Глядел, замерев, опираясь на бортик грудью в роскошь оркестровой ямы, и казалась она ребёнку гигантским экзотическим плодом, разрезанным, и представленным в такой вот открытой форме тайных механизмов…
Густо блестели трубы, белые листья поставленных на пюпитры нот представлялись снежными вставками, и как матово и янтарно отливали лаком боковины виолончелей невозможно забыть…
-Па, а кто вон те, огромные…
Он тянул палец, показывая…
-Это контрабасы, сынок. Такие большие-большие важные инструменты…
Они высились – огромные виолончели, старшие их братья, и тугое натяжение струн сулило нечто невероятное…
А скрипки лежали на красных стульях, оставленные на время своими хозяевами – или слугами.
Они были компактны и чудесны, с изящными телами и тугими отсветами, пучками бившими в пространство.
Валторны, гобои – те напоминали экзотических птиц, но возможность полёта отрицалась: ибо сразу ощущалась тяжесть предметов…
И когда сказал об этом отцу, тот улыбнулся:
-Возможность полёта даст музыка, сынок.
…а опера не слишком понравилась: слишком густо тёк звук, больно условно-ненатуральным виделось представление на сцене…
Но чудо оркестровой ямы помнилось долго-долго.