Ах, эта осенняя зима!
Небритый ветер колет щеки. Холодное солнце дразнит мандариновыми лучами из-за хмурых низких туч. Пролитая тоска по снегу отражается в повсеместных лужах.
Перед железнодорожной станцией сломался канализационный сток. Ночью идут обильные дожди, и вода, которой некуда деваться, смешиваясь с грязью, охотно заполняет в низинке пешеходного перехода пустоши ям, оставшихся после строительных работ.
Чтобы дойти до остановки, выйдя с электрички, нужно обязательно шагнуть в чавкающее грязное месиво. Иначе - никак.
Ну или крюк в пару километров.
Кто-то сердобольный кинул через необъятную лужу доски по диаметру половодья. Мост - не мост, а хоть какая-то спасительная твердь под ногами. Доски сами почти утонули в нефтяном месиве, но все же, сквозь грязь, виднеются их деревянные остовы.
Люди выстраиваются вынужденной струйкой, и по одному, как канатоходцы, широко расставив руки, спешат по доскам, опасливо выбирая место приземления ноги для каждого следующего шага.
Идет бычок качается...
Я сегодня в дутиках. Сапоги такие. На плоской подошве. Я пройду. Вымажусь, конечно, но это не беда. Приду домой - и помою свои дутики.
Но прямо за мной - бабушка. Она - в шерстяном платочке, смешном старомодном пальтишке с аккуратно заштопанными карманами, и в валенках из светлого войлока, обутых в черные блестяще калоши. Бабушка мерзнет, у неё - календарная зима и ревматизм, с которым шутки плохи.
Калоши не спасут - через минуту бабушка вымажет свои светлые войлочные валенки в мясистой, наваристой грязи.
Я оглядываюсь на неё в третий раз. Она замечает мой интерес. Считывает мое сочувствие.
- Э-э-э-эх! - говорит мне бабушка в ответ.
Это "эх" - про всё. Про погоду. Про канализацию. Про судьбу валенок. Про жизнь.
Я, бессильно вздохнув, предлагаю:
- Давайте, может, вместе как-то? Боком?
- Да, иди-иди, дочка...Каким уж тут боком. И тебя вымажу только, за компанию...
- Ну, хоть сумку мне давайте! - говорю я, и она доверчиво протягивает мне легкую клечатую сумку на колёсиках, с которой я бесстрашно ступаю на дощатые мостки...
И вдруг сзади я слышу ухающий мужской бас:
- Ну-ка, иди сюда, бабуль!
Лысоватый высоченный, под два метра, мужчина в куртке расцветки милитари (военный, наверное) легко подхватывает бабушку на руки, и пока та охает от неожиданности и пытается поправить съехавший с головы платок, смело ставит ногу размера дяди Стёпы на хлипкие, не спасающие почти от грязи, доски.
Бабушка в съехавшем платке, обнажившем седую прическу одуванчика, тоненько визжит, ухватившись за воротник нежданного спасителя.
Очередь позади замерла.
Я уже на спасительном берегу, замерла вместе со всеми. Рядом женщина в резиновых сапогах закрыла рот ладошкой. Два мужика тоже картинно застыли, как в игре "Море волнуется раз..."
- Посторони-и-и-ись!!! - выдохнул дядя Стёпа.
Он пытается, выглядывая из-за бабушки, понять, куда дальше ставить ногу, но перепуганная бабуля намертво вцепилась ему в воротник, полностью закрывая обзор.
Шаг - два - три.
- Не торопииииииись, - тоненько кричит ему женщина.
Нога дяди Стёпы срывается с помоста, сверзается в самую гущу грязного месива, он теряет равновесие....
- АХ! - слышится со всех сторон. В воздухе застыл дистиллированный ужас.
Нам навстречу с искаженным страхом лицом несется пикирующий в лужу дядя Стёпа с зажмурившейся бабушкой на вытянутых руках, тяжело хлюпая ногами с налипшей грязью, создавая каждым шагом фонтаны грязнючих брызг, и орёт:
-БЛ.......
С каждым шагом гласная буква "Я" становится всё отчетливей и громче.
В последний момент дядя Стёпа выходит из пике, выравнивает траекторию и вбегает в сети наших рук - мы, все четверо, бросились ему навстречу, невзирая на грязь, и мы, уже впятером, бережно выносим и ставим зажмурившуюся от ужаса бабушку на ноги на чистый и сухой асфальт.
Дядя Степа заботливо поправляет ей огромной рукой съехавший платок.
Бабушка мелко крестится, видимо, так и не поверив пока в свое счастливое спасение.
- Господи, прости, Господи, Слава Тебе, Господи...
А потом, справившись, наконец с платком, и забрав у меня спасенную сумку, оборачивается к дяде Стёпе и, хитро улыбнувшись, от чего лучики морщинок разбегаются штриховкой по ее лукавому лицу, говорит:
- Ну, спасибо тебе...трюкач! Нам с этим номером теперь только в цирке выступать!
Спустя минуту чумазая делегация из пятерых вымазанных в грязи людей весело машет на прощанье трогательной бабушке, ковыляющей по своим делам в чистеньких войлочных валеночках, обутых в черные галошки....
Мужики жмут дяде Стёпе руку, женщина советует поискать на стиральной машине режим стирки спортивной обуви, а я стою и просто улыбаюсь.
Греюсь в тепле человеческого неравнодушия.
Спасибо тебе, дядя Стёпа.
Ты даже не представляешь, что ты сегодня сделал! Ты не просто мимоходом спасаешь бабушку от грязи, ты нам, свидетелям твоего поступка, души спасаешь от грязи.
Ведь наши души захламлены обидами, заброшены в бесчувственность, замусорены злостью, разочарованы жизнью, опутаны безверьем.
А ты... Спасаешь веру в человеческую доброту. Будто в старом неухоженом доме окошечко вымыл, и стало видно: а ведь и правда, вон их сколько, хороших людей!
А эта вера... Она нам так нужна!
Она же, дядь Стёп, иногда согревает нас даже лучше чем светлые войлочные валеночки с блестящими калошами...
P.S.
Знают взрослые и дети,
Весь читающий народ,
Что, живя на белом свете,
Дядя Стёпа не умрёт!
(Сергей Михалков)