Предлагаем нашим читателям воспоминания известного композитора Романа Леденева, который учился с Нариманом Сабитовым в Московской консерватории.
В юности впечатления от яркого, своеобразного очень остро врезаются в память и остаются в ней свежими и дорогими воспоминаниями.
Не на годы, а, как я теперь вижу, на всю жизнь осталась у меня светлая память о Наримане Сабитове – моем консерваторском однокашнике, талантливом, разностороннем музыканте, человеке удивительной живости, обаяния, доброты, неистощимой энергии и своего, ускоренного ритма, которого ему хватило лишь на половину пути.
Нас соединила Московская консерватория с осени 1940 года. Курс наш был пестрым по возрасту (часть его составляли бывшие фронтовики) и богатым по национальному составу (представители многих наших республик и стран народной демократии). Нариман занимал среднее положение между младшими – 17-летними – и теми, кому уже било лет под тридцать.
Это был самый живой, веселый наш первокурсник, знавший всех со всех отделений, собиравшихся в самом большом классе вместе лишь во время лекций по курсу марксизма-ленинизма. И его все знали.
В облике Наримана было что-то от молодых героев кинолент 40-50-х годов – жизнерадостность, открытость и дружелюбие, общественная жилка. И во всем, во всяком деле, которым он занимался, – легкость, дисциплина, обязательность. С момента поступления в консерваторию он сразу хорошо "пошел" – тут же получил именную стипендию, еще студентом стал членом Союза композиторов, полка с его сочинениями быстро пополнялась красиво переписанными и переплетенными в Музфонде экземплярами. Студентом он был образцовым, все лекции записывал, к семинарам все было законспектировано, перед зачетами Нариман сколачивал группу – вместе готовиться, усваивал все необычайно живо; не поспевая за ним, мы отвлекались, "сползали" на болтовню, балагурство, он же, участвуя и в этом, успевал повторить, что надо было.
Все его замечательные качества, конечно, углядел Комсомол, и скоро Нариман был уже членом Комитета. Со всеми нагрузками справлялся, делал доклады, вел политчас, был непременным правофланговым на праздничных демонстрациях.
Ко мне – "малышу" – он относился с легкой, приятной покровительственностью, часто мы вместе двигались после занятий по домам, находившимся на соседних Грузинских улицах (вместе с братом Нариман снимал квартиру), из него сыпались анекдоты, шутки, смешные и всегда безобидные. В обращении со всеми он был необыкновенно легок. Я, которому по застенчивости общение давалось с некоторым трудом, удивлялся ему и завидовал. У нас был общий учитель по сочинению – А. П. Александров, и это сближало еще больше.
Уже на одном из первых курсов мы играли в четыре руки симфоническую поэму Наримана. Кажется, она была посвящена Салавату Юлаеву. Музыка очень национальная, с эпическим холодком, степным колоритом, ритмом скачек. Помню его романсы, которые он пел с неповторимым дрожанием голоса, свойственным пению в татаро-башкирском регионе.
Композиторская натура Наримана тяготела к общепонятной, невыдуманной музыке. Естественный в жизни, он был очень искренен и непосредствен в своих сочинениях. Написал много, особенно развернулся в театре, и это было связано со второй его ипостасью – работой дирижера.
Говорят, дирижеры живут дольше других музыкантов (есть статистика). Судьба Наримана этого не подтвердила. Может быть, дирижерство, требующее огромного напряжения и расхода энергии, было слишком тяжелым грузом для него. И дошедшая до Москвы весть о его ранней кончине казалась невероятной, невозможной.
Лет двадцать назад, будучи в Уфе, я с грустью побывал на его могиле, потом встретился с Земфирой Зарифовной, которую не видел с далекой студенческой московской поры, и познакомился с Рустэмом – точной внешней копией Наримана, но совершенно другой, если так можно сказать, тональности – тихим, уравновешенным, серьезным. И меня охватило какое-то умиротворение от мысли, что жизнь Наримана продолжается.
Надо, чтобы продолжалась и жизнь его музыки, продолжало жить все, что он успел сделать.
Р. ЛЕДЕНЕВ.
