Глава восьмая. По душам
Часть седьмая
— Да и не обижаюсь я. Наоборот, доволен даже, шо такой орёл тебя крылами хранит. А гроши возьми — не обижай батьку. Не возьмёшь — на лавке оставлю и уйду. А то им дома баба моя враз ноги прилепить...
— Знай, дочечка, вдруг лихо какое с тобой, батька, какой-никакой, у тебя есть — рога любому обломаю. А надумаешь приехать — приезжай! И живи дома! Чево по свету мыкаться? Я же, хлебом клянусь, в тягость тебе не буду! Подохну разом, а не буду! Не знаю, не загадываю, свидимся ли и когда свидимся... А честно говорю: пьянство моё, як лихоманка, в запой встряну — где ночь, где день не ведаю... Но где б ни была, дай весточку. Там, в узелке, вместе с грошвой, адрес дома твоего... А теперича пора мне... Пойду. Не провожай.
Он последний раз провёл, погладив, ладонью по голове её, несмело поцеловал в неё, поднялся и пошёл тяжёлым, большим шагом мрачного, не привыкшего к ласкам и не привыкшего быть ласковым человека, — понуро шёл прямо через баскетбольную площадку, широченные штанины его взвихривали поднятую игрой пыль, играющие недоумённо расступались перед ним, как перед тараном. Солнце близилось к красной дымке гори¬зонта, напоминая об исходе очередного дня. Оставленные на лавке деньги, разнообразная снедь гостинцев да гнутый пятак в руке — всё становилось теперь новыми метками в памяти, новой, дремучей стороной мира, явившегося в её жизнь, человека — родного отца её, теперь уходившего. Он обернулся и скупо махнул рукой. Ответила ему тем же, но щедрее. Вот он скрылся уже за углом, оставив в ней образ отцовской души, терзаемой нескладной судьбой и раскаяньем. Было грустно.
Покинув игру, подошёл и подсел к ней Мишка-каланча, лучший друг Ванечки, рыжий, длинный и нескладный, но поэт. Бесцеремонно разобравшись рукой с отцовскими гостинцами, стал есть то, что выбрал. Так же бесцеремонно, но участливо спросил:
— Чё плакала? Князь обидел? К отцу приревновал?
Все всё знали уже...
Не ответила. Лишь вздохнула.
— Понятно... — сделал тот вывод. Перестал жевать, повернулся к месту, где отдыхал его друг. — Эй, Князь! Ты дружбу — святое обидел!.. Дурно это! Детей и святое не обижают... Слеза Дашкина тебя не красит... Слёзы обид берега образуют, на левый и правый делят... Ты — левый... сегодня...
Тот поднялся, подошёл. Присел по другую сторону её.
— Уйди, Мишка... Мне поговорить надо...
— Подождёшь. Поем сначала. Потом уйду.
Делать нечего — стал ждать, виновато покосившись на Дашутку.
Тронутая Мишкиным заступничеством, она ладошкой смахнула новую слезинку. Стало жаль её. Ведь это он, впервые осмелившись, грубо и больно вбил сегодня клин в образовавшуюся трещинку их убеждений. Он почувствовал, что если ещё нанесёт своей прямолинейной логикой пару ударов по этому клину, то и отношения их, скреплённые убеждениями, расколются, как ствол даже крепкого дерева. Странно, но он сам не желал этого раскола, даже боялся его. Раздвоенность ствола их клятвенной связи, непонятно пугала некой обречённостью, — будто обрекала на исчезновение ощущений себя, как индивидуума, личности во времени и пространстве.
— Ладно. Разбирайтесь тут, — поднялся Мишка, поев не скоро. — Спасибо за угощение. Пошёл я. Не бойся, Дашутка... Он больше обижать не станет... Я его знаю...
Проводив того взглядом и сдержанной улыбкой, придвинулся ближе. Взял её руки в свои:
— Прости, Дашутка! Дурак я был! Прости!
— Да что я?... — всхлипнула она. — Ты человека оскорбил... Ты же сам самолюбив... Как же мог ты мужчину, отца, при женщине, при дочери — оскорбить, унизить?! Это же — подло! Каково ему стерпеть было?!.. А ведь ты даже не знаешь ничего о нём!.. Его душа только-только прозрела, путь к свету увидела, а ты её — опять в слепоту!
— Да будет тебе, Дашутка... Ну, не плач... Ну, прости дурака! Прщаешь?
— Был бы дурак — и спросу б не было... Беда, когда умный свой ум жестокостью раскорячивает... — Она перестала всхлипывать, и слабо улыбнулась: — Да что я... Я рождена прощать... А как его обиду носить будешь?
— Так я и... перед ним повинюсь, как увижу... Слово даю! Да и не было в мыслях батю твоего обижать, ей богу... Я же ради чистоты эксперимента на него наехал... Как бы психологический тест забил в него... Если через столько лет и на самом деле душа его путь к свету нашла, как ты говоришь, значит, быть ему с тобой без грязных мыслей. А если с грязными мыслями он сегодня объявился, то после моего наезда вряд ли он ещё объявится. Логично? Мир? Ну!.. Ты и я — мы же с тобой одной крови...
— Мир, — успокоила его, трудно мирясь с его логикой, но находя и в ней смысл. — Поешь вкусненького, домашнего.
— Сыт я. Спасибо. У нас с тобой, Дашутка, разные принципы отношений к людям. Ты добрая... Твоя доброта делает тебя доверчивой... А доверчивость не имеет защиты! Ты веришь человеку сразу и без сомнений. А когда человек окажется крысой, дрянью, негодяем и сволочью — будешь страдать от разочарований или иной беды. Я же изначально не верю в благородство и порядочность людей. Для меня любой человек потенциальная сволочь! Но!.. Но если окажется, что я ошибся — буду радоваться, как дорогой находке, как открытию!
Видел, как её бровки упрямо сдвинулись в раздумье, но тут же распрямились, — и найденное решение, тёплым светом пошедшее из лучистости глаз её, невольно заставило прислушаться:
— Что ж, Ванечка... Если такая, как я и такой, как ты живут в нашем Мире рядом, значит, так Миру угодно. Значит, такие мы оба нужны в жизни Мира. Важно, чтобы самим не стать крысами. Самим не стать дрянью и сволочью — это важно! Но ещё важнее, чтобы жили добродетель и милосердие в нас... И в таких, как ты, жили они, и в таких, как я... Не для любования собой, чтобы жили, а чтобы нести их, добродетель и милосердие, людям. И отдавать им... Будущее — за властью добродетели и милосердия... И тут спорить со мной не смей — нельзя топтать истины! Вот скажи мне, отчего ты и наши все с «городскими» дерётесь? Вот сколько лет помню, а всё воюете... Если принять наш интернат за маленькую модель государства, то становится понятной и модель Мира: вы дерётесь с «городскими», они же, поделив город на районы, бьются меж собой, потом, вместе, дерутся уже с иногородними... Полистай «Историю государства российского» Карамзина — вся ведь истерзана междоусобными войнами... Мятежами, бунтами и революциями истерзана... Масштабы росли: и вот уже между собой воюют государства и континенты... Так было — есть и сейчас... Что это? Это что — неизбежность? Необходимость? Разве война лучше мира? Разве смерть лучше жизни? Не понимаю этих устоев...
━━━━━━━━━━━━━━ ⊙ ━━━━━━━━━━━━━━