Из цикла «Люди 70-х»
Самойлов с подозрением относился к бесплатным вещам и коллективам, таким как: кружки, спортсекции, лектории, где ничего интересного тебе не сообщают, и уж тем более – художественная самодеятельность с ее народными костюмами и танцами, ансамбли песни и пляски, в чем бы они не выступали – в мундирах или в штатской робе. Самойлов за свою короткую жизнь был готов их сначала расстреливать с Мессершмита, затем поливать напалмом с Фантома, а последнее время просто обзывал «последними словами» (как было сказано на родительском собрании), полагая, что ни от Германии, ни от Америки помощи в искоренении этого зла не дождешься.
Не привлекали его и платные удовольствия – например, бассейн, или всякое хобби, сопряженное с покупкой инвентаря (клюшки, коньки, мяч, велосипед), разведение бессловесных друзей в квартире, где от гомо сапиенсов в пору на стенку лезть… Оно мне надо? – отмахивался он от соблазнов, нервно развязывая красный галстук, с решимостью взрослого человека, которого не переспорить.
«Сходить бы в больницу, снести винограда. Но кто-то мне шепчет: Оно тебе надо?» – стихотворный фельетон с последней (где некрологи и киноафиша) страницы газеты «Заречье трудовое» цитировали так часто, что его автор будто бы раздумал спешить с отъездом в Израиль…
Самойлову выбор тщеславного дяденьки из литобъединения представляется святотатством.
Слово, заполонившее анекдоты, журналы «Перец» и «Крокодил», теле и радиоэфир, даже некоторые заборы (на каждое иностранное слово выискивался желающий его написать) звучало так часто, что перестало казаться иностранным. Будто речь идет не о загранице, а о каком-то комплексе витаминов или лекарств: хлорелла, элеутерококк, Израиль…
Действительность множила посторонние аттракционы, мешала сосредоточиться на том, что казалось Самойлову самым важным, о чем он до недавнего времени мог только думать, а объяснять словами не сумел бы даже под пыткой. Ему хотелось быстро и подробно осваивать все, что он желает знать, не отставая от неумолимо опустошающего «сегодня», превращая его в пустой спичечный коробок «вчера», времени.
Самойлову было знакомо, с каким отчаянием сжимают в кулаке коробок, как он хрустит, теряя форму, как его ломают, загубив погасшую на ветру последнюю спичку, сознавая, что внутри – пусто, и лишь безмозглые дети могут чиркнуть сгоревшей спичкой дважды – это бесполезно! Как мнут пачку из-под сигарет, Самойлов еще не знал, он еще не выкурил до конца, не опустошил первую пачку в своей жизни. Она была спрятана там, где ее не станут искать. Или наоборот – станут и найдут? Он изводил себя сомнениями, лез на рожон, получал замечания от учителей, и угрозы от одноклассников. Пару раз прозвучало (без намека на сочувствие) – ненормальный.
Но тут у Самойлова появился собственный магнитофон. Жалкое устройство – из тех, что взрослые снисходительно кличут «чемоданчиком» или «ящичком». Появился зимой, для точности – в январе месяце. Весил по паспорту девять кило. Пока что работает.
И вылезший из трамвая Самойлов в шапке с опущенными ушами и холодных ботинках действительно смотрелся со своим «чемоданчиком», как прибывший в эвакуацию дистрофик. Его-то вывезли, а там – в тылу врага, подвергаются неописуемым пыткам его сверстники, ушедшие в подполье. Валя Котик, Коля Мяготин, Витя Коробков – имена пионеров-героев временно заглушают в его голове Дженис Джоплин, Джеймса Брауна, еще раз Дженис Джоплин, покамест женские руки с бормотанием поправляют ему шарф.
В просвете между ларьком и телефонной будкой возникает собака, оставляя на поземке следы человеческих лап, она исчезает в зарослях лесопосадки, чернеющих по ту сторону трамвайного пути. В этом районе трамвай описывает круг, и рельсы уходят в одну сторону…
«Злюка-кусака может испугать и обидеть раненого» – проскрипело в памяти, кажется, из «Мурзилки». На Самойлова снова навалился бес-узурпатор детского уныния. Он ощутил себя мальчиком-невеличкой, заехавшим Чорт знает, куда. Даже неудобный капроновый ремешок «чемоданчика» сжимала не рука в перчатке, а ручонка в вонючей бесформенной варежке.
Всю дорогу сюда, Самойлов был погружен в мечтания о сверкающих электрогитарах, о способности проникать в помещения, видимые им только на картинках, словно обвалилась лицевая стена с алоэ и столетником в горшочках, а за нею возник не обеденный стол рабочей семьи, а сцена с нарядными артистами.
Время от времени вздрагивая, он обводил взглядом воротники и головные уборы пассажиров, потом снова уходил в мир беспорядочных химер, не готовых шагнуть за рамки его воображения, и разогнать отвратительных ему «Бременских музыкантов». Стекла, покрытые морозным февральским узором, казались ему просто грязными, чем-то замазанные, всякий раз, когда он открывал глаза, словно по обе стороны находится что-то безобразное, и смотреть в окно было неприлично – все равно, что подглядывать в общественную уборную.
Самойлов терпеливо придерживал коленями магнитофон. С досадой вспоминая, что по инструкции его нельзя включать минут сорок после переохлаждения – а ведь он ожидает от сегодняшнего визита так много, чем больше – тем лучше…
Лишь с недавних пор этот адрес начал притягивать с каким-то опять же непристойным магнетизмом. До сих пор у Самойлова было совсем немного желаний, чье происхождение ему хотелось бы подавить.
Пару раз он выслушивал от матери упреки, будто специально подбивает ее ходить с ним на фильмы «для взрослых». Потому что «это» его уже интересует, Самойлов стеснялся проситься куда-либо чересчур настойчиво. Но и добиваться своего окольными путями он тоже, напрягая волю и ум, умел…
Виновником первой вспышки родительского зловония стал английский фильм «Том Джонс». Такое название не могло не обмануть зрительскую массу, лишний раз показав, какие все-таки наивные у нас люди. Увидев на афишах имя уже выходящего из моды певца, народ поверил, что им предлагают посмотреть фильм-концерт.
Самойлов пронюхал о премьере за две недели, и все оставшиеся дни канючил: «Пойдем, пойдем…» Он упросил взять билеты как можно ближе к экрану, и они сели в третьем ряду – весь первый ряд заполнили молодые люди с микрофонами в руках (они пришли записывать!), оттуда исходил едкий запах одеколона, табака, нестиранных носок и чего-то еще одновременно бесившего и расслабляющего.
Свет погас, и через десять минут всем стало ясно – петь никто не собирается, это очередной «Фанфан-Тюльпан» - шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная «Салли». Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.
Наверное, Самойлов был самым малолетним человеком в этом кинозале, но ему было совершенно наплевать на декольтированных «англичанок», так же как и на «француженок». Он был разочарован, и ждал, когда публика, гремя сидениями, повалит к выходам, ведь это не тот Том Джонс! Это даже не Дин Рид… Никто не спешил уходить. Самойлов ждал одного, эти люди чего-то совсем другого, ему совсем не нужного. В оцепенении, чувствуя, как болит в колене отсиженная нога, он выдержал обе серии, а по пути домой впервые в жизни серьезно задумался о самоубийстве.
До переезда сюда, в относительно новый район, эти люди проживали по другому адресу – в частном секторе, на Слободке, получая посылки с пластинками от дяди из Америки. Дядя существовал – русский эмигрант, архитектор, и диски Самойлову показывали (это были первые фирменные диски в его детских руках), настоящие американские, только слушать их было невозможно – сплошная классика, ненавистная Самойлову до такой степени, что он знать не желал, «как это прекрасно». Разумеется, он – не своим голосом, а пошептав на ухо мамаше, осведомился насчет «джаза» (так перевела его вопрос она), и ему рассказали, что дядя, человек строгих правил, в ответ на такие заказы ответил сурово: музыку черномазых скотов слушают только дегенераты, пригрозив разрывом отношений.
В качестве курьеза Самойлову показали изданный в Америке краснознаменный хор (лягушек в погонах, добавил он про себя) и какую-то «Всенощную» без обложки – ее удалили на границе, поскольку на картинке был религиозный сюжет. Дело было в позапрошлом году, незадолго до получения этим семейством благоустроенной квартиры в одной из пятиэтажек, откуда покойников выносят по узким лестницам… Ковыряться в классике Самойлову совсем не хотелось, и он поставил на этом адресе крест. Как оказалось, преждевременно.
«Дегенератом», слушающим «черномазых скотов» в этой семье был Сёрик – младший сын доцента Поздняка. По женской линии – мать Полина со старшей дочерью Элеонорой – преподаватели музыки, а батя с сыном – технократы. Люди, с точки зрения жестокого Самойлова, совершенно бесполезные. Он не мог представить, что у Сёрика водится столь нужная ему музыка. Действительно – студент в берете и немодных очках, не заросший, а слушает и знает в десятки раз больше, чем те патлатые колхозники, что тянули «мыльницы» к экрану в первом ряду к/т «Союз»!
С появлением магнитофона домашние забеспокоились, что ребенок начнет переписывать западный материал за деньги, обогащая разных «чмуров», и в кои веки раз проявили интерес к нуждам «ребенка», договорившись по телефону о сеансе бесплатной перезаписи у «Сержика».
В конечном итоге все (или почти все) оказалось так доступно, хоть отказывайся на полдороге – меняй маршрут, и снова в погоню – за ускользающим дефицитом: паюсной порнографией, стерео-открытками, газовыми зажигалками и трехцветными шариковыми ручками… Все организовать и умертвить – взрослые это умеют. По блату. Чтобы потом годами тебя этим попрекать. Самойлов с недоверием относился к бесплатным вещам. Он любил деньги, и не понимал, как так можно?
Сейчас, входя в тесный подъезд (сталинские вдвое просторнее), он тоже не верил, что все получится, он не застесняется, сможет четко изложить свои пожелания, а с ним будут иметь дело, как с волевым, вполне грамотным для своего возраста, вундеркиндом, а не с капризным малюткой, которому хочется то щеночка, то попугайчиков…
«Дайте мне шанс!» – мысленно требовал Самойлов, одолевая короткие ступеньки, но не слышал в ответ хор одобрительных голосов за своей костлявой спиной.
«О! Да у вас теперь глазок! – воскликнула мать, пропуская вперед топтавшегося на пороге Самойлова. – Ну, где ты там застрял со своим чемоданом?»
Самойлову вдруг захотелось посмотреть в «глазок» оком обитателя квартиры, он еле сдержался, и быстро сняв шапку, пальто и ботинки, без приглашения направился, повинуясь интуиции, куда ему нужно.
Дверь, ведущая «куда нужно» была прикрыта. Не заперта изнутри, но и не распахнута. Самойлову показалось, что сделано это демонстративно. Забыв в коридорчике магнитофон, он без спроса уселся на диван, словно перед кабинетом врача, и стал разглядывать брусничные шерстяные носки у себя на ногах. В кухне одна тетка предлагала другой просушить рукавички.
«Его там нет! – ужаснулся Самойлов. – Его нет дома».
Ничего сложнее он придумать не мог. Но в столовую, подобно доброй фее, с шумом влетела Элеонора, быстро сообразив, в чем тут дело, она громко произнесла:
«Серж! К тебе гости. Притти янг бой».
Затем артистично приложила ухо к двери, подмигнув Самойлову. Она была в парике. Не дождавшись от брата ответа, Элеонора уверенно выстучала пальцами пианистки «та-та-та-там» из Бетховена, и с укором повторила:
«Серж! Обслужи же молодого человека!»
Прошло секунд сорок, и дверь немного отворилась, повинуясь невидимой руке.
«Чего тебе надобно, pretty boy?» – донесся бесплотный голос хозяина фонотеки.
Он явно нехотя подает признаки жизни, лежа там, где его свалил выпитый, после лекции, без закуски «мiцняк». Самойлову ясна причина Сережиного затворничества, но теперь он не торопится с ответом.
Сёрик частый посетитель гастронома у них под окнами. Самойлов не раз видел, как юноша хлещет из горлышка вино, преображаясь на глазах у сокурсников, ждущих своей очереди, сгрудившись между киоском и витриной бакалейного отдела, будущий доцент.
«Не теряйте время даром – заправляйтесь ‘Солнцедаром’» – тогда его голос звучал гораздо бодрее, хотя глушили они, конечно, «Бiле мiцне», а не одиозный «Солнцедар».
Крутившийся у открытого окна Самойлов с удовольствием запомнил и позаимствовал эту поговорку у студента, не подозревавшего, что за ним наблюдают.
С утра набухался, как армянин Сутрапьян из анекдота «Съезд советских алкоголиков», и не хочет пускать к себе в комнату, чтобы мы не видели, как ему плохо…
«Сережа всю ночь чертил, помогал с «хвостами» Леночке Черняк, лег спать под утро, – объясняет поведение Сёрика его мать Полина А… Самойлов, кстати, не знает точно ее отчества, кажется, существует два варианта. – Сережа, ну ты нам что-нибудь поставишь?»
Сёрик ведет себя, как Волшебник Изумрудного Города, музыку заводит, а сам не появляется – не показывается, если говорить по-мулермановски. Правда, просят его об одном, а он ставит совсем другое. Того же Мулермана вместо западных имен – хулиганит с похмелья. Взрослые довольны, а Самойлов от этого самодурства в ужасе – что сказать не знает, боится со всеми рассориться. Опасная штука – бесплатные вещи. Не имеющие цены, они подобны миражам и сновидениям – приснилось, померещилось, а второго раза уже не будет – пусто, чисто. Нет ничего! В кинотеатрах бесплатно показывают только голый экран, и правильно делают. Зачем он сюда приперся?!
Недавно этот вопрос, с перекошенной сикось-накось от злобы мордочкой, задавал ему директор школы: «Ты зачем сюда приперся? Какого Чорта ты сюда ходишь?» и т.д., и т.п.
После очередной порции унизительной эстрады, Самойлов осмелел и, повысив голос, что-то вякнул про Джими Хендрикса, в надежде, что Сёрик его таки услышит. За дверью снова возникла пауза, потом голос оттуда задумчиво, с расстановкой произнес: «Да… Джими балдеть…умеет». Как о живом.
Судя по всему, на стационарном маге у Сёрика стояла одна-единственная катушка, и содержание записанной на ней программы не устраивало Самойлова абсолютно. С таким же успехом ему могли предложить варенье из разных банок – в знак издевательства, понимая, что он не любит сладкого, или какие-то несъедобные лакомства, которыми так любят закусывать взрослые люди – «огонек», «патиссоны», говоря хозяйке комплименты типа: «Полиночка вылитый композитор-француз» ( Мишель Легран). Они всегда так делают, если не знают фамилию, говорят просто, но с важным видом: «Это старый французский актер». Самойлова душила злоба. Он прикидывал, что можно было бы сломать, вывести из строя в этом доме уверенных в своей безнаказанности обманщиков.
«Ой, Сережа, это же Том Джонс! Не выключай, дай послушать!» – встрепенулась, как сова, Элеонора.
Вместо «ша» она, волнуясь, выговаривала «фа».
Серик убавил громкость и, по-прежнему невидимый, уже с нескрываемым презрением откликнулся:
«А… этот кретин… Том Джонс…»
Наконец-то Самойлову хоть что-то понравилось за весь вечер. Не музыка, так слова, прозвучавшие ни к селу, ни к городу. Что-то залихватское, какое-то удальство этой безответственной реплики протрезвевшего человека, отозвалось сочувствием в душе Самойлова, измученной тщетным ожиданием чудес от Волшебника, пресловутых «даров» и «выигрышей».
Он уже не так сильно жалел, что протелепал полгорода в трамвае, со своим жалким «чемоданчиком». Сёрик как будто подал ему знак, рассчитывая на понимание: «Мне хуево, но это пройдет». За дверью борется с чем-то, ему пока неведомым, хороший человек, презирающий модные оправы и фасоны рубашек. Бухал у них под окнами Сёрик в обычной белой рубашке – без пуговок на воротнике.
Тем вечером Сёрик так и не выглянул из комнаты, где стояла аппаратура (друзья носили ему пласты домой, и оставляли, он их сам переписывал). На обратном пути Самойлову вспомнился прокаженный в капюшоне, чье обезображенное лицо он неоднократно пробовал вообразить, и однажды представил такое, что едва не промочил под собою матрас, зная, что этого ему никогда не забудут. Прокаженный в страшном колпаке, с колокольчиком на шее, заслышав который, в страхе разбегаются обыватели, из боязни стать такими же, как он.
Сёрик сказал так:
«Зачем тебе обратно тащить эту «Ноту»? Хай она постоит у нас до субботы».
«На лоджии», – подсказала Элеонора.
«Где у бати самогонный аппарат, – громко и жизнерадостно уточнил Сёрик. – Батя алхимик».
Самойлов забеспокоился, но его тут же утешил невидимый голос:
«Тебе без разницы. Если нормальных записей ты пока не имеешь».
«Не имею», – пискнул себе под нос Самойлов, чувствуя готовность поверить еще раз.
Было всего лишь без четверти семь, но он догадывался, что сюрпризов сегодня больше не будет. А он так рвался сюда, внушив себе, будто твердо знает, куда и зачем ему надо… Выходит, не все рассчитал – ошибся отделом, влетел в мебельный, чтобы спрятаться со стыда в тумбочке, за которую им не заплачено ни копейки. –«Сбудется все…»
А в субботу… В субботу вечером у Сёрика собралась молодежь, и Самойлов (всех этих людей он видел впервые) был вместе со всеми усажен за журнальный столик. Ему плеснули «Тамянки», его никто не обижал, ему как будто были рады и общались на равных.
Сёрик был весел и щедр. В тот день он без проблем перезаписал у Сёрика Grand Funk «On Time», «Let it Bleed» Роллингов, «Love is» Эрика Бёрдона. Плюс одну вещь Кларков… Он ее уже знал откуда-то, может быть, слышал в Севастополе, и тщетно выуживал по распахнутым окнам общаг и балконам квартир, шарил в радиоэфире, но она не всплывала, а он все караулил, тянул время, выманивая из глубины чужих жилищ, где неизвестно что в тот момент происходило, вожделенную мелодию с ритмом…
Он слонялся, заглядывая во враждебные дворы, на свой страх и риск, кружил вслепую по улицам, подобно фургону-пеленгатору с гестаповцами, рассчитывая засечь позывные подпольного передатчика… Дальше, как и много раз до того – ему расхотелось выдумывать.
Гранд Фанк – раз. Стоунзы – два. Кларки – три. Кусок какой-то «секс-музыки», переходивший в «Молитву» Челентано, и четыре твистяры Чебби Чеккера, которого Сёрик в кураже назвал Карлом Перкинсом. Самойлов запомнил и это имя.
Далее:
*Три миниатюры о лишних людях
* Парк, Фэйм, инцидент
* Рой Си и я
* Маугли
* Монолог нервного человека
* Тулупэ! Шулупэ!
* Первый тролль
* Песни неведения