Для нашего вида естественна психологическая предрасположенность к тому, чтобы быть верным своим и ненавидеть чужаков
Александр Марков — биолог, заведующий кафедрой биологической эволюции биологического факультета МГУ.
Прежде всего, надо сделать важную оговорку. Есть такая наука, как эволюционная психология, которая пытается объяснить особенности поведения и психики современного человека эволюционными причинами. Но у этой науки есть большая трудноразрешимая проблема. Понять, какие особенности человеческого поведения — проявление эволюционно обусловленных психологических адаптаций, а какие — следствие воспитания и воздействия той или иной культурной среды, — очень сложная задача.
Несомненно, некоторые особенности нашей психики определяются эволюционно обусловленными особенностями нашего мозга, нашим эволюционным прошлым. Мы — высокосоциальные приматы.
Для наших ближайших родственников — шимпанзе и бонобо — характерна жизнь в группах, которые состоят из большого количества самцов и самок со сложными взаимоотношениями между ними. Но даже у этих двух наших ближайших родственников — а мы родственны в одинаковой степени и шимпанзе, и бонобо, потому что они разделились после того, как отделились от общих с нами предков,— мы видим очень разное устройство социума. Если у шимпанзе агрессия, в том числе летальная агрессия, схватки и драки со смертельным исходом, очень распространена, то у бонобо это почти отсутствует. У шимпанзе есть межгрупповые войны, у бонобо — нет.
Предположительно это связано с тем, что шимпанзе эволюционировали в районах, где меньше пищи, менее благоприятные условия жизни, и поэтому между особями существовала более острая конкуренция за ресурсы. Бонобо обитали в более благополучных местах, к тому же у бонобо, которые живут к югу от реки Конго, самки сумели каким-то образом добиться достаточно высокого статуса, прежде всего за счет кооперации и координации действий, и поэтому они не дают самцам злеть и много себе позволять. Женская солидарность сдерживает мужскую агрессию, и, возможно, с этим связан очень низкий уровень внутригрупповой и межгрупповой агрессии у бонобо.
Что касается наших ранних предков, то есть косвенные аргументы в пользу того, что у них по сравнению с еще более далекими нашими предками внутригрупповая агрессия снижалась. Мы можем судить об этом по таким признакам, как уменьшение полового диморфизма и размера клыков у самцов, это говорит о том, что снижалась агрессия между самцами из-за самок. То есть это были сплоченные группы. Но какими были отношения между этими группами? Опять же, у нас есть косвенные данные, на основании которых мы можем предполагать, что конкуренция между группами была очень сильной.
Один из важных аргументов — наш вид склонен к внутригрупповой кооперации и внутригрупповому альтруизму, вплоть до жертвенного поведения, которое ставит под угрозу жизнь особи ради блага группы.
А такие поведенческие особенности могут развиться в ходе эволюции только в контексте острейшей межгрупповой конкуренции. Поэтому многие эволюционные антропологи считают, что исходное состояние наших предков, начиная с ардипитеков, австралопитеков и ранних хомо, — это небольшие, но сплоченные группы, внутри которых агрессия сведена к минимуму, а вовне — острая конкуренция.
В принципе, это нормально для социальных животных в целом, но именно у Homo sapiens это зашло особенно далеко. Наш вид вообще во многом уникален — за два миллиона лет наш мозг увеличился в три раза. Это значит, что в эволюции именно наших предков происходило что-то совершенно ненормальное. Если пытаться разобраться в этом с помощью компьютерного моделирования, то получается, что и внутригрупповая конкуренция не могла исчезнуть у наших предков совсем. Об этом говорит так называемая теория макиавеллиевского интеллекта, которая предполагает, что мозг наших предков развился так для решения разных внутригрупповых политических задач — то есть для того, чтобы предсказывать реакцию соплеменников, уметь манипулировать ими, добиваться желаемого, повышать свой статус в группе и оставлять больше потомков.
Но сама по себе теория макиавеллиевского интеллекта с трудом объясняет сверхбыстрое развитие мозга. А если добавить сюда межгрупповую конкуренцию и необходимость кооперации, то есть согласованных групповых действий, в которых индивид отчасти подчиняет свое поведение нуждам группы, например, все вместе отгоняют от туши носорога конкурирующую группу или гиен и саблезубых тигров, то вполне. Поэтому с большой вероятностью и то, и другое у нас гипертрофировано — и внутригрупповая кооперация, и внутригрупповая хитрость, и враждебность чужакам.
Соответственно, если все это было так, то для нашего вида должна быть естественна психологическая предрасположенность к тому, чтобы быть верным своим и ненавидеть чужаков, и это может проявляться вплоть до наших дней. Другое дело, кого мы будем считать своими, а кого — чужаками. Это уже зависит от культуры и воспитания. Тем не менее, мы, действительно, видим, что людям очень свойственно и даже легко делиться на своих и чужих по любым, произвольным, порой даже неважным признакам. И когда мы решаем, что эти — свои, а те — чужие, мы становимся за своих горой, а чужаков вообще не считаем за людей и готовы истреблять нещадно.
Столкновение с чужим подрывает привычный нам образ существования
Григорий Юдин — социолог, профессор Московской высшей школы социальных иэкономических наук (Шанинка).
Один из основателей социологии Георг Зиммель дал в свое время такое определение чужака: этот тот, кто приходит сегодня и остается завтра. Это важно потому, что чужак — не свой, он не может быть упакован в наш привычный групповой опыт.
С другой стороны, чужак — и не враг. Это тот, кто постоянно заставляет группу проблематизировать свои границы, все время рождает в ней сомнение и креативность.
Чужак обладает уникальной позицией для получения объективного видения, ведь он не разделяет верований и предрассудков группы, и в то же время она не является для него совершенно непонятной, он может видеть ее «как она есть».
Поэтому фигура чужака стала ключевой для самой социальной науки, ведь социолог или антрополог обязан быть чужаком, чтобы понять тех, кого он изучает. Канонический метод антропологии так и называется — «включенное наблюдение». Наша способность что-то познать в социальной науке зависит от умения насадить у себя в голове особого рода шизофрению, от умения одновременно быть и не быть элементом изучаемого сообщества. В свое время Бронислав Малиновский построил антропологию как раз на требовании перестать видеть в чужаках «таких же, как мы, но на более низкой ступени развития» — ведь в этом случае мы ошибочно оцениваем наблюдаемые институты из нашей перспективы, в то время как они могут иметь совершенно другое значение для людей, которые их населяют. Однако эта задача оказалась не такой простой, и методологическая дискуссия о том, как можно удерживаться в позиции чужака, продолжается и по сей день.
Весь наш опыт социально структурирован. Нет никакого опыта, который существовал бы только для меня — как говорил Витгенштейн, у нас не может быть «приватного языка». Даже мои самые потаенные переживания выражены на языке, в котором я существую, у меня нет своего собственного, частного способа их переживать. Поэтому что является «своим», а что — «чужим», всегда зависит от наличного объема социально структурированного опыта. «Чужой» — это всегда тот, кого невозможно сразу классифицировать и опознать с помощью наличного запаса социального знания.
Столкновение с чужим подрывает привычный, знакомый для нас образ существования — оно буквально разрывает рутину, о которой мы обычно не задумываемся. Поэтому мы испытываем шок от того, что вещи, которые мы воспринимали как само собой разумеющиеся, могут быть и иными. В нашем представлении о мире возникает диссонанс, и нам приходится с ним как-то справляться, заделывать эту трещину. Одна из возможных реакций — начать защищать привычную нам норму, чтобы избавиться от неприятных сомнений, вызванных столкновением с чужим. Тогда мы реагируем враждебно. Впрочем, это далеко не неизбежная реакция — или, во всяком случае, она легко может сменяться на другую реакцию (например, на заинтересованность).
По мере индивидуального развития и общественного изменения мы всегда сталкиваемся с чужим. Если мы будем все время бояться чужого, то застрянем на детских фазах развития.
Это стандартная проблема, с которой имеют дело психотерапевты: на самом деле, не страх возникает при контакте с чужим, а наоборот, «чужое» — это и есть то, чего мы боимся.
Самый простой способ преодолевать этот страх — регулярно контактировать с чужим. Для россиян, которые многие десятилетия были ограничены в межкультурных контактах, очень важным опытом являются путешествия. Иногда люди, выезжающие за рубеж впервые, начинают вести себя агрессивно, защищаться и сбиваться в группы, говорящие на знакомом языке. Однако со временем эта защитная реакция обычно ослабевает, становится менее страшно поставить под вопрос непререкаемые нормы, с которыми мы привыкли жить. Чтобы такой опыт проходил проще, его лучше проводить в защищенных условиях: например, когда в Россию на Чемпионат мира приезжают представители разных культур, для многих россиян это уникальная возможность встречи с чужим в домашних, комфортных условиях. Она снижает уровень тревожности.
Любой этнический сосед оказывается в каком-то смысле потусторонним персонажем
Андрей Мороз — специалист по традиционной культуре, профессор НИУ ВШЭ, заведующий научно-учебной лабораторией теоретической и полевой фольклористики НИУ ВШЭ, профессор РГГУ.
Давайте определимся с понятием «традиционная культура» — оно, хотя и употребимое, довольно расплывчатое. Чаще всего этим термином называют крестьянскую культуру, которая долгое время была более-менее неизменной, пока ХХ век с распространением техники, средств связи и новых форм ведения хозяйства (в частности, колхозов в случае России), не изменил сами законы существования деревенской жизни. Это в значительной степени повлияло на традиционную культуру и отчасти ее деформировало, но, конечно, она продолжает существовать и сегодня. В других дисциплинах традиционным обществом называется, как правило, общество дописьменное. В нашем случае письменность проникла в деревенскую жизнь давно — не поголовно, не массово, не повсеместно, но проникла и даже нашла нишу.
На самом деле, любое сообщество, имеющее какие-то границы и какой-то стержень, который объединяет всех его членов, так или иначе сохраняет или воспроизводит определенные механизмы традиционной культуры.
В этом смысле вопрос принадлежности к сообществу, то есть вопрос — свой или чужой, одинаково важен для любого социума без исключения.
Если мы говорим о традиционной культуре в моем понимании этого термина, то это в принципе культура очень коллективная, и любое индивидуальное проявление проходит в ней через набор фильтров и способов оценивания. С бытовой точки зрения все жили более или менее одинаково. Кто-то беднее, кто-то богаче, но если посмотреть на деревенские дома, то при всем многообразии тонкостей и деталей декора, организации и содержания, мы видим, что в базе это одна и та же архитектура на огромных территориях. И даже там, где она меняется, она меняется не радикально. То же самое с хозяйственной жизнью, то же самое и с другими формами повседневно-бытовой жизни. По одежде, пока в XX веке одежду традиционную не вытеснила одежда покупная, индустриальная, можно было узнать, из какого региона происходит человек, какое социальное положение он занимает: девушка одевалась одним способом, замужняя женщина — другим, как и мужчина холостой — так, женатый — иначе. Но это тоже довольно большие регионы, где люди одевались приблизительно одинаково.
Как в такой ситуации любое сообщество оценивает чужого? Это всегда не я. Любой другой становится чужим. Есть мы, и есть они — и больше ничего. Соответственно, все то, что есть у нас, отличает нас от них. И если появляется какой-то чужеродный признак, это всегда сигнал задуматься о том, как к этому человеку относиться. Вплоть до физических отклонений. Причем сказанное касается не только людей, но и всяких потусторонних персонажей. Любой бес, нечистый обычно наделяется чертами, которые определяются как человек от противного. Что делает человека человеком? Способность прямо ходить на двух ногах, говорить, то есть изъясняться членораздельно и понятно, реагировать каким-то образом на окружающий мир и делать что-то руками, то есть производить из объектов природы культурные объекты. Соответственно, что отличает не человека? Любой из этих признаков, взятый в отдельности или в комплексе. Бес хромой, бес кривой, бес ходит по кругу, воет, кричит, шепчет, бормочет, хохочет — что угодно, только не говорит членораздельно. Бес имеет вывороченную наизнанку одежду или одежду, запахнутую не той стороной. У беса развернуты стопы пятками вперед, или он их вообще не имеет, а имеет копыта и так далее.
То же самое с этническим чужаком. Слово «немец», которое для нас привычно обозначает человека, говорящего на немецком языке и живущего преимущественно в Германии, еще в XVIII веке обозначало если не каждого иноземца, то точно иноземца-европейца. Немец — дериват от слова «немой». Слову «немец» противопоставлено слово «славянин», которое только в русском языке и уже довольно поздно пишется через «а», а вообще говоря, должно писаться через «о» — и во всех остальных славянских языках это так. Словене — это те, кто обладает словом, а немцы — это те, кто нем, не способен членораздельно, по-нашему (то есть по-человечески) изъясняться. Соответственно, любой этнический сосед оказывается в каком-то смысле потусторонним персонажем, то есть наделяется чертами нечеловеческими.
То же самое касается вообще любых социальных групп, которые не живут привычным, то есть понятным нам образом. Например, торговец. Для крестьянского хозяйства вплоть до хрущевских времен деньги были вещью абсолютно чуждой, а потому чудесной. Как известно, в сталинских колхозах было крепостное право и людям денег не платили. Был какой-то просвет в столыпинское время, но в целом до 60-х годов ХХ века деньги представляли собой нечто почти потустороннее, что от трудов праведных не добудешь. При этом деньги были очень нужны, потому что не все можно было произвести с помощью натурального хозяйства. Керамика, металл, тонкие ткани — все это покупалось. Поэтому продал урожай, купил на эти деньги что-то нужное, вернулся — и все, денег опять нет. Так было много веков. Соответственно, люди, которые при деньгах, либо знаются с нечистой силой, либо им судьба особая досталась, которая позволяет им чудом деньги обретать.
Иными словами, чужой — это человек, который обладает любой из характеристик, которая не соответствует норме, или, наоборот, не обладает какими-то характеристиками, которые норме соответствуют.
И всегда к этому чужому было отношение несколько мистическое, потому что он обладает как бы бесовскими чертами. Эти особенности восприятия чужого сохранились в полной мере, хотя и без деталей, в наше время. Если мы говорим про городскую жизнь — что такое боязнь всяких «понаехавших»? Что такое все эти рассказы о том, что преступность у нас возрастает исключительно за счет гастарбайтеров, условно говоря? Всегда же проще выделить чужого и навесить на него все грехи, чем разбираться в причинах. Это то же самое. Чужой всегда считается опасным и вызывает если не чувство враждебности, то опасения.
Расскажи своим важное для понимания чужих Facebook, Vkontakte, Twitter, Telegram
***
Все статьи третьего выпуска онлайн-журнала можно найти здесь
Подписывайтесь на нас в социальных сетях:
Facebook
Telegram
OK
Twitter
Instagram
YouTube
Яндекс Дзен
VK
