на старушачий манер», пришепетывая и шепелявя, дребезжащим глухим голоском.
Я так же пою некоторые песни БГ: «Вчера я пил и был счастливый, сегодня я хожу больной. Ох, что ж ты, мать — сыра природа, ох, столь безжалостна со мной?» Те, кто относятся к БГ серьезно, морщатся и отворачивают лицо. А те, кто не знают, подходят и спрашивают: «Ух ты! Отличная песня. А чья это?» И не верят, что это написал БГ. А Борис Борисович сам великий компилятор, он отовсюду берет интересные кусочки. Он бы меня понял. Ведь, по сути, это вполне могла быть старая казачья песня: «Ой ты фикус мой, фикус, фикус религиозный, что стоишь одиноко возле края земли? Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили, затупили все шашки и домой побрели». А песня-то хорошая, серьезная.
Гармонист из бани
Игра на русской гармошке для Бормотова — такое же родовое, как страх каторжанина перед заводским начальством, и такое же наследственное, как место работы. Гармонистом был его отец. Это были те счастливые времена, когда без гармони не обходилось ни одно мероприятие — свадьба ли, день ли рождения, простые посиделки. Интенсивность работы была такая, что отец не справлялся. С пятницы бежали гонцы звать на «поиграйки». Не пить на этих мероприятиях было нельзя — за это били.
— Папа играл на шуйской гармони «Чайка». Мне очень нравилось, но сам я как-то не сподабливался. А однажды он обронил такую фразу: «Что, сынка, ты на гармошке-то играть не можешь?» Я говорю: «Дык нынче все на гитаре играют». — «А у нас все мужики на гармошке играли», — ответил отец. И навел меня на мысль, что если я хочу мужиком быть, надо на гармошке-то научиться. Показал мне лады. Но у меня как-то не пошло. А потом где-то в классе девятом я уже сам к нему снова подошел — и начал гонять меха. А бабушка, мудрый человек, сказала, что настоящие гармонисты все учились играть в бане. Потом я понял: это она просто для того так сказала, чтобы больше не слышать ту тягомотину, которая у меня поначалу получалась.
Играть на свадьбах он начал сразу после школы, в 1980-м. Отец стал отказывать всем: «Пусть вам вон Сашка играет!» Играть на таких мероприятиях было целой наукой — психологией. Папа учил: «Себя не выказывай, играй под ногу, играй под голос». Это значит: полегоньку, только немножко ритм задавай, чтобы люди сами пели, а не ты вместо них. Здесь ведь не твой персональный концерт, здесь не нужны переливы, переборы и все такое прочее, — здесь люди отдыхают.
— Вот поэтому среди гармонистов я тоже выхухоль. Зверек забавный, но непонятный. Я ведь очень скудно играю. Это называется «чокать»… У меня на свадьбе ситуация была. Раз я играл не то, что у папы перенял, а то, что сам подобрал. И вот ко мне подсаживается мужчина и говорит: «Слушай, а ты ведь не ревденский?» Я понимаю, какой его ответ устроит, и говорю:
— Нет.
— Ну, я сразу понял. А вот ты скажи мне, ты ведь и не русский?
— От вас ничего не скроешь.
— Как у тебя фамилия?
А я молодой был, горячий:
— Шикольгрубель!
— Немец, что ли?
Ну и садится он к себе за стол и говорит: «Да что он сыграет? Он же немец!» Вот поэтому никаких претензий на какую-то индивидуальность, на какую-то неповторимость, особенность у меня нет. Потому что я вырос в той среде, где за эту особенность били по-настоящему.
Проработав несколько лет свадебным гармонистом, Сашка стал натурально спиваться. Однажды он проснулся с сильного похмелья. Отец сочувственно спросил: «Что, сынка, плохо?» Тот кивнул головой. «Ну, ничего. Ты будешь не первым спившимся гармонистом», — и как-то так это отец сказал, что Александр понял: пора завязывать с этой веселой жизнью. И завязал на семь лет.
Бормотов, байкеры и Billy’s band
— Все хорошо к месту. Меня недавно пригласили в Питер на байкерский фестиваль «Спел и поехал». Я начал выступать — и некоторые сразу отвернулись от сцены, вышли из зала. Это же байкеры, им блюз подавай. А тут какая-то выхухоль — зверек смешной, но непонятный. Мы отыграли три песни и ушли. Нам кто-то из вежливости похлопал. Не зашло, в общем. А на следующий день организаторы нам устроили экскурсию на трамвае по городу. Все сидят тихие, помятые, с похмелья. Я сижу, что-то наигрываю. Никакой реакции. Потом стали передавать по кругу фляжку. Я запел частушки. Народ оживился, прислушался… И тут такой кач пошел! Эти моменты интересны для себя самого. В какой-то момент ты видишь глаза людей и понимаешь: «эге-гей начинается!»
Это я к тому, что ролик с «Цветочками» выстрелил просто потому, что его выкинули в Инстаграм. До этого в Ютубе песенки набирали в лучшем случае тысячи просмотров. Там это было не к месту, а тут оказалось к месту — только и всего.
И я стараюсь переделывать песни так, чтобы они нашли свое вот это «к месту». Помогаю людям услышать то, что они по разным причинам не услышали бы сами. Часто у них отторжение вызывает или внешний образ певца, или агрессивное исполнение, или сложная аранжировка. А слова просто замечательные. Например, играешь на гармошке и поешь проникновенно: «Не родись богатым, говорил отец, кому-то ананасы, кому-то холодец. Не родись красивой, говорила мать, жизнь несправедлива, это ж надо понимать». И люди подходят, благодарят: «Какая хорошая песня!». А когда им говоришь, что это известная песня очень популярных Billy’s band, они удивляются: «Как это мы раньше ее не расслышали?!»
Три урока вокала
— Люди говорят: «А ты вот сыграй песню, чтоб все знали». Когда появился интернет, я специально набрал в поисковике «песня, чтобы знали все» — представляете, нету такой песни, даже в интернете!
На пути к признанию любой герой должен получить свою порцию унижений. В 90-е Бормотов играл в Екатеринбурге, на Плотинке. Это было хорошим уроком выживания. Когда выступаешь на улице, то тщеславию практически не остается места.
— Бывали случаи, когда человек подходил и говорил: «А ты знаешь, что ты петь-то не умеешь, и инструмент у тебя никакохонький, да и репертуар — говно». Вот и смотришь по ситуации — либо предлагаешь человеку: «Ты, собственно, чего хочешь-то? Подраться? Ну так пошли…», либо подаешь руку и говоришь: «Спасибо, вы первый, кто мне правду сказал. Все остальные говорят мне, что я виртуоз, а вы вот мне прямо глаза открыли. Благодарю». Человек тоже такой останавливается сразу, глазами хлопает — то есть он, видимо, рассчитывал на что-то другое.
По поводу своего исполнительского уровня Александр никогда не комплексовал — помогли три урока вокала, полученные в разные годы жизни. Первый урок преподал ему в детстве папа, рассказав стишок: «На лужайке ослик пел, и сказала муха: “Ах, как всем ты надоел, у тебя нет слуха!” Ослик молвил ей в ответ: “Ты молчи да слушай. Как же это слуха нет — вон какие уши!”» Мораль первого урока такова: петь нужно громко и отчетливо.
Второй урок дал кто-то из ревдинских стариков.
— Как мне сказал один мудрый человек, «Сашка, ты чего не поешь?» — «Так я не умею!» — «Дак ты рот коси и головой тряси — сойдет, что поешь». У нас был гармонист Гриша Шишкин. У него три пальца на одной руке, два — на другой. Его как-то спрашивают: «Ты как играешь?» А он смеется: «Дак пьяным-то бабам кака разница?!»
А вот третий урок был от самого Билли Новика, лидера группы Billy’s band. Недавно Александр встретился с ним в Санкт-Петербурге, на каком-то фестивале. Они подружились, договорились вместе выступить в клубе «Пурга», а накануне засиделись. Хорошо выпили и много орали песен. Наутро Бормотов сказал Новику, что выступать не сможет, так как сорвал голос и разговаривает сиплым шепотом. Билли, у которого врожденное несмыкание связок, ответил: «Саня! Ну ты же понимаешь, что в андеграунде голос — не главное!»
— У папы научился, и для себя, дома, я иногда играю «Амурские волны», какие-то еще классические вещи. Но публике — никогда, — признается Александр. — Если ты орешь со сцены какие-то частушки, а потом объявляешь: «А сейчас — Эдвард Григ, “В пещере горного короля”», то некоторые ценители с тонким вкусом могут посчитать это оскорблением, святотатством. У моей бабушки было такое слово — «згально». Это когда ты что-то делаешь, а другим за тебя стыдно, Так вот, я не хочу играть згально. Я своей целью не ставлю кого-то оскорбить или озадачить. Когда я учился на гармошке играть, мне папа говорил: «Играй, чтобы людям хорошо было». Поэтому стараюсь играть такие песни, чтобы было людям хорошо.
В армии у Александра был приятель Алексей Мишуров. Он играл «Скобаря» — народную гусельную мелодию, переложенную на гармонь. Очень сложная вещь. Леха, мужик серьезный, после исполнений Бормотова сплевывал и говорил: «Ну, вот то, что ты петь не умеешь, ты сам знаешь. То, что ты играть не умеешь, — это я тебе как сын скобаря говорю. Я одного не могу понять: чего это я тебя слушаю?»
Бормотов и The Pogues
— Слушаешь музыку — регги, фолк, кантри — и в какой-то момент понимаешь: вот оно. Начинаешь вокруг ходить, прислушиваться. Я как-то утром проснулся и понял, что могу играть “Pogues”. Одну песенку, которая мне давно нравится. Стал искать слова. Спросил одного своего друга: «А о чем они поют?» Он послушал, подумал и отмахнулся: «Да то же, что и ты, — матерные частушки!» Я слушал эту песенку, думал про то, что сказал приятель, и в голове вдруг сам собой всплыл стих Бернса: «Однажды прихожу домой, был трезв не очень я, в конюшне вижу лошадь я, а лошадь не моя». Спросил жену, она отвечает, мол, ты пьян, там корова… «Я повидал весь белый свет, объездил все края — коровы дойной под седлом нигде не видел я». И так несколько куплетов про несколько дней, пока герой не увидел: «…на подушке голова, я вижу, не моя!» Жена отвечает, что там кочан капусты, и герой удивляется: «но чтоб кочан с усами был — нигде не видел я».
Я стал петь эти стихи на мотив “Pogues” и все думал: не могли ирландцы остановиться на голове! И дописал еще один куплет: «Я как-то раз пришел домой, был трезвый очень я, гляжу — чужая жопа там, где быть должна моя. Своей молоденькой жене сказал с упреком я: “Зачем чужая жопа там, где быть должна моя?” “Чего опять ты пристаешь, ложись ты лучше спать, подушка это там лежит, что принесла мне мать”. Я обошел весь белый свет, облазил все края. Чтоб у подушки так стоял — нигде не видел я!»
Когда я ее исполняю, то объявляю так: «Это песня о бесконечной борьбе ирландского народа за свою любовь к родине». Это небольшое хулиганство сделало произведение законченным и народным, потому что народные песни не знают ни цензуры, ни редактуры.
Федор Телков
«Цвяточки лазоревые»
Популярность, как другое слово на букву «п», подкралась неожиданно. В Ютуб приятель Александра выложил видеозапись с песней «Цветочки лазоревые» — перепевку «Миллиона алых роз». Интернет просто взвыл от восторга. Но сам Бормотов к этой популярности относится скептически.
— То, что своего материала у меня нет, вы и так знаете. Но «Цветочки» — это даже не моя обработка. Я там мало что своего привнес, — неожиданно признается он.
В Екатеринбурге есть народный ансамбль «Багренье» — название происходит не от осеннего цвета листьев, а от старинного способа подледного лова багром. Ансамбль восстанавливает и бережно сохраняет традиции исконного казачьего пения. Однажды в уральской столице проходил фестиваль «Димитровы дни», куда Бормотова пригласили поиграть на «вечорах». Там он познакомился с руководителем «Багренья» Юрием Нестеровым, и они вместе оказались на чаепитии, где ансамбль исполнил «Цветочки». Пели они ее очень серьезно, на казацкий манер, с многоголосьем и распевами. С «миллионом роз» песня была схожа только по сюжету: казачий сотник из любви к девице продал саблю и коня, чтобы купить ей каких-то там подарков. А переделка для носителей традиций — это уже низкий стиль.
— Я тогда сказал: «Юрий Михайлович! Это прекрасная песня, почему вы ее не поете со сцены?» А он мне очень строго ответил: «Песня шутейная, для своего круга, а для исполнения со сцены не годится — это низкий стиль, нарушение традиций. Вот ты — пой. Тебе все равно».
«Я не гомункул…»
Сегодня Александр Бормотов является желанным гостем на множестве фестивалей — от бардовских до байкерских. Правда, в странной номинации «Мой любимый неформат». Не всем нравится, включая авторов песен: «Мне говорили, что Федор Чистяков, которого я очень люблю, высказывал недовольство», — признается Александр.
Есть те, кто спрашивает: «Сколько нужно заплатить, чтобы он прекратил играть?» Как можно сразу воспринять, например, песню «Вьется дымка золотая придорожная», если вступлением к ней служит начало битловской “Ob-La-Di, Ob-La-Da”? Но бывает и наоборот. Однажды Александра позвали к совсем незнакомому человеку поиграть на дне рождения. После выступления к нему подошел отец именинника и серьезно спросил: «Ребята, а сколько вам нужно денег, чтобы вы вышли на большую сцену?»
— Я отвечаю: «Нисколько». А это был человек очень обеспеченный, он говорит: «Погоди, ты не горячись, ты скажи, сколько?» Я говорю: «Правда нисколько, потому что это карманное искусство». Вот как есть сабля, а есть перочинный ножик. Совершенно разные вещи, но перочинный ножик — он тоже пригождается, и из него не надо саблю-то делать. Поэтому мы — перочинные ножички от искусства.
Пусть широкой публике он пока неизвестен, локальной популярности он уже добился. В Екатеринбурге, в клубе гонщиков по бездорожью “Off-road”, неофициальным гимном стала его компиляция из трех песен сразу — Сергея Шнурова, Федора Чистякова и группы «Тату».
— Она получилась такая про гонщиков. И когда я играл среди ребят, которые занимались гонками по бездорожью, она прям так сразу вспыхнула. Я ее потом исполнял уже везде, при каждом удобном случае меня просили ее поиграть. На всех соревнованиях, на всех каких-то посиделках: «Саня, давай “Гонщика”!» На одном своем концерте я так и сказал: «А теперь музыкально-литературная композиция… от которой тошнит 30 процентов уральского населения».
Федор Телков
В начале нулевых с ним произошел забавный случай, который очень характерен для его творческой самоидентификации. Тогда в Ревду, в школу, которую он окончил, приехал с курсом лекций пожилой американец-математик. Бормотову предложили выступить в качестве «рашн экзотик». Американцу очень понравилось, и он с переводчиком подошел знакомиться. На вопрос, кто такой Бормотов, ему ответили: «Это наш уральский самородок». Переводчик завис: перевести «самородок» как «драгоценный камень» было явно неправильно. И он пал жертвой прямого перевода: «самородок» — значит «самозарожденный, искусственный человек».
«Это гомункул», — невозмутимо сообщил он профессору. Профессор впал в оцепенение. Это услышал сам Бормотов, подошел к американцам и кое-как на ломаном инглише курса школьной программы сообщил: «Нет-нет, все в порядке, у меня есть папа и мама. Я не гомункул. Я просто сумасшедший (crazy)».
— Почему я на заводе работаю? Потому что завод меня кормит, — рассуждает Александр. — Музыка — это отдушина, довесочек. У меня есть преимущество перед теми музыкантами, которые живут одной музыкой. У меня всегда есть повод отказаться. Я говорю: «Ребята, извините, не могу, у меня смена». На сегодняшний день это не настолько оплачиваемо, чтобы перейти в музыку полностью. Да и нет у меня своего материала. Если делать ставку на мой нынешний репертуар, то начнутся проблемы с авторскими правами. А так получается — это вроде как для карманного использования.
Он выходит меня проводить. Мы стоим на самой вершине Караульной горки как два дурака на холме. Ревда — последний европейский город, даже Екатеринбург — уже Азия, а граница проходит в нескольких километрах отсюда, по Урочищу Каменному. Напротив, на Угольной горке, дымит завод. На горизонте виднеется Первоуральск. Родовое место Бормотовых — здесь живет несколько поколений людей, предки которых были пригнаны сюда насильно. Наверное, Александр — наследник и продолжатель традиций их всех: тех, кто утратил свои корни. Утратил еще до того, как приехал сюда, повинуясь железной воле металлурга Демидова. И кто теперь, спустя почти триста лет, эти корни пускает заново. Простой уральский гомункул Александр Бормотов смотрит с Караульной горки на Елань в плоской лощине. Завтра ему на завод.
Федор Телков
