Десятки ночей я провел так, под открытым небом, у затухающего, шипящего и постреливающего от сырых дров костра, по большей части без палатки и спальника, зябко позёвывая, не понимая толком, сплю ли я или нет. Удивительно, но даже после такого «полусна» на утро я обычно вставал на редкость свежим и отдохнувшим, то ли благодаря удивительной тишине, то ли воздуху, то ли ещё чему то. Прикуривая от уголька и помешивая дрова, я думал о многом. События предшествующего дня, наконец, выстроились в моей голове в более или менее завязанную цепочку событий, и я спокойно оглядывал её, перебирая словно чётки. Всё было узнаваемо в произошедшем, всё, кроме одного. И этот вопрос проплывал перед моими глазами точно облако заслоняющее солнце. Почему? Почему он пошёл сюда? И пошёл очень быстро, насколько я мог судить. Мы явно отставали, т.к. след становился всё более слабым. Он точно бежал сломя голову и не абы как, а кратчайшей дорогой ведущей в самое сердце урочища, не сделав на своём пути ни одного заметного привала. Мысль о том, что кто-то вёл его, снова пришла мне в голову, и снова я откинул её. Местами, на глухих, влажных тропках, мы находили следы мальчика. По крайней мере, это было очень похоже на его следы. Он определённо был один и шёл уверенно и размашисто, двигаясь вперёд быстро и целенаправленно, словно кто-то звал его, не давая сбиться с пути. Звал настойчиво. Упрямо. Жутко.
Ребята клялись, что с их товарищем всё было нормально, когда они пошли в лес, и у них с собой не было ни алкоголя, ни чего-то ещё, если только, конечно, он не прятал это от остальных. Я охотно верил их словам. Для пьяного или принявшего наркотик Виктор шёл слишком уверенно. За весь путь до пустошей он не сделал ни одного лишнего поворота, ни разу не сбился с пути, безошибочно обходя все завалы и топи, до того как мог их увидеть. Даже я не смог бы проложить такой точный и короткий маршрут, и это было выше моего понимания. Нет, тут определённо было что-то другое...
Мне снова стало не по себе. Непонимание природы вещей всегда рождает страх, но сейчас, незримое зло столь явственно витало в воздухе, что игнорировать его было бы безумием. Мы словно потревожили нечто большее, нежели могли себе представить, и теперь оно ворочалось и хрипело вокруг нас, скрытое тьмой и трясиной, столько огромное, что мы не видели его, так как оно и было всем тем, что нас окружало. Сама почва на урочища была злом, и каждый шорох травы был дыханием исполинского чудовища, медленно открывающего свои налитые чёрной водой глаза. Тьма снаружи будила тьму внутри нас, и она заполняла наши сердца и души, отравляя их ядом томительного ужаса. Давно забытое предчувствие непоправимой беды вновь стало близким и отчётливым и сам того не замечая я весь сжался и дышал часто и мелко, как загнанный зверь, так что когда Дорофеев слегка коснулся меня, я вскрикнул и вскочил на ноги.
-Тихо, тихо… Охолони… - сказал он негромко, усаживаясь рядом и набивая трубку. – Это я...
Я хмуро уселся обратно и стал ворошить угли.
- Не спиться… - пробормотал через некоторое время Дорофеев. - Старый стал... Раньше из пушки не прошибёшь, а сейчас…
Он досадливо махнул рукой и окутался дымом. Мы посидели молча. Костёр немного разгорелся и высвечивал лицо отца, которое даже во сне было напряжённым и резко очерченным. Охотник спал крепко, изредка всхрапывая и ворочаясь. В его ногах, тесно свернувшись, дремала Тёща. От её шкуры шёл лёгкий пар.
- Что думаешь?.. – шепнул старик.
Я неопределённо пожал плечами.
- Утром дальше пойдём, пока след есть. Как потеряем, покрутимся немного и двинем на север, через пустоши, к Клязьме. Там высоко, телефоны ловят. Позвоним. Народ соберём. Как-то так...
Дорофеев покачал головой.
- Гиблое дело... – донеслось до меня. – Пропал мальчонка... Прямиком к ней пошёл…
- К кому к ней? – спросил я предательски дрогнувшим голосом.
Но старик, словно не слышал меня и безучастно смотрел в огонь.
- К кому пошёл, а?.. – повторил я, чувствуя озноб. – К кому?!
- А?! Кто?! – встрепенулся Дорофеев. – А-а-а… В трясину, небось, попал горемычный, не иначе... Утоп… Да ты ложись, поспи, я посижу чуток... Я больше не засну, я уж себя знаю… Иди... Намаемся мы ещё… Ох, намаемся...
Я послушно лёг, закрыл глаза и словно упал в бездонную яму, а когда открыл их снова, уже светало и все были на ногах.
Было холодно. Небо посерело от туч, но дождь был так мелок, что походил на водяную пыль, плавающую в воздухе. Я с силой замахал руками стараясь согреться, но холод всё равно пробирал меня до костей и я сел так близко к огню, что едва не подпалил куртку. Меж тем охотник, раздевшись до пояса, шумно умывался ледяной водой из крохотного озерца неподалёку, фыркая и негромко ругаясь. На его широкой, мощной, слегка расплывшейся спине в районе правой лопатки белел длинный извилистый шрам, а на боку красовался ещё один, совсем крохотный, как от пули. Отдохнувшая Тёща прыгала рядом с ним, и он отмахивался от неё точно сонный медведь, бурча что-то неласковое.
Лицо отца было осунувшимся и восковым. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стремясь скорее продолжить поиски, и поминутно приглаживал волосы.
В бытность свою мы были с ним не в ладах. Однажды дело едва не дошло до драки, но с той поры утекло столько воды, что я и припомнить толком не мог, что меня так раздражало меня в нём. Кажется, его манера смотреть на всех свысока и абсолютная уверенность в том, что все должны подчинятся его воле.
Пожевав крохи печенья и запив их водой, мы с сожалением оставили твёрдую землю и снова ступили на склизкие тропы урочища. След ещё не пропал, и мы шли настолько быстро, насколько это было возможно. День нехотя светлел, но водяная пыль всё также парила в воздухе и к полудню, несмотря на прохладу, мы были насквозь мокрыми и потными. Серая пелена неба сливалась с камышом, и мы брели в этом бесконечном шуршащем тумане, не понимая где мы, и мне опять стало казаться, что нас не четверо, а пятеро и от этого волосы шевелились на моей голове. Я старался не поддаваться страху, отгоняя дурные мысли и стараясь думать о том, как вернувшись домой я заберусь в раскалённую баню, а после выпью целое ведро горячего чаю с пирогами. Я так старательно рисовал в своём уме все эти заманчивые блага, что уловка, в конце концов, сработала, и до полудня я двигался сравнительно бодро, но потом, постепенно отупев от мерного монотонного шага, я совершенно потерял все чувства, кроме одного – сосущего голода, который всё больше давал о себе знать.
Около двух след исчез, точно растворился в воздухе. Теща сделала круг, второй, третий, но ничего не помогало. Отец умолял охотника что-то сделать, но тот лишь разводил руками – если опытная Тёща теряла след, то помочь здесь было нечем.
- Он где-то рядом, – настаивал отец и в его голосе впервые отчётливо зазвенели нотки безумия. – Он наверняка где-то тут, неподалёку... Я уверен... Я чувствую... Надо искать... Нужно искать...
Посовещавшись, мы решили сделать ещё один большой круг с центром в том месте, где Тёща потеряла след, а затем, если ничего не найдём, начать движение на север.
- Держаться всем вместе, - сухо сказал Дорофеев. – Не разбредаться... Ежели, кто что увидит, пускай всех зовёт, один никуда не ходит...
Обычное для этих мест предостережение прозвучало для меня в этот раз как тревожный набат, и я удивился, как быстро пустоши разболтали мои нервы. Я пообещал себе ни в коем случае не покидать группу и приглядывать за отцом, который начал вести себя довольно странно. Он точно он говорил вполголоса с кем-то невидимым и раз так пристально посмотрел мне за спину, что я покрылся мурашками, хотя точно знал, что там никого не было, кроме говорливой стены камыша...
Мы двинулись вперёд. Мелкая изморось закончилась, и на смену ей задул такой холодный ветер, что казалось, того и гляди повалит снег. Солнце так и не выглянуло, а лишь тускло светило сквозь пелену туч, неуклонно приближаясь к ещё одному унылому вечеру на бескрайнем, богом забытом урочище. Все были голодны, но ужина, похоже, не предвиделось. На попавшихся нам по пути островках Дорофеев нашёл только пару насквозь прогнивших подберёзовика, и даже вездесущая клюква не попадалась нам на глаза. Только раз над нами пронеслась одна одинокая утка, но она шла так низко и появилась столь внезапно, что охотник не успел сделать ни единого выстрела и наш ужин благополучно умчался прочь. С этого момента, охотник не выпускал ружьё из рук, но ни уток, ни кого-либо ещё мы больше не видели. Всё вокруг вымерло и погрузилось в болезненный сумрак. Мы двигались в нём точно привидения, потеряв представление о времени и самих себя. Ничего подобного ещё ни разу не происходило со мной на болотах и сначала, я даже решил, что заболеваю и, быть может, даже брежу, но мой лоб был прохладен и я списал это на усталость и усиливающийся голод.
В затухающем дневном свете, мы замкнули намеченный нами круг, но так и не нашли следа. Несчастная Тёща была совершенно измотана, и стало предельно ясно, что она больше не может помочь нам и мучить её дальше не имеет смысла. От усталости, холода и голода, мы все сделались раздражительными, но никто не ругался громко, а только досадливо шипел ругательства себе под нос, точно не решаясь потревожить гулкую тишину пустошей. У нас осталась одна сигарета, горсть Дорофеевской махорки и еще меньше надежды отыскать мальчика, но мы всё шли и шли, как будто бы боялись остановиться и пустить корни.
Сумерки подкрадывались к нам со всех сторон, и я вдруг понял, что смертельно боюсь ещё одной ночи на пустошах. Я готов был поклясться, что кто-то пристально смотрит на меня сквозь стену сухих трав и этот взор холодил мне кровь. Я то и дело оглядывался и спотыкался, и был самым грязным и мокрым из всех.
Лучше других держался охотник. В нём чувствовалась военная выправка и сноровка. Он чаще остальных шёл во главе нашего маленького отряда, тем самым делая самую трудную работу, и при этом не выглядел слишком утомлённым. Только узнав, что кончается табак, он от души выругался, зло сплюнул и двинулся дальше, яростно топча камыши.
Кабаньи тропы, по которым мы шли, стали ветвиться всё реже и реже, и на них уже нельзя было увидеть свежих отпечатков копыт. Временами мы просто двигались напролом, подминая сухую траву ногами, и тогда нам приходилось нести Тёщу на руках, чтобы она окончательно не разрезала себе лапы. Все понимали, что нам нужно спешно найти новый песчаный остров для ночлега, и сосредоточенно продирались вперёд, оглядывая низкий горизонт в поисках верхушек чахлых деревьев, предвестников суши. Камыш и осока хрустели и трескались под нашим напором. Видимость была не более двух-трёх метров, так что ты мог видеть только спину впереди идущего человека и ничего больше. В один из таких заходов, отец Витьки, похоже, окончательно спятил, и начал громко перекликаться с сыном, как будто бы тот был где-то неподалёку. Он кричал куда-то вперёд, в камыши, что мы уже близко, и скоро будем с ним, а затем, словно слышал ответ, безумно улыбался и пытался бежать, но падал и барахтался в траве, силясь подняться. Его глаза были мутными как у мёртвой рыбы, и мы больше не давали ему нести Тёщу. От его криков и странного эха, мне тоже стало казаться, что я слышу чей-то голос, звавший нас. Чтобы отвлечься, я стал насвистывать какую-то мелодию, но скоро замолк, поскольку от этого становилось только хуже.
Когда солнце скрылось, к нашей несказанной радости мы внезапно почувствовали под своими ногами твёрдую землю. Крошечный, поросший мхом и обломками трухлявыми берёз островок едва смог приютить нас всех, но мы были несказанно счастливы и этому. Пока Дорофеев пытался развести хоть какое-то подобие огня, мы с охотником придерживали отца, потому что он настойчиво порывался уйти в камыш, к сыну. Теперь он не кричал, а говорил с ним тихо и из его глаз непрерывно катились слёзы.
- Вы разве не слышите его, - бормотал он, глядя сквозь нас своими разом опустевшими глазами и безвольно пытаясь высвободиться. – Разве нет?.. Вот сейчас... Вот... Витя... Сынок... Он говорит... Он теперь постоянно говорит... Он совсем рядом... Я видел его в камышах... Видел... Он не хочет тут оставаться... Не хочет, но она не отпускает... Она злая... Он просит забрать его... Он плачет, разве вы не слышите?.. Не плачь, сынок... Не плачь... Я не оставлю тебя... Не брошу... Я тут... Я с тобой... Я рядом... Мы пойдём домой, как прежде... Ты и я... Ты слышишь, сынок?.. Вместе... Как раньше... Как раньше... Я тебя не брошу, сынок... Не брошу... Не брошу...
Отец снова направлялся в камыши, будто не видя нас и только натыкаясь на наши руки, останавливался, и замолкал на время, неотрывно глядя куда-то в сгущающуюся за нашими спинами тьму. От его слов и взглядов меня охватила паника, но охотник был спокоен, будто уже не раз видел нечто подобное. Он бережно, но крепко удерживал отца и предложил связать его на ночь, но я отговорил его, сказав, что в полной темноте тот возможно сам успокоится. Охотник с сомнением покачал головой, но я оказался прав. Едва тьма окончательно окутала урочище, отец как-то весь разом сник, ссутулился и улёгся на мох спиной к костру. Его глаза были открыты, но он больше ничего не говорил и не пытался уйти. Спустя некоторое время он как будто бы задремал и мы его больше не беспокоили. Мокрая Тёща печально ходила между нами и жалобно смотрела в глаза, прося есть. Мы наскребли по карманам четверть ладони хлебных крошек пополам с каким-то мусором и протянули ей, после чего она тоже улеглась на подстилку из осоки и уснула. Мы сели втроём у костра и молча уставились в огонь. Все вопросы, что мучили меня вчера, куда-то улетучились. Меня охватила сонная апатия, и даже голод потерял силу. Лицо Дорофеева было непроницаемо как у индейского вождя, а охотник сидел, опустив подбородок на грудь, ни на миг не выпуская ружья из рук, и его пальцы чуть слышно постукивали по деревянному ложу. Он напоминал мне смертельно уставшего солдата коротающего ночь в перерыве между тяжёлыми боями. Я всё хотел спросить его, откуда у него эти шрамы, но говорить было лень, и я снова тупо уставился на огонь.
Мы просидели так около часа, едва обмолвившись парой ничего не значащих фраз, а затем легли спать. В этот раз мы решили не оставлять дежурного. Дров, чтобы поддерживать ночью огонь всё равно не было, и бодрствовать не имело смысла. Мы легли рядком, прижались друг к другу и погрузились в беспокойный сон. Отец лежал с краю, спиной ко мне. Среди ночи, мне показалось, что он хочет встать. Я приподнялся на локте и тихонько окрикнул его, но он, похоже, просто ворочался во сне и вскоре опять затих. Я мгновенно уснул, сжав в кулаке полу его куртки, и мне снились болота и море шуршащей травы, а когда я, полностью одеревеневший, очнулся на рассвете, мне показалось, что я всё ещё сплю, потому что перед моими глазами была всё та же, унылая картина.
Было очень холодно, но я знал, что так всегда кажется под утро после ночи проведённой под открытым небом. Я сел и увидел, что отец Витьки лежит ничком. Его поза показалась мне странной, и я толкнул его, но он не пошевелился. Я вскочил на ноги и хотел перевернуть его и только тут заметил лужу крови...
Охотник рывком проснулся от моего возгласа и, мигом подскочив к отцу, перевернул его уже успевшее частично окоченеть тело.
- Чёрт! – ругался он. – Чёрт! Чёрт! Чёрт! Говорил же, надо было его связать! Эх!..
Я молчал, глядя на изрезанные руки отца, на лежавший подле короткий – не длиннее мизинца, широкий и острый как бритва складной нож, , но главное, на лицо мертвеца, застывшее в неком подобие сплющенной улыбки. Такой же оскал я видел у своего мёртвого пса, которого обнаружил однажды утром на крыльце. Он умер тихо и успел остыть к утру, так что мне оставалось только похоронить его под сосной.
- Что делать будем, - хмуро спросил охотник спустя некоторое время.
Его лицо было злым. Он цепко вглядывался в камыш исподлобья, точно ожидая нападения, и его ружье стало частью его рук, но враг был невидим и вездесущ, и не любил спешить.
- Нужно найти пару-тройку молодых деревьев, – буднично сказал Дорофеев. – Свалим и сделаем волокушу.
Его будто совершенно не удивило это самоубийство. Он точно ожидал нечто подобное и взглянул на труп лишь мельком.
- Но почему?! – не выдержал я. – Почему он это сделал?! Что происходит?! Он... он же мёртв, понимаете? Он умер! Боже...
- Это не он, - отозвался старик. – Это она...
- Да хватит уже, - напористо вмешался охотник. – Спятил человек, со всяким бывает... Это мы виноваты. Недоглядели... И чего я тебя послушался, дурак?! Лежал бы сейчас связанный... Э-эх!..
Охотник пнул трухлявый пень и тот разлетелся на десятки осколков. Я посмотрел на Дорофеева, но тот
ничего не ответил, и его молчание говорило само за себя.
Мы оставили тело отца на острове, и пошли искать подходящие деревья. Чтобы не потеряться, мы запалили на острове небольшой костерок из влажной травы, так что столбик дыма был хорошо виден издалека. Минут через 15 нам попалось несколько подходящих осин и одна кривая берёзка. Мы притащили их на наш остров, и Дорофеев мигом соорудил волокушу, крепко связав комли деревьев отцовским ремнём.
- Каждые два часа меняться будем, – вместо напутствия сказал охотник и двинулся по тропе, сверившись с компасом. – Ты первый...
Я подхватил волокушу с покойником и пошёл следом, а старик замкнул шествие. Теща отказывалась идти первой, но и рядом с трупом быть не желала, и оттого вечно попадала мне под ноги. Волокуша шла сравнительно легко, но от голода и усталости я быстро ослаб и с большим трудом продержался положенные два часа. После меня труп потащил охотник, нехотя передав мне ружьё. Я уверил его, что стреляю весьма прилично, но едва ли смог убедить.
- На предохранителе держи... – буркнул он, глядя как я берусь за приклад. – Ежели что, всё равно мне отвечать, так что уж лучше я сам...
Когда время истекло, он буквально выхватил свою двустволку из моих рук и снова сросся с ней в единое целое и легонько погладил холодный металл кончиками пальцев. Так мы двигались без остановки до трёх дня, а потом, Дорофеев внезапно остановился и я поразился перемене в его лице.
- Кружим... – сказал он безнадёжно. – Не пущает...
- Не может быть, - разозлился охотник. – Всё верно идём, на север.
- Кружим... – упрямо повторил старик. – Должны были добраться уже до земли...
- Чёрта с два, - хрипло прорычал охотник. – Говорю тебе, верно идём. Я сверяюсь постоянно. Чуть влево забираем, от трясины, а так верно. Верно, говорю вам!
Дорофеев промолчал, разглядывая небо. Белесая мгла туч была такой густой, что понять, где находится солнце, не представлялось возможным.
- Кружим... – опять сказал он, не пытаясь никого убедить.
- Так по компасу же идём, - неуверенно поддержал я охотника. – Должно быть уже недалеко совсем. Поднажать бы надо...
Мы продолжили путь и прошагали ещё часа два, но камыши всё не кончались, и внезапно я нутром почувствовал, что мы действительно кружим, невзирая на показания компаса, твёрдо указывающего на север. Я остановился и переглянулся с Дорофеевым.
- Кружим... – выдохнул я. – Точно кружим, будь оно неладно... Как же так?!
Охотник остановился и повернулся к нам. Похоже, он тоже всё понял и шёл вперёд просто из упрямства. Не говоря ни слова, он в сердцах швырнул свой компас в гущу камышей и полез за несуществующими сигаретами.
- Что делать будем? – спросил он чуть погодя не то нас, не то ещё кого-то. – А? Что? Чушь какая-то...
- Идите вдвоём, - сказал старик. – Идите, как шли, и глядишь, выпустит она вас... Может, ей не все нужны... Идите, а я с ним останусь. Негоже человека одного оставлять... Да и устал я... Идите, а я следом поковыляю...
- Не дури, - сказал я, но Дорофеев посмотрел на меня такими же пустыми глазами, как смотрел вчера отец и я замолчал, точно заглянул в глаза мертвецу.
- Вот что, - процедил охотник, подходя к старику сбоку. – Идём как шли, все вместе, пока не стемнеет, потом переночуем и снова пойдём. Не такие уж они большие эти чёртовы пустоши... Постараемся идти совсем прямо, пусть даже напролом, чтоб весь след видно было, если обернуться. Выберемся, дед, не переживай. И не из такого дерьма выбирались. Скоро в баньке попаримся, да выпьем. Давай, дед, не кисни...
Дорофеев грустно улыбнулся одними губами. Его глаза были полны тумана как небо над нашими головами.
- Не тратьте силы, - ответил он ужасающе спокойно. – Идите одни и ищите свежие кабаньи следы. Может они выведут... А я следом, потихоньку... Глядишь и дойду...
- Ни черта ты не пойдёшь следом, - отрезал охотник, снова делаясь злым. – Вместе идём, ясно?! Если придётся, сделаем ещё одну волокушу и тебя потащим, а если совсем устанем, так этого – бросим к чёртовой матери. Мёртвым всё равно. Главное не раскисать, поняли?!
Дорофеев безучастно пожал плечами. В его глазах отражался камыш, и седые волосы колыхались на ветру.
- Дело ваше, - сказал он тихо. – Только вот вам мой совет, идите пока можете, потому что потом поздно будет... Говорят, иногда она отпускает... Поиграет и отпустит... Идите...
- Да кто она?! Кто она?! – закричал охотник. – Кто?! Нет тут никого кроме нас, а если кто сунется, то вот!
От потряс ружьём.
- Из обоих стволов как дам! Понял! Из обоих! Хватит мне голову морочить! Хватит! Убью к чёртовой матери!
Дорофеев невозмутимо посмотрел на побагровевшего охотника, ещё раз пожал плечами и взялся за волокушу.
- А где тёща? – вдруг опомнился охотник. – Никто не видел Тёщу? Тёща, ко мне!
Охотник засвистел, но собака не появлялась, только ветер вдруг усилился, и камыш загудел, как осенний прибой.
- Да где же она, - сердито говорил охотник, пытаясь скрыть дрожь в губах. – Где же она? Ко мне! Ко мне, кому говорю! Сюда, Тёща, сюда!
- Идёмте... - прокашлял Дорофеев, прилаживаясь к волокуше. – Догонит, коли жива... Скоро ночь...
Охотник метнул на него испепеляющий взгляд и так крепко сжал ружьё, словно хотел скомкать его.
- Пойдём, - сказал я мягко. – Она наверняка где-то рядом... Лягушек, небось ловит с голодухи... Мы всё равно медленно движемся, она нас легко догонит...
- А если она в болото провалилась, - забормотал охотник. – Может она рядом совсем! Тёща, миленькая, сюда! Тёща, ты где? Голос, Тёща, голос!
Он снова засвистел, срываясь на шипение, но ветер и стон сухой травы заглушал все звуки, и я вдруг понял, какая она, песнь смерти.
В этот раз я шёл первым. Охотник ещё не потерял надежду на возвращение Тёщи и всё звал её, но она не появлялась. Вечер неумолимо наползал на нас и серое, ватное небо розовело. Там, где красный цвет был самым ярким и кровавым, прятался запад, и мы прибавили шагу, стараясь чтобы огненное зарево было слева от нас. Я монотонно переставлял ноги, и в какой-то момент поймал себя на мысли, что мне становиться всё равно. Я гнал её от себя, зная, что как только я сдамся в душе, силы покинут меня, но это было всё равно, что пытаться разогнать руками туман, наползающий на ночную стоянку с болот. Постепенно, безразличие наполнило мой разум и только крохотная искра надежды, всё ещё мерцала во мне, но это была не моя заслуга, а нечто вечное, живущее в каждом живом существе; нечто, что не хочет умирать ни при каких обстоятельствах.
Мы шли до последнего крохотного багрового отблеска слева, на пределе сил и рухнули в полной темноте на камыши. Никакого острова на пути мы не встретили, и нас ожидала ночь посреди трав, на зыбкой, заболоченной земле, где воды было больше чем грунта. Отдышавшись, мы с охотником стащили с волокуши труп отца и стали срезать и накладывать на неё сухую траву. Жёсткие, ломкие стебли ранили руки и норовили выколоть глаза. Мы рубили, рвали и выдирали их с корнем, давая выход своему бешенству, но наша ярость была бесплотной. Силы покидали нас, и мы с трудом нарвали небольшую копну, на которую и улеглись втроём, поместив Дорофеева между собой. Наученные горьким опытом, мы связали старика и тщательно обыскали, отобрав нож, спички и даже трубку. Дорофеев не сопротивлялся. Я не видел его лица в темноте, но мне казалось, что оно было совершенно безучастно. Казалось, что мы возимся с большой тряпичной куклой, с той лишь разницей, что кукла негромко, хрипло дышала и порой кашляла. Я тоже простыл, и промокшие насквозь ноги сковывало холодом, но я ничего не мог с этим поделать. Я только отжал носки и энергично растёр ступни, а затем вновь надел разбухшие ботинки и как мог обмотал их ставшей влажной от вечернего тумана травой. После того, как все улеглись, охотник внезапно поднялся и стал возиться с чем-то в темноте. Сначала я не понял, что он делает, но потом догадался. Через минуту, он лёг обратно и накрыл нас курткой снятой с покойника.
- Кто первым дежурит? – спросил я, стуча зубами.
- Никто, - сказал охотник. – Всё одно уснёшь...
Я не стал возражать и уснул раньше, чем понял это.
Продолжение следует...