Проблемы униженных и оскорбленных, живущих христовым именем, скитающихся без призора, ведущих предосудительный образ жизни и т.п., всегда волновали российскую творческую интеллигенцию. Выдающиеся писатели и поэты с XIX века уделяли им особое внимание и создали массу литературных шедевров, посвященных социальной тематике. Переход от мифического и романтического направлений к бытописанию сразу же выявил многочисленные болевые точки российской действительности, а талантливые перья переложили их в рукописи, которые, как выяснилось, не горят и через столетия.
Русь Христа ради
О быте «странных» и «благоюродивых» жителей великой империи написано много. Литераторы без стеснения «вскрывали социальные язвы», пытаясь проникнуть в мир отверженных, оступившихся, волею судеб оставшихся без крова, вынужденных жить милостыней. Делалось это как на уровне глубокой журналистики («Трущобные люди» Владимира Гиляровского, «Ростовские трущобы» Алексея Свирского, «Степь» Антона Чехова), так и на уровне серьезной романистики («Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского, «Дом веселых нищих» Григория Белых, «Странники» Вячеслава Шишкова).
Настоящим «евангелием» литературы о бродягах и нищих стала пьеса Максима Горького «На дне», где тонко представлены различные типы опустившихся, но не сломленных людей. Драматург показал не разбойничий притон, а обычную ночлежку, в которой обитают люди из разных социальных слоев: спившийся актер, разорившийся дворянин, вор, профессиональный нищий, рабочий, карточный шулер, проститутка и др. Персонажи сетуют на свою судьбу, но каждый из них пытается найти выход из сложившегося положения. Один в любви, другой — в боге, третий — в удовольствиях.
Смысл названия этой социально-философской драмы в том, что социальное дно — прослойка, где тоже есть жизнь, где люди любят, живут, мыслят и страдают. Она существует в любую эпоху, и никто не застрахован от этого дна. Обитатели ночлежки не мирятся со своей участью, а надеются изменить что-то в жизни, которая каждый раз обламывает им эти надежды.
Идея пьесы заключается в том, что все люди абсолютно одинаковы, вне зависимости от их социального и материального положения. Все состоят из плоти и крови, отличия заключаются лишь в воспитании и характере, которые дают возможность по-разному реагировать на сложившиеся ситуации и действовать исходя из них. Кем бы ты ни был, жизнь может измениться в один момент. Любой из нас, потеряв все, что имел в прошлом, опустившись на дно, потеряет себя. Больше не будет смысла удерживать себя в рамках приличия общества, подобающе выглядеть и вести себя соответствующе. Когда человек теряет ценности, установленные окружающими, он сбивается с толку и выпадает из реальности, как произошло с героями.
Главная мысль заключается в том, что жизнь может сломать любого человека. Сделать его равнодушным, ожесточенным, потерявшим какой-либо стимул к существованию. Авторская позиция самого Горького выражается в монологе Сатина с его плакатным афоризмом «Человек — это звучит гордо!». Писатель хочет показать, как надо относиться к людям, чтобы воззвать к их достоинству и силе. Бесконечное сожаление без конкретных практических шагов только навредит бедняку, ведь он так и будет жалеть себя, а не работать, дабы выйти из порочного круга нищеты.
Это и есть философский смысл драмы. В споре об истинном и ложном гуманизме в обществе побеждает тот, что говорит прямо и честно, даже рискуя навлечь на себя негодование. Горький в одном из монологов Сатина связывает правду и ложь со свободой человека. Независимость дается лишь ценой постижения и поиска истины.
У Алексея Свирского в «Моих скитаниях» описан классический дореволюционный self-made man. Автор на автобиографическом материале рассказывает о том, как наделенный талантом человек в состоянии сам себя вытянуть из побирушничества за счет упорного труда и терпения.
Нищенство и бродяжничество прекрасно описаны у Вячеслава Шишкова в «Странниках», повествующих также о «погибших, окончательно потерянных для жизни» людях: «Под баржей стояли неимоверный гвалт и перебранка. Все говорили повышенными, крикливыми голосами, все отборно ругались, даже малыши. Было похоже, что пестрое стадо грачей, журавлей, гусей и чаек горланит на отлете. В полумраке сновали взад-вперед серые тени. Возле приподнятого борта баржи горел на воле костер, ветер загонял дым под баржу. Кой-где, в отдельных группах, разместившихся на чаепитие, поблескивали светлячками огарки: по продольной оси баржи была натянута в вышине проволока, на ней укреплены зажженные свечи — штук пять-шесть. Фильку это забавляло. Он чавкал хлеб, с наслаждением запивая чаем.
— Свечи наши шпана ворует или покупает по очереди. Следит дежурный. А курево, шамовка, то есть жратва, и водка у нас общие. Обутки тоже общие. Да вот поживешь — узнаешь, — посвящал Амелька Фильку в неписаные законы уличной шпаны.
Степка Стукни-в-лоб глотал жижу из грязного черепка, многим чашками служили консервные коробки».
В отличие от Горького, Шишков описывает оптимистическое будущее для этих людей, которые в состоянии сами изменить свою жизнь, выйти из ночлежек и начать сначала.
«Мы для общества были, как чирей на сиденье, извини, Наташа. А между тем — что ж, мы — не люди теперь? Что ж, мы — хлам, отбросы, утиль-сырье? Нет, мы настоящие. Жизнь втоптала нас в грязь, а мы взяли да, как трава, и вылезли… На-ка тебе фигу, жизнь!» — подытоживает свои похождения один из персонажей Денис.
Возможность каждого человека вырваться из пут нищеты и бродяжничества — признак нарождавшегося «социалистического реализма», представители которого «вытаскивали» своих персонажей из социальной ямы и вели к лучшей жизни. Само собой, исключительно в пределах нового политического строя в России.
Архипелаг ШКИД
Проблема призрения детей-беспризорников в советской литературе возникла после Первой мировой и Гражданской войн, когда рухнула целая система детских приютов и социальные связи расползлись по швам у нескольких поколений. Связывать их обратно было поручено органам ОГПУ Феликса Дзержинского и настоящим подвижникам борьбы с беспризорниками. Таким, как Антон Макаренко, ставший гуру воспитательной службы СССР. Он не только организовал трудовую колонию имени Горького для малолетних правонарушителей в Полтаве, но и оставил большое литературное и педагогическое наследие. Книги Макаренко стали настольными для отечественных учителей и воспитателей.
В эпилоге «Педагогической поэмы» он подытоживает результат своей деятельности: «Мои горьковцы тоже выросли, разбежались по всему советскому свету, для меня сейчас трудно их собрать даже в воображении. Никак не поймаешь инженера Задорова, зарывшегося в одной из грандиозных строек Туркменистана, не вызовешь на свидание врача Особой Дальневосточной Вершнева или врача в Ярославле Буруна. Даже Нисинов и Зорень, на что уже пацаны, а и те улетели от меня, трепеща крыльями, только крылья у них теперь не прежние, не нежные крылья моей педагогической симпатии, а стальные крылья советских аэропланов. И Шелапутин не ошибался, когда утверждал, что он будет летчиком; в летчики выходит и Шурка Жевелий, не желая подражать старшему брату, выбравшему для себя штурманский путь в Арктике... и Осадчий — технолог, и Мишка Овчаренко — шофер, и мелиоратор за Каспием Олег Огнев, и педагог Маруся Левченко, и вагоновожатый Сорока, и монтер Волохов, и слесарь Корыто, и мастер МТС Федоренко, и партийные деятели Алешка Волков, Денис Кудлатый и Волков Жорка, и с настоящим большевистским характером, по-прежнему чуткий Марк Шейнгауз, и многие, многие другие».
Показательно, что Антон Макаренко, как и его коллега Леонид Пантелеев (настоящее имя Алексей Еремеев, псевдоним получил в трудовой колонии по имени известного налетчика и бандита), предпочитал демократические формы общения с обитателями колонии (соуправление воспитанников и сотрудников, общее собрание, систематическая ротация командиров отрядов и т.д.), что шло вразрез с общими тенденциями партийного руководства общественной жизнью в СССР.
Тем не менее и у Пантелеева в его «Республике ШКИД» (также автобиографическое произведение) показаны зачатки самоуправления воспитанников трудовой колонии, которые поддерживаются руководителем по прозвищу Викниксор. В новом обществе должны воспитывать «нового человека» — именно так строили свою тактику работы с малолетними преступниками. Это приносило свои плоды и превращало колонию не в исправительное учреждение, а в школу-интернат совершенно иного типа.
Подобные проблемы поднимались еще до революции в произведениях Лидии Чарской «Приютки», где она рассказывала о суровой жизни воспитанниц и призывала к отказу от телесных наказаний для детей. В ее задачу входило «вызвать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание».
«Этика души ребенка — это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно, — утверждала писательница. — С самого раннего детства, как некогда древние эллины демонстрировали культ красоты тела человека, так мы должны воспитывать его душу, пробуждать в нем все гордое, человеческое, прекрасное, к чему он, как к солнцу, должен стремиться шаг за шагом, каждым фибром своего существа».
Советский писатель Анатолий Приставкин в повести «Ночевала тучка золотая» описывает быт колонии для беспризорников, расположенной на месте депортированного чеченского селения. Здесь герои — братья Кузьменыши — впервые сталкиваются с трагическими политическими реалиями, которые порой могут стоить жизни.
Жертвы общественного темперамента
Одной из любимых российской литературной интеллигенцией социальных проблем издавна считалось «перевоспитание падших женщин», возвращение их в нормальное общество и приобщение к обычному труду. Этому посвящал целые главы и Федор Достоевский (Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании»), и Лев Толстой (Катюша Маслова в «Воскресенье»), и тот же Максим Горький (Настя «На дне»).
Драматург Панас Мирный (в миру Афанасий Рудченко) в своем романе «Гулящая» пытался обратить внимание на спасение погибающей на глазах девушки Христины через брак, но жизненные обстоятельства все равно сталкивают ее на панель.
У Александра Куприна в нашумевшем романе «Яма» юный адвокат Василий Лихонин мечтает «спасти заблудшую душу», что сподвигает его забрать из публичного дома проститутку Тамару, дабы дать ей образование и воспитание. Как и предсказывалось, это Лихонину не удается (что вообще редко удавалось в то время), гарантированный доход борделя был его обитателям более интересен, чем тяжелый труд швеи, прачки или посудомойки.
Писатель Леонид Андреев в рассказе «Москва. Мелочи жизни» пишет: «К характеристике тех, которые обиделись за человеческую природу: они не заметили проституток. Они ужаснулись тому, что культурный юноша насилует беззащитную и уже оскорбленную девушку, и сказали: это неправда, этого быть не может. А проституток они не заметили. Дело, видите ли, в том, что проституток очень вообще много. Дело, видите ли, в том, что проституция есть нечто обычное, узаконенное и в небольших размерах допускаемое для самых благонравных юношей и старцев. Изнасиловать оскорбленную девушку — это до того скверно, что даже невозможно, а пойти и купить ту же девушку, также тысячекратно оскорбленную, также беспомощную и несчастную, — это до того возможно, что даже и не скверно».
«Освобождение женщины» в литературе стало реальностью лишь в советское время, когда писатели воздвигали на пьедестал представительниц прекрасного пола, отвергших постыдное занятие в пользу перспектив нового мира.