Было уже достаточно выпито, и застольный разговор зашёл о России и Европе. Он возник в связи с упоминанием путешествия во Францию, которое мы с женой осуществили в октябре сего года.
- Почему Пушкина плохо знают за рубежом? Не потому ли что поэт принадлежит исключительно к русскому племени? - поинтересовался один из гостей.
- Пушкина не достаточно знают за рубежом, потому что поэзия не переводима в принципе - сказал ведущий. Гораздо больше, нежели Пушкин, на европейские языки переведены Толстой, Достоевский, Чехов… Проза, кто бы там что ни говорил, более переводима, нежели поэзия - заметил ведущий.
Однако, - продолжал он, - сравнительно малая популярность Пушкина в Европе отнюдь не говорит о том, что Пушкин поэт узконационального, а не мирового значения. Правда, Тургенев в противовес Достоевскому отказывал Пушкину в мировом значении, считая его исключительно русским гением. Оставим это на совести Тургенева (который
сам не вылезал из Баденских курортов, много бывал в Париже) и взглянем на литературные факты.
Образование и воспитание Пушкина было французским. С ранних лет его литературными собеседниками были Руссо, Вольтер, Парни, Шенье, позже в годы изгнания к кругу вечных спутников Пушкина присоединился Байрон. Мы не видим в этом перечислительном ряду практически ни одного русского имени. Жуковский или Батюшков влияли на Пушкина гораздо менее заметно, нежели зарубежные авторы (да и сам Жуковский занимался вольными переводами с европейских языков, Батюшков стремился привить русскому языку «прелесть итальянского»).
Пушкин не просто учился у европейских классиков, но понял их так, что смог переложить их на русском языке, сделать европейские литературные традиции понятными для русскоязычного читателя. Нечто подобное произошло с Петром Первым. Вот мы воспринимаем картошку как часть этакого разухабистого русского стола (картошка, водка, солёные огурчики), а между тем картошку Пётр Первый когда-то завёз к нам из-за океана, исконно русским блюдом картошка никогда не была. Однако Пётр обрусил многие европейские диковинки, включая картошку (которую на Руси никогда ранее не едали).
Нечто подобное проделал с европейской классикой Пушкин. Вот почему его поэзия неразрывно связана с русским языком и непереводима, но его гений - это гений всемирный, а не узко-этнический. Пушкин, этот Пётр русской словесности, понимал, что если русская литература не хочет впасть в провинциальную замкнутость, она не должна игнорировать мировой фон, - одиозно заключил ведущий.
- Но что такое мировой фон? - почти возмутился Владимир. - Мировая литература - понятие весьма расплывчатое. К ней относится и якутская литература, и литература чукчей, и литература народов Сомали. Неужели у нас нет собственной культуры, и мы вынуждены тащить откуда не попади иноязычные литературные образцы?!
- Позвольте-с, - возразил ведущий, подчеркнув словоёрсом несогласие с собеседником. - Позвольте-с! Разумеется, Пушкину не было и малейшей нужды обращаться к литературе Чукотки или Сомали. Под мировой литературой понимается текстовый корпус античности, который в корне повлиял на литературу европейских стран. Будучи наследницей античности, европейская литература хлынула к нам со времён Петра, и Пушкин понимал, что ставить ей платины будет не умно и провинциально.
Наследник дела Петра, Пушкин учился у европейских классиков, только это я и имел в виду - насупился ведущий. Выдержав паузу, он продолжал: - Даже почвенник Достоевский в сказанной им речи на открытии памятника Пушкину в Москве (летом 1880-го года), итак, даже почвенник Достоевский усматривает центральные свойства русской души (и, прежде всего, души Пушкина) во «всемирной отзывчивости», т.е. в способности как бы вбирать в себя Европу, а не шагать по обочине мироздания, не идти обособленным от Европы путём - заключил ведущий.
- Ну, если Пушкин получил специфически европейскую выучку и как вы утверждаете, следовал в литературе петровскому пути, то не является ли ересью утверждение Григорьева, будто Пушкин - это наше всё? Не найдём ли мы помимо Пушкина других поэтов?..
- Совершенно с вами согласен, - неожиданно сказал и даже как бы сник ведущий, тем не менее, не уставая гнуть свою линию. Совершенно с вами согласен. Вот Эйхенбаум писал, что Пушкин создал непревзойдённый в своей стройности литературный канон, который был заведомо неподражаем. И поэтому пушкинская традиция остаётся мифом. Поэты, которые творили после Пушкина, восхищались им, но шли всё-таки по своим путям, понимая, что гениальные пушкинские образцы поэзии не воспроизводимы.
Тем не менее, и послепушкинский поэт, если он хочет избежать провинциализма, не будет отворачиваться от литературной Европы. Вот посмотрите! Даже Есенин, который писал о себе как о «поэте золотой бревенчатой избы», носил английский цилиндр, шёлковые перчатки, подражал английскому денди и… благоговейно стоя у памятника Пушкину на Тверском бульваре, восклицал
Я умер бы сейчас от счастья
Сподобленный такой судьбе.
- Но позвольте! - горячо воскликнул Владимир. - Не можем же мы утверждать, что Европа живёт интенсивнее и глубже, нежели Россия, а там где есть признаки жизни, там жизнь порождает литературу. Не можем же мы утверждать, будто жизнь в России так скудна, что она не может породить великую литературу! - возмутился Владимир.
- Ах, что вы, что вы! В России случаются чудеса и творится такое, чего Европе и не снилось. Достаточно вспомнить лесковского Левшу, который блоху подковал - заверил собеседника ведущий. А всё-таки - продолжал ведущий, - а всё-таки для того, чтобы отобразить обстановку России, где жизнь кипит и бьёт через край, нужно европейское литературное оснащение…
- Ну да, ряд литературных традиций и литературных образцов - исподволь приходя на выручку ведущему, вступил в беседу дотоле молчавший Дмитрий.
- Ну, неужели славянская мифология так бедна, что она не может породить великую литературу и требует заимствований? Неужели славянская мифология хуже античной!?- поинтересовалась Лидия.
-Нет, не хуже, но для того, чтобы обрести своё подлинное лицо, заявить о себе, выйти на мировую сцену славянская мифология не должна отворачиваться от античности, этого культурного наследия человечества. Чтобы понять это, достаточно вспомнить о сходстве славянского Перуна и Зевса-громовержца.
- А нельзя ли как-нибудь обойтись без иностранщины? - снова заохал Владимир.
- Можно - неожиданно уступил ведущий. Ведь каждый пишет, как он дышит. Только литература, если она будет краевой, неизбежно будет провинциальной. Даже писатель-деревенщик Василий Белов, который искусно передавал вологодские говоры, воссоздавал их всё-таки в европеизированном ясном удобопонятном языковом поле. Это поле русского языка, некогда прошедшее через европейские преобразования. Их осуществляли Пушкин и Карамзин.
Цветистая народная речь и у Белова возделана и упорядочена неким европейским логосом. Белов чувствовал его гораздо более, нежели мы можем предполагать - снова заупрямился ведущий.
Дискуссия достигла такого накала, что со звоном разбился бокал. Один из участников беседы, жестикулируя, задел его рукой.
- А можно привести пример того, как краевая литература впадает в провинциализм? - спросила Лидия,
- Пожалуйста - сказал ведущий. Вот известная советская песня «То берёза, то рябина…». Она годится для сельского клуба.
И вот аристократический излом Цветаевой, которая описывая ту же рябину, полагает себя в масштабе Европы.
И ведущий зачитал стихи Цветаевой.
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно --
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что -- мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной -- непременно --
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться -- мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично -- на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья -- он,
А я -- до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всe -- равны, мне всe -- равно,
И, может быть, всего равнее --
Роднее бывшее -- всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты -- как рукой сняло:
Душа, родившаяся -- где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей -- поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все -- равно, и все -- едино.
Но если по дороге -- куст
Встает, особенно -- рябина...
После того, как прозвучали стихи Цветаевой, у всех вырвалось молчаливое невольное «Ах!». И наступил черёд наших с женой рассказов о нашем осеннем заграничном путешествии. К рассказу прилагался поэтический отчёт.
Сидели чуть ли ни за полночь. Свободно болтали обо всём. Читали стихи. Говорили тосты. И главное всё-таки - вновь и вновь читали стихи. Современные стихи звучали на, увы, недостижимом фоне классики.
И в итоге стало кое-что понятно. Всегда ли гениальное просто и вообще на чём зиждется стремление к простоте? Выскажу крамольную мысль: простота как понятность (пусть и такая понятность, за которой кроется тайна) родственна вообще природе эстетического. Ведь эстетическое по Баумгартену (основателю эстетики как дисциплины) - это всего лишь чувственно воспринимаемое. К тому же если поэзия хочет не рассуждать, не философствовать, а отображать реальность, она в принципе устремлена к простоте. Но вместе с тем простота и опасна. Порой она хуже воровства. Простота потенциально уводит в упрощение, в примитив. Так как быть? Не выпадать из времени и искать ответа в потоке нынешней эпохи.
Наше время - это пора минимализма в литературе и искусстве. Минимализм в современном мире не сводится исключительно к простоте и в чём-то даже противостоит ей.
Вот Пушкин писал о простодушии гения и об излишней утончённости ума как о свойстве посредственности. Нынешний век смотрит на вещи несколько иначе. Вот, например, мы произносим букву А и поневоле подразумеваем, что за А кроется целый алфавит. Сама по себе буква А проста, однако она же сложна, поскольку одна буква как бы намекает на крупное целое. (Сходным образом устроен принцип аббревиации).
Сегодня мы все окружены знаками (денежные знаки, компьютерная цифирь и т.д., и т.п., несть им числа). Так вот взятые по-отдельности знаки просты, минимальны, однако за ними угадывается крупное, подчас необозримое целое.
Таков современный минимализм. Поветрие времени, которое улавливает мой поэтический барометр.
Однако сказанное - не окончательный вердикт, а скорее лишь реплика в диалоге, посильное соображение.
Что ж, будем и далее с учётом классики, с пониманием классики (насколько оно возможно), на фоне классики погружаться в нынешнюю литературную эпоху