Это продолжение опубликованной ранее заметки Д.А.Быстролетов: О "перевоспитании" при Хрущеве. Часть 1, подготовленной на основе цикла воспоминаний выдающегося советского разведчика "Пир бессмертных".
Они интересны не только тем, что в них приводится масса интереснейших фактов о дореволюционной жизни, о русской эмиграции "первой волны", о довоенной деятельности советской нелегальной разведке, сталинских репрессиях, ГУЛАГе и хрущевской "оттепели", но и тем, кто это рассказывает. Автор - очень не простой и крайне умный человек, заплативший огромную цену за свои идеалы.
Он был арестован до войны и многие годы провел в ГУЛАГе. Освободили его только при Хрущеве, и когда он оказался на свободе, то был шокирован тем, насколько довоенные советские люди отличались от послевоенных. То есть то, что он увидел, и чем был возмущен, не могло происходить ни в России при Николае II, ни в СССР при Сталине.
Для большинства тех, кто родился после Великой Отечественной, эти глобальные изменения, во многом определившие неудачу коммунистического строительства, как в мировом масштабе, так и в отдельно взятой стране, а также и последующий крах Советского Союза, остаются незамеченными и неизвестными. А без понимания того, как "хрущевщина" "перевоспитала" наш народ, по моему мнению, не только невозможно понять наше прошлое и предугадать будущее, но и мало шансов на то, чтобы это будущее у нас вообще было.
Анечка, о которой говориться в этом отрывке - жена Д.А.Быстролетова, человек не менее удивительной судьбы, чем он. Он познакомился с ней, находясь в заключении по обвинению в "шпионаже".
Я помню Анечку в лагерях. Там было много скверного. И все мы поэтому возмущались, и Анечка, с её прямым и живым характером, — не менее других.
Раздумывая о прошлом и настоящем, я прихожу к выводу, что причиной нашего возмущения был всеобщий нравственный протест, исходивший из убеждения в безнравственности некоторых явлений нашей тогдашней жизни. Все тогда понимали, что эти нарушения, прежде всего, ненормальны, и потому осуждали их, инстинктивно требуя соблюдения нормы: возмущался потерпевший, возмущались свидетели, а нарушитель и покрывающее его начальство смущались, чувствовали себя неловко, не смотрели в глаза, делали вид, что ничего не видели. Этим они подтверждали ненормальность нарушения. Факт аморальности никем не отрицался, а сила протеста зависела от темперамента.
У Анечки он бывал всегда бурным. Когда мы поселились в монументальном доме-дворце показательного района нашей социалистической столицы, то реакция Анечки на все безобразия быта вначале была такая же, как когда-то в лагере, а потом начала сглаживаться все больше и больше, до полного исчезновения: на моих глазах Анечка адаптировалась к нашему быту, как к зловонию: он стал нормальной средой для неё, как заводской химик может не ощущать и не замечать запаха, скажем, сероводорода или карбида.
«Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение», — заметил Достоевский, описывая царскую каторгу. Пробыв столько лет в заключении, мы не могли к нему привыкнуть, но зато адаптировались к советскому быту в хрущёвское время. Вот два примера этого быта.
Молодая расфуфыренная девушка сходила с троллейбуса — она, очевидно, спешила в гости. За ней стал сходить пожилой пьяный мужчина и сблевнул ей на голову и плечи. Мы с Анечкой сошли раньше и обернулись на крик. Обгаженная девушка стояла в отчаянии, по её лицу струилась блевотина и слёзы. Мимо проходили остальные пассажиры — два офицера, женщина, студентка. Ни один мужчина не бросился задержать пьяного, не накостылял ему по шее; ни одна женщина не бросилась к потерпевшей и не помогла пройти в уборную — она у нас как раз напротив остановки. Пьяный медленно проковылял дальше, люди оглядывали потерпевшую и равнодушно шли дальше без тени возмущения на лицах — это были адаптированные граждане.
И, наконец, последнее наблюдение. В метро пьяный облевал спину и подол шинели милиционера, читавшего книгу. Тот огляделся, брезгливо смахнул с шинели блевотину, сделал шаг в сторону от лужи и снова уткнулся в книгу. Я, в ярости скрежеща зубами, подскочил и прорычал:
— Жаль, что мерзавец не сблевнул вам за шиворот, товарищ милиционер! Очень жаль!
Молоденький милиционер ничего не понял. Между тем поезд остановился, пьяный вышел, и мы покатили дальше.
— А что же я мог сделать? — наконец спросил он.
Я взорвался:
— Схватить его! Притащить в милицию! Набить морду! Заставить вычистить шинель и сапоги! Составить протокол! Получить с него за убыток! Посадить и дать год за позорное поведение в метро — ведь кругом женщины и дети!
Милиционер с удивлением меня выслушал.
— Я, гражданин, сменился с поста, и так кричать на меня не следует: вы, конечно, по виду, может, и профессор, но и я окончил десять классов. Держитесь, как положено!
И уткнулся опять в книгу.
Ну, ясно теперь, что такое хрущёвщина и стиль жизни в царствовании Хрущёва?
Конечно, сначала была бессильная ярость. А потом понимание невозможности борьбы со злом, которое насаждается сверху.
А в результате — адаптация. Человек — существо, которое ко всему привыкает… Анализируя смену реакций Анечки, я думаю, что причина здесь в безвыходности положения, в сознании, что нарушения насаждаются сверху и потому перестают быть нарушениями и становятся нормой. А против норм протестовать нельзя.
Буду рад, если эта публикация позволит читателям лучше понять прошлое и во всеоружии встретить будущее.
P.S.
Также настоятельно советую интересующимся отечественной историей познакомиться с биографией Д.А.Быстролетова, его книгами, а также снятым по его сценарию замечательным кинофильмом "Человек в штатском". (Сам я сейчас дописываю последнюю строчку и иду его пересматривать).