- Дети! – Завуч, прямая как палка и коротенькая, смотрела на нас из-под челки, крашеной в светло-желтый, как всегда строго, пусть и немного печально. – В Армении случилось огромное горе, из-за землетрясения разрушен город Спитак, большие жертвы. Мы должны понимать…
Мы выстроились возле своих парт, старых и крашеных заново нашими родителями этим летом. Началка в школе находилась на втором этаже и мы сидели тут, как цыплята в ящике, покупаемом моим дедом каждую весну.
Вкусно пахло колбасой от чьего-то бутерброда, не съеденного на перемене и чьим-то осенним яблоком. Мы выстроились в проходах и ждали, когда завуч закончит говорит. Про землетрясение знали, новости показывали у всех, а такой беды давно не случалось. Представить, как это, когда все вокруг ходуном и рушатся дома – не получалось, при всей моей фантазии.
- Братский народ Армении… - продолжала завуч и рубила рукой как военный.
Мы все были октябрятами и проникались далекой чужой бедой, пришедшей к незнакомым нам людям домой и оставивших их без этого самого дома. Мы, по-детски честно и искренне, старательно проникались, но не получалось, наверное, не только у меня.
За окном трещал холодный декабрь, а в Армении, наверное, было теплее. Хотелось в это верить, особенно после потерянных дедом ключей от «Запорожца». Ключи он потерял за Черкассами, куда мы отправились собирать землянику и летом. Тогда вечерело, звенело от комаров и от речки, Кинеля, потихоньку тянуло холодком. А у нас на всех было две рабочих спецовки, не больше. Потом дед нашел ключи в машине, мы завелись и уехали. А в Армении, в декабре, люди остались без домов. Это казалось страшным.
- Пионерская дружина будет готовить письма ребятам из Спитака и Ленинакана, со словами дружбы к нашим…
Я никогда еще не видел армян и даже не подозревал, какие они. Вернее, видел, конечно, того же Фрунзе Мкртчяна. Но «Мимино» мне не нравился, что там горланили два темных носатых дядьки порой не понимал и думать не думал, что один из них армянин.
Что еще было известно про Армению? Ой-ёй, так сразу и не вспомнишь. Календарь у нас был, с 87 на 88, как раз закончился. Большой такой перекидной календарь, где как-то уместили все наши пятнадцать советских республик. Киев был ночной, Минск днем, Узбекистан – с мавзолеями Самарканда, а Таджикистан весь в хлопковом поле. А Ереван совершенно не запомнил… Наверное, было что-то красивое.
- Если кто-то из вас захочет написать письмо, вам нужно будет принести его, вместе с марками, в кабинет пионервожатых…
О, точно! Еще у меня была книжка про какую-то семью, где в одной квартире жили дед с бабушкой, мама с папой и трое их детей. Они, дети, еще все заболели и их покрасили зеленкой, те играли в леопардов и…
«Баку, - подсказала совесть, хорошо все помнящая, - это не Армения».
Я вспомнил страницу календаря, с памятником бакинским комиссарам. Из было, вроде 26, они все боролись за революцию и не имели никакого отношения к Армении.
- А вы были в Армении? – пискнула кто-то из девчонок.
- Да, на озере Севан.
Арарат, вспомнилось мне. Брат, приезжая на месяц летом, всегда смотрел передачу про футбол. И там была такая команда, «Арарат». Я ничего про нее не помнил, я почему-то любил болеть за бело-зеленый, в полоску, «Жальгирис», но «Арарат» был с Армении.
И коньяк, который мама иногда доставала на базе, тоже был армянским. Дед больше любил водку, отец тоже, но коньяк, если был, стоял и ждал своего часа. Какой час может быть у алкоголя мне тогда даже не подозревалось.
К своим полным восьми годам с алкоголем даже познакомился. В пять или шесть, не помню. У отца был в гостях напарник по «Икарусу», я смотрел что-то по телику, мама гладила. Мне захотелось пить и пошел на кухню, где увидел на столе несколько темно-зеленых бутылок.
«Исинди!» - радостно подумал мой детский мозг и, совершенно не парясь, я глотнул прямо из горла. Бело-желтую этикетку и само название «Жигулевское» запомнил на всю жизнь. Наверное, с того самого вечера, со сперва испуганных, а потом смеющихся отца с его напарником и ругающейся мамы, терпеть не могу пива с завода, находящегося в моем собственном, теперь, городе.
Завуч еще что-то говорила, мы стояли, проникаясь далеким страшным горем и все. Не знаю, пошел ли кто-то из нас к пионервожатым. Я точно не ходил. Мне мешали две причины, хорошая и очень плохая.
Хорошая крылась в голубовато-желтых билетах на самолет, мы с мамой, на Новый год, летели в Вартовск к ее брату, его жене и сыну, моему старшему и любимому двоюродному. Это было так здорово и так близко, что горе Армении не могло пробить простую детскую радость.
Плохая пряталась в таких же, как у нас всех, глаза классной. Нины Георгиевны. Она молчала, не напоминая завучу о простом горе в ее классе. Недавно, два дня назад, вся семья нашей одноклассницы, разбилась, отправившись в аэропорт кого-то встречать. У нее осталась только бабушка. И ее горе мы ощущали сильнее…
Спустя много лет Катя смотрела фильм Сарика Андреасяна. Сарик умеет снимать драмы, но этого не колышет из-за многих его провалов. Катя смотрела «Землетрясение», а я вспомнил тот день.
А еще прочитал все, имеющееся, в Сети. И понял – наших детских писем, не написанных ровесникам Спитака, никто не хватился. Просто тогда помощь пришла отовсюду, со всех концов огромной общей страны. Хотя, понятное дело, горя от этого меньше не стало.